Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2004) Страница 47

Тобес признает, что невозможно отстаивать закон, не учитывая критику, которой подверг его ап. Павел. Напомню, что ап. Павел писал, что закон необходим, но недостаточен; более того, по-своему он даже провоцирует греховное в человеке: «…я не иначе узнал грех, как посредством закона. Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: „не пожелай”» (Рим. 7: 7). Подлинное преодоление греховности — в Духе, а не в законе.

Но иудаизм не признает первородного греха; с его позиции, человек рождается невинным. И как же понимать в таком случае ветхозаветное: «…помышление сердца человеческого — зло от юности его» (Быт. 8: 21)? И как понимать утверждение самого Тобеса, что «злое — в детях»?24 Тобесу вторит Штейнзальц: «Парадоксальным образом именно в ребенке проявляется только злое начало, доброе же развивается постепенно…»25 Воспитать подрастающего человека — дело закона. Никакие «воспарения» тут не нужны; достаточно оставаться в рамках «плотяного» мира, к которому христианство, с точки зрения иудаистов, испытывает чрезмерное недоверие.

Нельзя отрицать, что иудаистский закон по-своему оказался высокоэффективен: на протяжении тысячелетий он вылепил еврейский характер, имеющий так много положительных черт. Традиционный еврей — богобоязненный, верный своему слову (Мандельштам: для традиционного еврея «честность — это мудрость и почти святость»), преданный интересам семьи и общины. Закон, между прочим, удерживал евреев от поклонения золотому тельцу, которого они сделали себе, стоило Моисею задержаться на горе Синай, и расстались с ним только после жестокого наказания (Исх. 32 — 34)26.

Заметим, что там, где евреи выходили из-под опеки закона и подвергались ассимиляции в инородной среде, они перенимали не только положительные, но и отрицательные качества народа-«хозяина», зачастую еще усиливая их (это так же относится к отрицательным качествам, как и к положительным). Скажем, в таких космополитических центрах, как Александрия времен Птолемеев или Кордова периода позднего эмирата, они замечались среди наиболее рьяных «прожигателей жизни», посетителей игорных домов и т. п.

Особенно показательна в этом смысле новейшая история, когда отпадение евреев от закона приняло (в евро-американском мире) массовый характер. Не секрет, что скептицизм и релятивизм, пересмешническое богоборчество и почитание «абсолютного нуля» более всего заметны в среде интеллигенции еврей­ского происхождения. Конечно, все это феномены, вышедшие на поверх­ность в ходе европейской истории, но, видимо, не случайно, что особое усердие в указанном направлении проявляют те, кто отпал от религии закона.

Христос, пишет Б. П. Вышеславцев, «не соблюдал субботы, омовений, постов, он присутствовал на пирах, пил вино, он общался с нечистыми, беседовал с мытарями, грешниками, блудницами, самарянами, — и то же делали его ученики! Наконец, он не осудил женщину, которая по закону должна была быть осуждена и побита камнями»27. Христианство как бы открыло против закона свой основной «фронт» (и это при своем, как уже было сказано, принципиально двойственном отношении к нему). Тем более, что подзаконными были и другие народы, начиная с владычествующих римлян, у которых как раз получило особое развитие законотворчество; знаменитое dura lex, sed lex было отчеканено «меднозвучной» латынью (шаловливые семинаристы переводили эту фразу по-своему: «закон дура, но он закон»). Даже жители Содома жили «по закону».

Есть, однако, существенное различие между греко-римским законничеством, ставшим органической частью европейской традиции, и законничеством иудаистским. В греко-римском сознании ключевую роль в этом плане играло понятие «общественного договора» (отсылка к богам здесь не более, чем условность), в иудаистском — «Завета». Иудаистский закон не был «изобретен» Моисеем, он был дан ему — «черным огнем по белому огню».

