Норберт Гштрайн - Британец Страница 47

— Даже сейчас мороз по коже, как вспомню, что за несколько дней до нападения на Польшу два последних наших захода намечались не куда-нибудь, а как раз в Данциг, а дальше собирались идти каналом в Северное море, — голос буфетчика вдруг потускнел. — По расписанию мы должны были к концу августа вернуться в Саутгемптон, но, понятное дело, нас живо отозвали назад. Приняли на борт несколько сот американцев и взяли курс на Нью-Йорк, вот тогда-то нас и настигло известие о войне.

Над посуровевшим морем взошли первые звезды, — очевидно, вы обогнули самый северный ирландский мыс, и ты, стараясь не унывать, сказал:

— Кажется, ночь будет спокойная.

И он уставился на тебя, будто не расслышал:

— А вот в этом я не уверен! Мы сейчас на очень оживленном морском пути. Вообще, вблизи берегов кораблей всегда больше, чем надо. Я бы воздержался от прогнозов, пока не выйдем в открытое море.

И ты зябко поежился, подумав, какая впереди даль, бесчисленные километры вод, дышащих ледяным холодом.

Все это было в конце долгого дня, когда, после изнурительного ожидания уже на борту, вы с первыми проблесками рассвета, в не пойми какой утренний час покинули ливерпульский порт, но пока был виден берег, ты не чувствовал опасности, ведь все утро вдалеке тянулось побережье Уэльса, потом слева по носу показался Мэн, затем слева за кормой — Ирландия, временами близко, рукой подать, в поселках на берегу можно было разглядеть дома, и еще ты вспомнил об авианосце, который около полудня подошел к вам от ирландского берега и световыми сигналами сообщил время, поэтому ты возразил буфетчику нерешительно. Он сразу ответил:

— Мне не нравится, что капитан не распорядился провести ученья на случай аварии. Если что, вспыхнет паника, глазом моргнуть не успеешь.

И ты посмотрел на людей, лежавших на полу в такой тесноте, что к лестнице оставался лишь узкий проход, а к двери в каюту, где помещался медицинский кабинет, было бы и вовсе не пробиться, и сказал:

— Жалеть-то теперь поздно.

И он, на твои слова — ноль внимания:

— Сколько на борту людей, не знаю, но четырнадцати спасательных шлюпок не хватит, как пить дать.

И опять вернулся к своей излюбленной теме, — этими разговорами он доводил всех до тихого помешательства:

— Не понимаю, почему нам не дали хоть одного конвойного корабля, если даже самые завалящие транспорты с барахлом, и те ходят с целыми караванами конвоя.

Потом он заговорил об испытаниях торпедных тралов, которые корабль успешно прошел в течение трех первых месяцев войны, и угрюмо заметил, что в итоге тралами он все-таки не был оборудован, а ты вглядывался в темноту над морем, стараясь различить очертания берега, в то же время слыша его монотонный голос, который, правда, иногда, через неравные промежутки времени, вдруг едва не срывался — звучал громче, и тут же стихал:

— Дело было в Портсмуте, мы на целый день выходили в пролив с этими штуковинами на обоих бортах, а вечером возвращались, — заметил он небрежно, словно речь шла о детской забаве. — Насколько мне известно, результаты показали хорошие, и вдруг, без всяких объяснений, ученья прекратили. Думаю, вы понимаете, почему мне иногда кажется, что главных-то саботажников надо искать среди своих.

Оба итальянца закончили бритье, и незачем было открывать глаза, — ты и так знал, что теперь они холодной водой мыли подмышки. С прогулочной палубы по-прежнему не доносилось ни звука, как ни старался ты уловить шаги караульных, Пивовар не возвращался, фырканье у раковины, кряканье и кудахтанье, с которым эти двое брызгали водой друг в друга, напомнило тебе сдержанное веселье вчерашней вечеринки, когда, к вашему изумлению, стюарды в униформе принесли вам, будто настоящим пассажирам, пиво и липкий розовый джин, где-то нашелся граммофон и несколько пластинок, и весь вечер вы в бывшем танцевальном зале крутили одни и те же, одни и те же шлягеры. Ты лежал, слушая смех итальянцев, и вспоминал, как вчера постепенно ослабло твое напряжение, и ты перестал каждую минуту смотреть на море, не появилось ли чего-то подозрительного, и не бегал проверять, есть ли на фок-мачте вахтенный, и еще тебе вспомнилось, что некоторые арестанты обнимались в приливе сентиментальности, и подумал — невесть что могло прийти в голову буфетчику, он неодобрительно поглядывал вчера на ваши развлечения, и вдруг в ушах у тебя раздался голос отца, окликнувший тебя по имени.

