Артем Белоглазов - Сборник "Русская фантастика 2010" Страница 47

В интервью ватиканской газете «L'Osservatore Romano» архиепископ Джиротти заявил, что самыми опасными областями — с точки зрения смертного греха — являются биоэтические науки и экология. Также архиепископ зачислил в «величайшие грехи нашей эпохи» аборты и педофилию.

Бывший преподаватель моральной теологии в папском университете, иезуит Джеральд О'Коллинс, приветствовал изменение списка «смертных грехов». «Мне кажется, что современные священники не вполне отдают себе отчет в том, что касается зла в нынешнем мире, — говорит О'Коллинс. — Они должны лучше представлять социальную составляющую греха и зла, а не думать о грехе лишь на уровне конкретного человека…»

Хоронили Шурку Литвина.

Я знал, что он долго болел. Даже знал чем. Все собирался зайти, навестить — и медлил, откладывал. Словно боялся заразиться. Вот, навестил.

На 13-м городском кладбище.

Густая компания провожающих топталась у ямы. Рыдала Шуркина мать. Ее успокаивали две дочери. Отца, строительного воротилы, не было — свалился с микроинфарктом. Пьяненький кузен хотел произнести речь. Очень хотел. Его урезонивали шепотом. Шурка лежал в гробу спокойный, деловитый. Казалось, он собрался на работу и только ждал, пока все уйдут поминать.

Отличный гроб. Двухкрышечный. Из азиатской вишни. Тонировка красная, глянец. Модель WASHINGTON E-8-62 HR. Я специально подошел ближе, посмотрел на табличку. Такой гроб на хорошие бабки потянет. Тыщи три баксов. Надо было все-таки проведать Шурку при жизни. Венки, опять же. Гвоздика, роза, хризантема. Пятьсот баксов. Ирис, хризантема. Триста баксов. Дальше — искусственные. От тридцати до сорока.

Ленты вроде бы бесплатно дают. В нагрузку.

— Не подскажете, ленты дармовые?

— Какое там! — небритый дядька аж вскипел от зависти. — Пятнадцать долларов! Вы поняли? Пятнашка зеленью, и текст не более восьмидесяти символов. Жируют ритуалыцики! Золотое дно…

Я быстренько посчитал в уме. 13-е кладбище — в центре города. Плюс поминки. Выходила очень привлекательная цифирка. Жаль, не моя. Мне на такие похороны пахать не напахать. Зароют в сосновом, за окружной. Сотни за три.

Эх, Шурка. Нет чтоб друзьям помочь. Взял и умер.

Земля тебе пухом.

— …сайт правительства, — шушукались сзади не по теме. — Зашел, гляжу…

— Что ты там забыл?

— Они ежегодно свои эмокарты публикуют. Согласно закону.

— Знаю. Вместе с декларациями о доходах.

— Смотрел?

— Я и так в курсе. Усердие, щедрость, любовь. В дни заседаний — самоконтроль и воздержание. По выходным — смирение. Доброта — ежедневно. От 80% до 101%.

— Ага. А как в отставку, так все, как у людей. Жадность, гордыня, гнев.

— Ну не скажи. Процентовка остается. На прежнем уровне…

Попик затянул отходную. Узкогрудый воробышек, он басил Шаляпиным. Откуда и бралось? С другой стороны, мне бы его гонорар, я Карерасом запою. Кастратом Фаринелли. «Мерин» на въезде с Пушкинской — зуб даю, батюшкин. Там не панель — иконостас.

Я специально заглянул, когда мимо шел.

Надо было не «кулек» заканчивать, а семинарию. С красным дипломом. Отбасил бы, подтянул рясу, врубил кондишн — и с ветерком… Стоп. Как-то оно сегодня заносит. У меня жадность, а завистью отдает. И еще чем-то попахивает.

Унынием?

Пощупал лоб — нет, здоров. Не хватало еще заболеть. Сейчас на лекарствах разоришься. Упаковка «Фервекса» дороже бутылки коньяка. Антибиотик — вообще караул. В больнице дерут, как с сидоровой козы. Медсестре дай, доктору дай, санитарка за так стакан воды не принесет.

Надо было в детстве закаляться.

— …грипп, — сказали сзади. — Новый.

— Ерунда, — возразили там же.

— Точно говорю. Из Сомали. Ихние пираты первыми заразились. А там пошло-побежало. Матросня в заложниках сидела, подхватила. Воздушно-капельным путем.

— Не половым?

— Хихоньки тебе… Выпустили заложников, те и разнесли: Швеция, Мексика, Венгрия. Уже до нас добралось.

— И что?

— Циклы сбивает. Недельные. Кто переболел, жалуется: не поймешь, что когда. По карте лень, а тебя от похоти трясет. Завалил бабу — глядь, уже гордыня. Не хочу об всякую шваль мараться. И лень опять же.

— Врут.

— Ну, не знаю. По телику сообщали. Мол, сперва крутит, путает, а дальше вообще лажа. Последствия, значит. Все не вовремя, не по расписанию. Иногда вообще ничего.

