Уокер Перси - Ланселот Страница 47

— Постель — не место для драки, — сказал я, после чего мы перелетели через комнату и врезались в шкаф.

Нож, вероятно, забытый мною в заднем отделении куртки, пропорол ткань и был изъят Яносом, поскольку, когда у шкафа мы расцепились, он держал тесак в руке, то судорожно им вращая, то производя ложные выпады и приемы защиты, как в вестерне крутой ковбой на кровавом экзамене у апачей.

— Ах, вот как, — с облегчением пробормотал я, переходя в наступление и радуясь, что обстоятельства приняли такой оборот. О, драка! Драться — дело нехитрое. Да и пострадать в драке не так уж плохо. Я заставлял его пятиться в закуток между шкафом и стеной. Уткнувшись спиной в стену, он сделал быстрое калифорнийское движение, крутнулся, распорол мне ножом плечо и нанес удар по горлу. У меня перехватило дыхание, но это большого значения не имело — все равно мы дышали метаном. Исполнив вращение, он, видимо, еще и метнул нож, так как клинок плоским боком ударил меня по ребрам, а рукоятка легла в ладонь с такой точностью, словно мы долго репетировали этот трюк. Я снова обхватил его сзади. На этот раз я уже отдавал себе отчет в том, что он обнажен, а потому особенно уязвим. Я держал в своих руках этого маменькиного сынка с птичьей грудью, который, несмотря на все свои кунфуистские выверты, вовсе не был спортсменом — не привык быть голым и смердеть потом. Он походил на итальянского или еврейского мальчика, голого и испуганного призывника в каком-нибудь армейском рекрутском пункте Бронкса. Ну не привык он ходить голым! Тебе, кстати, не приходило в голову, что мы массу времени проводили в голом виде — голыми ходили в раздевалках, голыми плавали в реке и загорали на мостике спасательной станции. Вдруг оказавшись голым, он был куда более гол, чем мы тогда.

Мы лежали на полу. Его ноги я держал, обхватив своими.

— Господи, что вы делаете?

— Да так, ничего.

— Мне надо с вами кое о чем поговорить, — неожиданно сказал он. — Несмотря на одышку, его тон был непринужденным и искренним.

— О чем?

— Об абсурдности жизни. Я же чувствую — вы на этом собаку съели.

— А-а.

— Что?

— Да, — ответил я, поражаясь его актерскому дару перенимать манеру речи. В его голосе я обнаружил собственные вялые нотки бессмысленной иронии. Стало быть, все-таки он наблюдал за мной? То ли мы надышались метаном, то ли и впрямь осознали въяве, что в жизни нет «великих событий»? Может, и то и другое вместе?

— Давайте поговорим. Всегда хотелось вам один вопрос задать.

— Да?

— Он связан с тем, чего я всегда отчаянно хотел от жизни. Думаю, вы тоже.

— Да?

— Я хотел…

Мы никогда не узнаем, чего он хотел, потому что я откинул ему голову назад и, кажется, уже вовсю пилил горло. Да, резал, и довольно долго. Как резал, я толком не помню, лучше вспоминаются какие-то растерянные поиски в себе нужного чувства под стать деянию. Разве нам не внушали с детства, что «великие дела» совершаются в приливе сильных чувств — гнева, радости, жажды мести? Помню, искал, искал, да так и не нашел ничего. Однако дело свое сделал, так как его голос изменился. Звук вырывался уже не изо рта, а откуда-то чуть не футом ниже, из трахеи, и выходил толчками, бессловесными сгустками, которые обдавали мне руку с ножом. Я лежал на нем, но горячую кровь на руках не чувствовал, только толчки и бульканье, когда нож перерезывал хрящ. Я подержал его немного еще, пока теплый воздух не перестал шевелить волоски на руке. Да, именно так и было.

Я стоял у кровати, смотрел на Марго. Урагана не помню. Да нет, она жива была, даже в сознании. По-моему, она тоже на меня смотрела. От света керосиновой лампы ее скулы казались широкими, как у индеанки. Глаза, как два темных провала. Да, думаю, были открыты. Сейчас разве вспомнишь точно? Я сел на кровать подле нее, обхватил ее и прижал ее лицо к своему. Она дышала. Когда она моргала, я чувствовал щекой движение воздуха. И это в разгар урагана! — чувствовать дуновение ветерка от ресниц! Она что-то сказала. Я почувствовал, как у меня под рукой вздрогнул ее живот.

— Что?

— Что нам теперь делать? — проговорила она мне на ухо. — Он, что?..

— Да.

— О, нет! — произнесла она с неподдельной досадой, словно Сьюллен разбила ее севрскую вазу.

Не в пример мне, у Марго какое-то чувство возникло, но вряд ли выдающееся. Это была досада — она с досадой осознала, что уже не управляет обстановкой. Словно начал рушиться дом под напором ветра. Конечно, надо же что-то предпринимать!