Различие это, правда, не абсолютное. Дело в том, что даже «избранным народом» закон не мог быть взят таким, каким он был ему дан. Все Божье видится человечеством «как бы сквозь тусклое стекло» (1 Кор. 13: 12; воспользуюсь выражением ап. Павла, употребленным по другому поводу); естественно, что падающие сверху лучи неизбежно преломляются, проходя через данное конкретное стекло. Иначе говоря, всякий закон несовершенен; даже тот, который «от Бога». Но по степени несовершенства законы сильно разнятся между собой. Что мы наблюдаем на Западе за последние два столетия? Господствующее положение заняло направление, которое можно назвать прагматическим легализмом. Закон «обслуживает» общество, со все возрастающей тщательностью разграничивая личные и общественные, государственные и корпоративные интересы и т. п. Такой закон тоже, разумеется, нужен, плохо только, что он утрачивает высший смысл, сохраняя его лишь в виде рудиментов, вроде клятвы на Библии.

Это во-первых, а во-вторых, сфера действия закона резко сужена за счет расширения сферы свободы. Иудаистский закон регулирует всю жизнь человека, налагая на него множество ограничений, зачастую совсем мелочных (всего Тора содержит 248 повелений и 365 запретов). Христианство постулировало принцип свободы, поставив выше закона веру. Но сегодня мы видим, что теряющий веру человек все больше использует «грозный» (по выражению о. Георгия Флоровского) дар свободы с неподобающим легкомыслием, а нередко и прямо во зло, в том числе и во зло самому себе; об этом ярко свидетельствует современный масскульт с его маниакальной сосредоточенностью на преступлении.

Сегодня иудаизм открывает «фронт» против, скажем так, Содома; и косвенно — против христианства, на которое возлагает ответственность за состояние современного мира. Пишет Штейнзальц: «В еврейских источниках приводятся несколько любопытных описаний библейского Сдома (Содома. — Ю. К. ). Сходство одного из них с нашей (то есть, разумеется, в первую очередь западной. — Ю. К. ) действительностью настолько очевидно, что вызывает ужас. В трактате „Сангедрин” рассказывается, что Сдом — это город, в котором было все необходимое для безбедного существования, его жители не испытывали ни в чем недостатка и хотели найти способ постоянно поддерживать такую стабильность. Однако чужеземцы, стремившиеся поселиться в благополучном городе, угрожали нарушить существовавший баланс. Поэтому сдомитяне, чтобы избавиться от лишних проблем, прибегли к довольно жестокому и бесчеловечному способу достижения „равенства”, используя тот же метод, что и легендарный Прокруст. При этом их намерения оставались самыми благими: сохранить стабильность общества. Талмудическое описание Сдома наглядно иллюстрирует принципы тоталитарного государства. Такой режим не может сам по себе измениться, и поэтому, как рассказывается в книге „Брейшит” („Бытие”. — Ю. К. ), Б-гу пришлось уничтожить его»28. Примерно о том же еще раньше писал Тобес: западные либертены и либертинки — «актеры противоисторической драмы, развязка которой будет заключаться в уничтожении» (вмешательством Бога)29.

Здесь многое близко к истине; за исключением, пожалуй, того, что «такой режим» не может измениться сам по себе. При всем сходстве современного Запада с древним Содомом есть между ними по крайней мере одно существенное отличие: на Западе жив неугомонный «фаустовский» (от христианства оттолкнувшийся) дух поиска. Сейчас он устремлен (если иметь в виду главное — сферу человеческой души) скорее по наклонной плоскости; но, может быть, достигнув определенных пределов, он начнет восходящее движение? Не говорю уже о том, что действительность Запада, как и его культура, метафорой Содома никоим образом не охватывается.

Законники же, выступающие в защиту истории, являют собою некоторый парадокс. Иудаизм в целом скорее производит впечатление «неподвижности». Образы Библии (в гораздо большей степени, чем описанные в ней историче­ские события) «стоят перед глазами» у иудея; «царь Давид играет на лире во Псалтири», как и три тысячи лет назад. Конечно, иудаизм — это не только закон­, но и пророки (предвосхищающие христианскую эсхатологию). Но что касается закона, он противостоит движению времени, можно сказать, чурается его. Для Штейнзальца, например, современность слишком мистична, а мистика, как мы помним, вызывает у него неприятие. Точка зрения, отчасти близкая шиллеровской (в стихотворении «Мистикам»):

Тайной поистине то я зову, что у всех пред глазами,

Что окружает вас всех, только невидимо вам.