Марлена Штрерувиц - Без нее. Путевые заметки Страница 47

* * *

Отправиться в путь Маргарите удалось только около двух. Манон еще раз записала ей, как ехать. Для этого пришлось пойти к Манон. Потом Манон сварила кофе. Чтобы протрезветь. Маргарите пришлось выпить большую чашку и пообещать Манон, что ночью она не станет останавливаться в безлюдных местах, чтобы посмотреть карту. Пусть она едет, пока не доберется до знакомых мест. Нив коем случае нельзя нигде останавливаться и включать свет в салоне. И спрашивать полицейских. Они могут оказаться ненастоящими. Или продажными. Никогда не знаешь заранее. «Out there you're on your own»,[183] — сказала Манон с укоризной. Маргарита улыбнулась. Она все исполнит в точности. Но если бы она жила здесь, она бы тоже выходила по вечерам. А как в Лос-Анджелесе можно обойтись без плана, она себе не представляет. Манон поджала губы. Не смотрела больше в глаза. Эти здешние. Они всегда ездят одной и той же дорогой. Этот Лос-Анджелес — просто большая деревня, а его жители знают только свой маленький кусочек. Хотят знать. Маргарита обняла и поцеловала Манон и ушла. Она поехала по бульвару Санта-Моника к морю. Плотное движение. Водители нервничают. Сигналят и обгоняют. Казалось, все торопятся на важные встречи. От чего только зависит их настроение? Движение переменчиво, как погода. Вероятно, это связано с биржевыми курсами. Из-за биржи и гонка, и спокойная езда, и депрессивное перемещение со скоростью черепахи. Вот. Правильно, что крах мирового социализма она встречает в Л.-А. Там, где конец ему пришел уже в начале века. В 1911-м. Когда социалист Гарриман чуть не стал мэром Л.-А., а социалистическая партия была народным движением. И поэтому весь мир после холодной войны должен стать одним огромным Лос-Анджелесом. Двигаться только по шоссе. Каждый — в своей машине. В одиночку. «Out there you're on your own». Она устала. Это все шампанское. Клонило в сон. Поспать хоть десять минут. Откинуться назад и подремать, чтобы прояснилось в глазах. Она включила радио. Блюз. Мужской голос. Поет, как потерял любовь. И что сам виноват в этом. «Trouble is it's all my own». Она опустила окно. Встречный ветер освежил. Но ненадолго. Потом усталость навалилась, несмотря на прохладный ветер. Она двигала челюстями, чтобы стимулировать кровообращение в голове. Строила рожи, чтобы поднялись отяжелевшие веки. Громко читала описание дороги по бумажке, лежавшей рядом. Бульвар Санта-Моника. Налево, на бульвар Оушн. Направо, на трассу № 1. Направо, на трассу № 27. Направо, на Санта-Мария-роуд.

Добравшись до конца бульвара Санта-Моника, она почти что засыпала. Свернула к пальмам на набережной. Вспомнила спавших там бездомных. Как хочется спать. Все остальное отступило на минуту. Только спать. Пришлось резко затормозить, она чуть не проскочила перекресток на красный свет. От страха проснулась. На трассе снова взбодрилась. Здесь они часто ездили. С Хельмутом. В Санта-Барбару. И возвращались по этой дороге из Сан-Франциско. Воспоминание оставило ее равнодушной. Она-то думала, что расстроится, но ей нравилось ехать по трассе. Слева море. Пляжи. Стены и заборы, за которыми прячутся дома. Парковки. Киоски с хот-догами. Прокат велосипедов. Море совсем рядом. Опять пляж. Крутой обрыв. Стена. Пальмы наверху. Потом — боковые улицы. Наверх, на холмы. Дома. Сады. Через заборы свисают цветущие кусты. Фиолетовые цветы. Белые. Бледно-красные. Оранжевые колокольчики. Темное небо. Море — почти черное. Пустые пляжи. На парковках почти нет машин. Движение тут спокойное. Она ехала дальше. У Манон на стене, среди прочих, была фотография мужчины. Офицера. Мужчина мягко улыбается. Смотрит на тебя и улыбается. Молодой Кэри Грант. С густыми темными волосами. Волосы зачесаны назад, но прядь падает на лоб. Держит под мышкой офицерскую фуражку. Должно быть, это муж. Муж Манон. Она уже думала об этом, но не