— Это как?

— Я и сам не понял. Ведущий — идиот. Рекламная, говорит, пауза…

— Шурик не от этого умер? Не от гриппа?

— Не-а…

Я еще раз пощупал лоб. На всякий случай.

Нищий попался настырный. Он тащился за мной от самого кладбища. Простирал руки, точил слезу. Канючил, тряся кудлатой, отроду не мытой головой:

— На пропитание! Не местные!

Молчу. Прикидываюсь шлангом.

— Погорельцы!

Прибавляю шаг.

— Мама в больнице! Папа в тюрьме…

Не выдерживаю. Останавливаюсь.

— Жадность?

— Ага, — кивает честный нищий.

— Уровень?

— 33%.

— А у меня — 42%.

— По воскресеньям?

— Сам не видишь?

Нищий плюет мне под ноги и уходит прочь.

Хорошо, что мы не Авраменки. У них тоже гнев с гордыней в один день, как у нас с Лидкой. Только процентовка — закачаешься! Найдут Анькины 79 на Славкины 84+ — туши свет, сливай воду! Наши жалкие 26 на 31 — курам на смех.

Зато ссоримся реже.

Хрен бы Авраменко в такой день согласился пса выгулять! А я ничего. Я не гордый. То есть гордый, конечно. Чероки — лучший пес в мире! Смотрите, завидуйте. Фу, Чероки! Брось гадость! Как тебе не стыдно? Учись у Дика: он никогда…

Куда?! Стой, животное!

Внял, зараза. Взял пример с Дика. Кошку, понимаете ли, Дик увидел! Ты ж вчера с Брыськой только что не лизался, кобелина! Или у тебя тоже циклы? Ну, загнали на дерево — дальше что? Так и будем скакать и лаять до вечера? Ой! Это не Брыська… Это ж Лярва! Ко мне, Чероки! На поводок — и домой, пока Эсфирь Львовна не объявилась. За свою Лярву она нас с тобой обоих на дерево загонит!

Что-то у меня гордыня сегодня не очень… Подкачала.

Дверь квартиры распахивается настежь:

— Я кого просила мусор выбросить?

Становлюсь в позу:

— Пушкина!

— Я тебе покажу Пушкина! Я тебя, в гроб сходя, благословлю! Ты у меня сам застрелишься, бездарь! Марш на помойку!

Пререкаться со вздорной бабой — ниже моего достоинства. И пойду! И выброшу! Пальцы стальным захватом смыкаются на пакете с мусором. Рвется тонкий полиэтилен.

— Еще на пол мне рассыпь!..

Лидка хмурит брови. Нетушки, актрисуля. Не верю. Одарив жену надменной улыбкой, я покидаю отчий дом. Хлопаю дверью. Шествую по лестнице. С чувством собственного превосходства.

Начинаю гнусно хихикать. Индюк надутый! Придурок-муж из «семейного» ток-шоу для дебилов. Как жена меня терпит? Верно сказала: бездарь! И место мое — на помойке…

Самоуничижение — паче гордыни?

Возле мусорного бака стояли туфли. Черные. Лак, кожа «под чешую», итальянские. Каблуки всего на треть стоптаны. В доме завелся олигарх? Сорит деньгами? Подарил бы мне… В последний момент я все-таки отдернул руку. У меня не жадность! И не зависть. Чтоб я туфли с помойки взял?! Гордыня, где ты? Ау! Да что ж это, блин, творится?!

В квартире было тихо. До звона.

— Лидок? Ты дома?

Тишина сгущается, ватой лезет в уши. Собственное дыхание кажется громом. Кто-то скулит. На кухне. Чероки? Кто тебя обидел?! За столом сидела Лидка. Плакала, закрыв лицо ладонями. Какие у нее тонкие пальцы…

— Что с тобой?

— Отстань.

— Ну извини меня, дурака. Я ж не нарочно…

— Не трогай меня… Пожалуйста.

Хоть бы вызверилась, что ли? Я б понял.

— Чего ты, Лид? Все нормально, все хорошо…

Она вдруг отняла руки от лица. Взглянула на меня в упор, смаргивая слезы. Будто впервые увидела.

— Ничего не нормально, Толя. Ничего не хорошо.

Новый грипп. Интервью у Хачатуряна. Вирусолог, профессор. Адрес — ниже. Бегом!

SMSKa от шефа.

— Ну? — спросил профессор вместо «здравствуйте».

— Интервью, — напомнил я.

— Ну-ну…

И профессор убрел в недра квартиры.

Нервничая, я последовал за ним. Так меня встречали впервые. Попадались неврастеники, мизантропы, кретины, пижоны… Ноев ковчег. Вирусолог выбивался из общего ряда. Юркий, как ящерица. Мелкий, как разменная монета. Самодостаточный, как Мона Лиза.

А еще он был, что называется, выпивши.

Сутра.

В кабинете царил мрак. Солнце без особого успеха тыкалось в задернутые шторы. Тени, силуэты, звяканье бутылки о рюмку. Мне профессор не предложил.