Ты слышал, как итальянцы ходили по каюте между положенными на полу матрасами и, судя по шорохам, одевались, слышал, как они рылись в своих вещах и, прежде чем они что-то сказали, понял, что сегодня опять предстоит выслушивать жалобы. Это тебя не удивляло, — ведь итальянцы приехали в Англию по своей доброй воле, а тут вдруг оказалось, что прав у них не больше, чем у самых бесправных — изгнанников, людей, с которыми им еще недавно и в голову не пришло бы сравнивать себя. Итальянцы рассказали тебе свою историю, словно именно от тебя ожидали опровержения любых подозрений в их адрес, рассказали, что родом оба из окрестностей Пармы и уехали на заработки еще десять лет назад, они в цветистых выражениях превозносили свою родину, но в то же время подчеркивали, что давным-давно стали англичанами, и ты вспомнил, как они говорили о своих соотечественниках, — словно надеясь, что само звучание имен их товарищей по несчастью, также находившихся на корабле, убедит тебя в их искренности, но, перечисляя звучные имена, похоже, забыли, что для начала неплохо бы и самим представиться. Дзанджаколи и Магги, ресторан отеля «Рид», Дзаваттони из «Савоя», Борджо, кафе «Англез», — повара и официанты, знаменитости, полубоги своей профессии, и ты отлично видел, что твои соседи по каюте не потерпят неподобающего обращения с собой.

— Лондонские господа пусть делают что угодно, но если кто опять посмеет обозвать меня фашистом… — в сотый раз начал один из них, и пошла дикая жестикуляция, как будто он сбивал пыль со своих плеч. — Да чтоб я стерпел такое от чурбанов, которые готовы всю жизнь жрать треску с чипсами!

А другой:

— Брось-ка ты мускулами играть!

И опять первый:

— Видели бы эти надутые чинуши своих земляков, когда те заявились на Чарринг-Кросс-роуд и давай ползать на брюхе перед посольскими шишками! И поднимать тосты за дуче!

И второй застонал:

— Да ведь тут, на корабле, плевать все хотели на твою болтовню, даже если б у тебя были доказательства, что в клуб пожаловало правительство в полном составе!

И ты вдруг вспомнил Пивовара, — в луже блевотины он валялся у двери бывшей фотолаборатории, часов десять вечера было, но он успел нализаться до скотского состояния, вылакал свою порцию, а потом выклянчивал у всех остатки; ты вспомнил, как он лежал там и непрерывно скулил, точно большая собака с грустными глазами, и бормотал какую-то невнятицу о своих детках, а под конец стал размазывать по щекам слезы, когда вы со стюардом приволокли его в каюту.

…Отец в белом костюме стоял на палубе, с бокалом вина в руке, он позвал тебя, потом еще раз сделал знак подойти, а корабль находился в крохотной круглой бухточке с полосой пальм вдоль всего берега, ты увидел, что отец стоит на ярком солнце, и весь воздух, казалось, был полон света, несмотря на ранний утренний час, и небо было чистое, блекло-голубое, а вдали у края — прозрачное, и ничего, совсем, совсем ничего за ним не скрывалось, и когда ты подошел, отец, обхватив тебя за плечи, сказал:

— Хорошо, что ты здесь, Габриэль!

И ты понял, что правильно сделал, не отправившись вместе со всеми, — они решили устроить пикник под пальмами и уже проплыли полпути на лодках, присланных с берега, — и постарался держаться как можно непринужденнее:

— Ты сказал, нам надо поговорить?

И он помедлил — ты хорошо знал эту его привычку.

— Ничего срочного, но все-таки нужно обсудить кое-какие мелочи, если ты не против.

Действительно, он предложил это еще в первый день вашего путешествия и потом все отводил тебя куда-нибудь в сторонку, но всякий раз сам же придумывал отговорки, спрашивал, например, доволен ли ты тем, что наконец вырвался из дома, или, наоборот, скучаешь по родным стенам, хотя вы тогда еще и на корабль-то не сели, и всякий раз все неизменно заканчивалось пустой сентенцией, вроде того, что Вена подобна женщине, которая тебя третирует, но с которой невозможно расстаться, или отделывался еще каким-нибудь общим местом, или просто делал вид, будто потерял нить разговора.

— Ты должен позаботиться о матери, Габриэль, — вот что он теперь сказал, причем так, будто вовсе не к этому все время подбирался. — Я беспокоюсь о ней.