хотелось спрашивать. Они были по-настоящему красивой парой. В мастерской Анны Малер стоит бюст Манон. Она там много младше. Бюст застывший и безжизненный. Личность не схвачена. Но видно, какой гордой и красивой она была. Налево в горы шел бульвар Сансет. Она ехала дальше. Что стало с братьями Манон? Останется ли она в Вене, когда ей будет 70? Будет ли у нее такая же интересная судьба? Все эти любовные истории какие-то несерьезные. Преходящие. Без проблем. Возвращаются вещи. Освобождаются квартиры. Иногда — телефонный звонок. Или нет. Эти любовные истории поначалу казались неизмеримо больше брака, а потом кончались почти без последствий. Внешних. А эти судьбы… Не то что у нее. Никто из ее мужчин не уходил на войну. А лишения проистекали лишь от материнской экономности. Мать допускала только практичные платья классического покроя, как ей нравилось. Невелика жертва. Откуда ей тогда знать, как это было. Комната в офицерском общежитии. И он на кровати. Сладко улыбается. Совершенно пьяный. Просил прощения. Вымаливал прощения. А теперь до утра проспит как убитый. Регистрация в одиннадцать часов, а вместо банкета — обед в офицерской столовой. Бутылка красного. И ненависть. И зависть, что он на следующие двенадцать часов — при деле. И сидеть у окна. Смотреть, как смеркается, наступает ночь. Уйти невозможно. Если тебя кто-нибудь встретит в одиночку, пойдут слухи. А на следующий день — замужество. Сочетание с агнцем, которого ведут на бойню и который может оттуда не вернуться. Потом — прощание. И знать, что теперь он — один. Один на один со своими страхами. И что она тоже будет одна со своими страхами. И страх не свидеться больше. Никогда. Страх — внутри. А так — выдержка. Все сохраняют выдержку. Скоро Топанга-Кэньон. Она свернула направо. К горам. Дорога по дну узкой долины. Неширокая. Потом — несколько мостов, перекинутых через долину. Она ехала. Низкие тучи. Склоны цвета темного песка. И не осталось ни одного мужчины. Все ушли на войну. И ни одна женщина не могла требовать, просить, не могла даже спросить, не останется ли он. Пропал бы он, если бы остался? Уж на войне-то — в любом случае. Отчего мужчины ничего не делали, когда их посылали на войну? Долг? Или же надеялись, что смогут и сами посылать? Других. Потом. Или власть? Боковых дорог не было. Лишь иногда — песчаные проселки, исчезающие в кустарнике. Сплошной обман. Есть задачи поважнее. Любовь, используемая лишь для вранья о том, что все остальное по сравнению с ней — не важно. Я люблю тебя. Вечно. Лишь тебя. Это — самое главное. Потом начинаются обязанности. Сама-то она тоже сюда приехала. Могла бы остаться с ним. Сдала билет, отменила заказ в гостинице — и осталась в Вене. Но то была бы просто защита своего статуса. Ничего больше. А что за статус, когда кончилась любовь. Нет у нее никакого статуса. Это ясно. Да. Чистой и исключительной любви она тоже не добилась. Осталась непонятой. Ее благородство он принял за навязчивость. Он и не спрашивал, хочет ли она остаться с ним. В Вене. Встретит ли она когда-нибудь мужчину, у которого хватит такта быть любимым и не ранить ее все время. Этим. Или она откажется от любви. Придется отказаться. Смотреть на все с улыбкой, не позволяя задевать себя. Она ехала. Камень в груди. Болит лоб. Без всякой цели. Нелюбящая и не любимая. А что тогда остается от жизни? К чему все остальное. Как живут такие, как эта Кристина Херши. Идти вперед. Заботиться о животных. Записываться в какие-то клубы. Как жить только этим? Поворот. Фернвуд. Пасифик-драйв. Школа. Голд-Стоун-роуд. Саммит-роуд. Хиллсайд-драйв. Над школой развевается флаг. Наверное, ветер сильный. Сейчас должна начаться Санта-Марина-роуд. Она ехала. Движение стало более плотным. На Санта-Марина она повернула направо. Следила за номерами домов. Надо собраться. Манера писать номера домов вертикально все еще сбивала с толку. Так ей трудно разбирать