— Что нам теперь делать?

— Нам?

— Тебе.

— Не знаю.

— Ой. Ой. Ой, — произнесла она, взяв одну руку в другую и буквально их заламывая. — Может, что-нибудь я смогу? Господи, Боже мой.

— А ведь могла.

— Я? Из-за меня, что ли?

— Да.

— Но зачем?

— Затем, что я любил тебя. — Помню, это было правдой, хоть и не помню уже, как это — любить ее.

— Любил? Любишь? — переспросила она.

— Потому что ты единственный человек, который умел все превращать в любовь.

— Любовь?

— Наслаждение, темнота, искренность, пение и смех. Любовь.

— Смех?

— Видимо, в этом и был твой секрет. Ты умела смеяться.

— Да, я знаю. Знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Подвинься немножко. Трудно дышать.

— Мне тоже. Это не я. Я не давлю на тебя.

— О Господи. Что происходит? Мне не вздохнуть.

— Да не волнуйся. Это ураган.

— Знаешь что, Ланс…

— Что?

— Давай уедем.

— Куда?

— Куда хочешь. Можно начать все заново. Ведь только я могу сделать тебя счастливым. — Как ни странно, она это произнесла довольно небрежно, словно ей было в общем-то все равно. Она тоже понимала, что «великих переломных моментов» в жизни больше не осталось. Она даже дернула меня за куртку, по старой привычке вытащив из нее торчащую нитку.

— Это верно.

— Я знаю, и я знаю как, и ты знаешь, что я знаю как.

— Да.

Действительно, так оно и было.

Видимо, мы были всерьез отравлены метаном, потому что рев урагана переместился внутрь черепа, и я едва слышал, что она говорит. Она бредила. Она опять что-то говорила, но даже и не ко мне обращаясь. Вспоминала детство, Техас и то, как ходила в город по субботам, прихватив с собой в мешке из крафт-бумаги нарядные туфли, которые переодевала на мосту, а старые совала под насыпь, в трубу водосброса.

— Я, что-то я… — начала было она. — Что со мной?

— Что?

— Знаешь, есть вещь, о которой ты никогда не догадывался. С тобой мне приходилось быть или… или… но никогда я не ощущала… гм… себя женщиной. На время это было ничего, нормально. О-о-ох. В глазах темнеет. Я умираю.

— Нет. Это погасла лампа.

Я сидел на кровати и думал: как лампа могла погаснуть? По сей день не могу этого понять. Может, я слишком глубоко закрутил фитиль?

— Погоди-ка, — сказал я и пополз на четвереньках к лампе. Зачем я ей так сказал? Погоди. Может, хотел узнать у нее, что можно сделать, чтобы начать с начала? Так, шутки ради. Да. Я тоже бредил. Забыл уже о метане и размышлял о том, как куда-нибудь с ней уеду.

Перед тем как зажечь лампу, я сел на пол, поставив ее между собой и кроватью.

— Ты и впрямь думаешь… — начал я, выкрутив фитиль повыше и чиркая спичкой. Десятую долю секунды я еще видел ее во вспышке — она лежала на боку, совсем как Анна, поджав колени, руки ладонями вместе положив под щеку и устремив на меня темный, пристальный взгляд.

Комната беззвучно вспыхнула. Все озарилось разноцветным сиянием, и все пришло в движение, но звуков не было. Меня сдвинуло и куда-то понесло. То есть впервые за тридцать лет меня сдвинуло с той мертвой точки, к которой пришла моя жизнь. Значит все-таки существуют переломные моменты, подумал я. Вращаясь, я медленно летел во мрак, как Люцифер, изгнанный из ада, раскинув огромные крылья на фоне звездного неба.

Я все сознавал. Я даже сознавал, что произошло. Бель-Айл взлетел на воздух. Интересно, любопытствовал я, почему первой не взорвалась комната Рейни? Потому что туда вела труба поуже, или потому что там я оставил на лампе стекло?

Должно быть меня вынесло сквозь стену, вместе со стеной, потому что я рухнул в крону огромного дуба, и сук, на который я опустился, прогнулся до земли и снова выпрямился. Когда я пришел в себя, щеку обжигало пламя. Но особо страшного пожара не наблюдалось. Крыша и верхние этажи дома отсутствовали, а пламя стелилось и местами горело даже вдалеке от здания, как бунзеновская горелка. Южный ветер относил жар прочь от меня. Я ощупал себя. Переломов не было. Осмотрел. Рука и плечо в крови. Но чувствовал я себя вполне сносно. Я встал, почему-то сунул руки в карманы и пошел к парадной двери, как делал это десять тысяч раз до этого. Жар, уносимый ветром, не опалял. Хотя я, вероятно, пробыл без сознания довольно долго. По большей части стена первого этажа рухнула. Второго этажа не было вовсе.