цифры. Сиджил в двухэтажном деревянном доме. Окна и двери — ярко-голубые. Вокруг дома — деревья. Она оставила машину на улице. Пошла к двери. Звонка нет. Она постучала. Потом постучала снова. Дверь открыл мужчина с маленькой девочкой на руках. Улыбнулся. Девочка потянулась к ней. Она взяла ребенка на руки. Он — Сид, сказал мужчина. Называйте меня Сидом. А это — Карен, и входите. Как она пунктуальна. Они прошли в гостиную. Он сел на диван. Взял Карен. Указал Маргарите на просторное кресло. Она достала диктофон. На столе стояла большая бутыль с водой и стаканы. Наливайте себе. По стенам висят индейские ковры. Пол выкрашен в белый цвет. Ярко-оранжевая мебель. Открытые окна. За ними — сад. Цветут кусты.

[История Сида Фрэнсиса]

Кажется, мы встретились с Анной Малер в 1952 году, когда она вела в UCLA курс ваяния. Я услышал, что есть такой курс. Я никогда прежде не занимался ваянием. Кто-то рассказал мне, что она — знаменитость. И я стал учиться у нее. Мы довольно быстро подружились. В 1954-м я закончил обучение. Это было в конце корейской войны, и меня успели призвать в армию. На два года, и отправили в Германию. Когда я вернулся, наша дружба возобновилась. В последнее время она подолгу бывала в Европе. И мы виделись не очень часто. Она не долго преподавала в UCLA. Думаю, года два. Но постоянно. Была штатным преподавателем. Я ходил на все ее занятия, когда удавалось. Для меня она была лучшим в жизни учителем. Хотя ваяние меня на самом деле не очень интересовало. — Я очень расстроился, когда с ней не продлили контракт. Она-то наверняка преподавала бы и дальше, если бы факультет был в этом заинтересован. — Тут два момента. Она действительно не подходила UCLA. Думаю, что взяли ее прежде всего из-за имени. Она была отличным скульптором. Наверное, в университете думали, что она придаст им авторитета. Но потом на факультете поняли, что она не вписывается в систему. Ее подход очень отличался от принятого там. И она не терпела административной работы. Встречи, политика. Заседания она считала очень скучными. Ее это все просто не интересовало. Для нее они были чушью, а на компромиссы она не шла. Поэтому она им не подходила. Она была другой, думаю, хотели одного, а получили совсем другое, и оценить ее они были не в состоянии. Потом они выбрали кого-то, кто показался им подходящим, но был полностью несостоятелен как преподаватель. Она не любила много говорить. Почти не теоретизировала. Она не была академичной. Не занималась такими вещами. Очень много занималась искусством. В университете все творческие курсы велись в духе групповой терапии. Преподаватель или преподавательница представлялись в начале семестра студентам и рассказывали, чем намерены заниматься. Потом давали список необходимых материалов. На второе занятие нужно было приходить уже с ними, потом ставилась задача и ожидалось, что работа над ней будет продолжаться и дома. Спустя некоторое время ты приносил свою работу. И начиналось что-то вроде коллективного обсуждения. У Анны ничего такого не было. Она с самого начала ожидала работы. Ничего не нужно приносить, все выдавалось. Мы работали с глиной. Была натурщица. Ее кратко представляли, только имя, и тут же следовало браться за работу. Не было никаких коллективных обсуждений. Только личный контакт. Она очень старалась. Хотела, чтобы мы научились правильно видеть натуру и воплощать в глине то, что видим. Чем быстрее, тем лучше. Это было для нее очень важно. Одно из ее немногих замечаний: очень важно правильно начать работу, максимально тщательно. Она показывала, как делать основу. — Сама она ничего не делала. Была очень внимательной. Смотрела на натурщицу, смотрела на работу и говорила потом: вот тут слишком широко. И хотя я никогда прежде не лепил, я тут же начал работать. Очень интенсивно. Нужно было просто научиться правильно смотреть. Все было интенсивно. И спонтанно. В конце семестра у некоторых получались очень хорошие бюсты. Может, и не великие творения, но ведь прежде-то никто не занимался лепкой. Никто не лепил бюстов. Мы все начали с нуля. Она не настаивала на том, чтобы бюст, над которым ты работаешь, в точности походил на натуру. Не сравнивала. Если работа была выразительной, то она считала ее хорошей. Она не была против экспрессивности, но хотела, чтобы та вытекала из сущности модели. Больше в университете так не преподавал никто. Никого это не интересовало. Интересовались главным образом абстракциями, хотя в то время абстракционизм был очень консервативен. Как раз зарождались Нью-Йоркская школа и другие американские школы абстракционизма. Главные ориентиры — Сезанн, ранний Пикассо, Брак. Смешно, они интересовались абстракционизмом пятидесятилетней давности. — Анна принципиально не интересовалась историей или разными течениями. Она занималась исключительно тем, над чем мы работали в данный момент. Для меня она была идеальным преподавателем. Она работала с каждым индивидуально. Говорила о том, что видит. Не пряталась за эти коллективные обсуждения. — Я не очень хорошо все помню. Она так недолго работала. Большинство хорошо успевавших студентов ее любили. Другие — нет. Было несколько очень хороших. Они потом ближе с ней познакомились и бывали у нее. Подружились с ней. Но немногие. Большинство ее боялось. Она была старше, была преподавательницей. К тому же ее манера держать себя, ее немногословность. И она была женщиной. С именем. Все это привело к тому, что некоторые студенты ее побаивались. Кроме того, была эра маккартизма, политической реакции и в университете, и за его стенами. Очень тяжелое время. Не думаю, что у факультета искусств были серьезные проблемы. Но какую-то роль это сыграло. Она еще вела курс для взрослых. Думаю, году в 56-м или 57-м. Не долго. Я ходил на эти занятия. Но уровень учащихся был не больно высоким. Учила она их соответственно, поэтому я не стал ходить туда. Моя жена дружила с Анной. — Она платила натурщицам, чтобы рисовать дома. Она рисовала, чтобы снова научиться видеть, как выглядит тело. Работая с камнем, она вообще не ориентировалась на натуру. — Главным в ее подходе к камню была идея. Иногда она делала глиняную модель. Но — иногда. И в общем виде. Потом работала с камнем. И во время работы, или до нее, или после нее, делала рисунки. — Она мне рассказывала, как чудесно ходить в Париже в общественные классы. Там всегда имелась натура, и можно было работать сколько хочешь. Так или иначе, здесь она приглашала натурщиц домой, и я спросил, нельзя ли мне тоже приходить. Иногда мы работали с одной натурщицей шесть-семь дней в неделю. Прекрасное было для меня время, просто с ней работать. Мы работали очень много. Потом мы обедали. Ко мне она всегда была очень добра. О ее личной жизни я узнал не слишком много. Мы очень часто беседовали, но она никогда ничего не рассказывала об Австрии. Только об Англии. Как она ее любит. Не говорила о деталях своей биографии, даже о том, что как раз происходило. — У нее в мастерской были замечательные портреты разных людей, о которых я хоть и не знал ничего, но все они были выдающимися личностями. Она немного мне о них рассказывала. Немного. Расскажет что-нибудь — и мы беремся за работу. Об австрийском канцлере, например. Жаловалась на натуру. — Она вообще часто жаловалась. На свою мать. У нее почему-то было чувство, что она должна делать все, чего мать ни потребует, хотя ей этого и не хотелось. В то же время мать ее поддерживала. Она явно была очень требовательной. Между ними был какой-то конфликт. — Она была несгибаемой, и ее мать, кажется, была такой же. Но она с ней не рвала отношений. Сегодня я вижу все несколько иначе. Наверняка она любила мать, иначе этого не объяснишь. Она жаловалась, но садилась в самолет и летела к ней в Нью-Йорк, ухаживала за ней, даже если это нарушало ее планы. — Сколько я знаю, она была женщиной во всех отношениях сильной, но и заботливой. Она платила мне за работы, что я для нее делал. За грубую обработку камня, и всегда настаивала на большой оплате. Я бы все и бесплатно делал. Но она настаивала, и всегда следила, чтобы было чем перекусить. Всегда, когда я бывал у нее. Ничего особенного не подавали. В то время она немножко выпивала. Мы сидели, ели и пили вино. Я никогда не был большим мастером на это дело. Стоило мне выпить чуть-чуть — и я уже пьяный, а она по-прежнему трезвая. Мы в самом деле очень интересно беседовали. О жизни. Как сделать то и это. Нам было хорошо вместе, и она очень любила мою жену. — Моя жена не часто у нее бывала. Моя жена побаивалась Анны. Мы разговаривали о том, что пишут в газетах, и обо всем. Когда предстояла тяжелая работа с камнем, я приходил и все делал. — Вот я вам об этом расскажу немножко. Она совершенно точно представляла себе, как обходиться с камнем. Потрясающе. Я был молод и силен, и довольно обидно было, что эта изящная женщина ни в чем не отстает. Работая над скульптурой, она абсолютно точно знала, что и как делать. Она рубила камень быстро и точно. Знала, что делает. Оглядываясь сегодня назад, я понимаю, какая потрясающая была у нее техника. Она работала очень экономно. Немножко уберет там, немножко — здесь, и из камня появляется творение. Безо всякого напряжения. Она не была физически сильной, даже и в более ранние годы. Она была изящной. Маленькой. Итак. Я работал, она выходила посмотреть, что я делаю. Рассказывала, что слышит, когда я слишком тороплюсь. Нужно работать медленнее. У меня ритм неправильный. Она слышала, хорошо я работаю или нет. Она удивительно владела материалом. Всегда работала руками. Ей не нравилось использовать для резки камня машины. Только руками, за исключением полировки. Если вы спросите меня, то я скажу — ее работы нуждались в большей ручной полировке. Ее же это интересовало только в том случае, когда полированная поверхность служила форме. Она была очень экономной. Она делала только то, что нужно, не больше. — Она любила человеческое тело. Не понимала, как это можно — не хотеть им заниматься. Я тогда делал натюрморты. Она меня не понимала. Она делала только фигуры. Считала, что ее учитель Вотруба — замечательный. Считала, что де Кирико — ужасен. Она училась у него. Маслом она тоже писала. Сначала я увидел фотографии ее работ, а потом она показала мне некоторые. Полотна были такими же определенными, как скульптуры. Самым интересным в ее работе была интенсивность, и то, насколько точно она знала, чего хочет. Сила и определенность. — Она не понимала, почему ее не замечают. Не признают. То есть ее ценили, но это ни к чему не вело. Она не получала заказов. А хотела. Это было уже после Канады, про Канаду она говорила, что там кормилась ваянием. Это — единственная пора в ее жизни, когда ее творчество ценилось. Ей даже пришлось туда вернуться, чтобы завершить некоторые работы. Если бы климат не был там таким ужасным, она бы там осталась. Там она пользовалась большим успехом. — Нет. Она не хотела туда. Слишком уж холодно. — Здесь у нее было больше друзей. Я помню, как она уезжала в Канаду. Все случилось внезапно. Иммиграционные власти сообщили ей, что она въехала как британская подданная, а на самом деле она — австрийка, и ей следует покинуть страну и въехать снова уже в качестве австрийской подданной. Когда она туда приехала, начались затруднения политического характера. Выяснилось, что она была «Premature Antifascist».[184] Странное определение. Она слишком рано выступила против Гитлера. Если бы дождалась, пока мы не начнем войну, то все было бы в порядке. Но она не стала нас дожидаться. Она вернулась, и мы снова дружили. Через несколько лет ей надоел Л.-А., она так любила Лондон, что уехала туда. После того как умерла ее мать, у нее появились деньги, и она уехала в Лондон. Купила там дом. А потом выяснилось, что если она переберется в Лондон навсегда, то придется платить очень большие налоги. Тогда она поехала с Мариной в Италию, потом вернулась и рассказывала мне об этой поездке. Как она боялась возвращаться в Италию, потому что все там могло измениться. Побывав там, она рассказывала, что все точно так же, как 30 лет назад. Она было совершенно влюблена в Италию и купила тот дом в Сполето. Для меня это стало большим разочарованием. Она мне по-настоящему нравилась, а ее так часто не было. Иногда она писала. Ее письма были изумительными, я не мог разобрать ни слова. Мы с женой их изучали, и в конце концов жена научилась их расшифровывать. По-моему, она никогда не ходила в школу и не училась писать, как положено. Она при письме держала ручку как карандаш при рисовании. Но рисунки у нее вполне понятные. А письма — как неудобочитаемые рисунки. Их интересно рассматривать. То же самое — с телефоном. Говорить по телефону она не любила. За исключением разговоров по-немецки. Обычно она говорила очень коротко, а по-немецки могла говорить вечно. О чем — я, разумеется, не понимал. Потом мы не очень часто общались. Прежде всего потому, что она была в разъездах. Моя жизнь шла своим чередом, и я не мог видеться с ней так же часто, как прежде. Мой сын, который как раз кончал университет и изучал там ваяние, подружился с ней и делал для нее то же, что я раньше. Вы можете позвонить моей жене и поговорить с ней. Мэтью, мой сын, очень часто встречался с ней в последние годы. Два года назад Мэтью обработал для нее камень. Нужно было очень много убрать, прежде чем она могла начать работу, и она попросила его это сделать. Но он был слишком занят и попросил меня, и я проработал над ним несколько недель. Камень там так и лежит. Я бы и дальше работал, но тут она начала прикладываться к бутылке. Жалко, что она не могла больше работать. Я думал, что если побыстрее придать камню нужную форму, то она сможет увидеть в нем свою скульптуру и начнет работать. Что это поможет ей жить дальше. Захотеть жить дальше. Но думаю, что это не очень-то помогло. — Она не хотела. Много пила. Очень это было плохо. И не от отсутствия честолюбия или воли. Думаю, просто ее жизни пришел конец. Она работала, потом снова прикладывалась к бутылке. Хотя не могла работать дольше 15–20 минут. Хотела бы жить — смогла бы. Она в самом деле не хотела. — Нет. Если вы хотите написать книгу про всякие теории, то вы не там ищете. У нее были «complexities»[185] в жизни, но в искусстве она была простой. Такой простой, что иногда я даже отказывался ее понимать. Все, что заботило меня как художника, все это ее не волновало. Ей не было до этого дела. — Музыка была для нее святое. Играть можно только настоящую музыку, а настоящей музыкой был Бах. Она рассказывала, что занимается музыкой. Я слышал, как она играла на фортепьяно, думаю, что очень неплохо, если вспомнить, что серьезно она тогда не занималась. Она была знакома со многими музыкантами. Любила Артура Шнабеля. Его все любили, а он никогда не занимался и делал ошибки. Но все любили то, что он играет. Это ее в нем и восхищало, его свобода. Густава Малера исполняли постоянно. Повсюду. Она бывала на многих концертах. И часто ходила в кино. Об этом мы много говорили. Какие фильмы нравятся мне, какие — ей. Она шла в кино, а потом решала, понравился ей фильм или нет. А так была не слишком привередливой. — Конечно, я не могу судить, только ли это мое впечатление, или она на самом деле была такой, как я ее видел. Она жила в первую очередь своим творчеством, все остальное было несколько неопределенно. Проблемой было отсутствие подходящего камня. Когда мы познакомились, с камнем было легче, но потом закрылись два склада. Очень трудно было доставать инструменты. Здесь. В Европе с этим проще, в Италии. Сегодня есть магазины. Тогда не было. — Все, что отвлекало от работы, сердило ее.