Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя Страница 47

— Любаш, тебе ж сказали про твоего жениха, он же…

— Я все знаю, молчи, не хочу ничего слушать! — замахала руками Любка.

Настя перепугалась и язык проглотила. Но Любка тут же опомнилась и повинилась перед ней. Походила по хате, пометалась и говорит:

— Я, Настя, никогда своего жениха не вспоминаю. Как-то мать говорила, что мы все жестокосердные стали, бесчувственные. Я — больше всех. Но вот про отца и Ваньку не могу не думать. Писем нет, что это, Настя?

Крестная покосилась на дверь:

— Ты гляди, Сашке этого не говори, она и так завяла, завяла, как трава скошенная.

— Но похоронки-то нет, не верю я, что их могут убить, — вслух думала Любка.

— А я, Любонька, живу, как на вулкане, — частила Настя, спеша высказаться до того, как кума вернется из хлева. — Мамка ваша чудаковатая, не знаешь, с какого боку к ней подойти, а у нас в Козловке одна молодка, ты ее знаешь, Степаненкова Раечка, получила похоронку, пошла и повесилась в лесу.

Только Настя это проговорила, зловещая тишина наступила в хате, Анюта на печке перестала дышать. Наконец, Любаша проговорила своим каменным голосом:

— Наша мама никогда этого не сделает! Что бы ни случилось, она нас не бросит.

В начале марта вернулся домой Анютин крестный, Сергей Федотыч. В этот день они все очумели от радости и прожили его, как в тумане. До ночи в их хате гудела толпа, приходили люди даже из Козловки и Голодаевки поглядеть на дядю Сережу. Говорили:

— Сереж, дай хоть потрогать тебя.

Крестный позволял себя потрогать и невесело посмеивался. Быстро организовали встречную, гуляли вечер, на другой день догуливали, а крестный терпеливо дожидался, пока они отрадуются, отгуляют, чтобы зажить обычной жизнью, как до войны, и поскорее построить новый дом. На третий день он уже пошел в контору и выписал лес на хату. Карп обрадовался лишним рукам, даже обещал ему привезти лес как фронтовику, но дядя Сережа не торопился впрягаться в колхозную лямку. И скоро пронесся бабий шепоток за спиной у крестного — инвалид, не жилец, не работник. Почему инвалид, Анюта не могла понять, вроде руки-ноги на месте, только ходит медленно и часто задыхается.

С тех пор крестный целыми днями возился на своей стройке. Поработает, потом посидит, щурясь на солнце. Деды приходили ему помочь, по воскресеньям устраивали толоки. Быстро поднялась избушка. И пока тянулась стройка, Анюта с Витькой там пропадали, слушали интересные разговоры. Это не то, что бабий гомон, все про домашнее, сто лет известное, на зубах навязшее. Крестный был молчун, если и разговаривал понемногу, то с дедами и с детьми, а с бабами не умел. Анюта ждала, когда эти взрослые, мужские разговоры свернут со стройки на войну или политику. Не все ей было понятно, зато на короткое время она отлетала из Дубровки и Прилеп в огромное пространство мира. И сердилась, когда деды снова сворачивали с политики и прогнозов на будущее — к председателю Карпу, бригадирам и мокровским начальникам. Крестный слушал, как ругают начальство, и молча одобрял. Ему как будто интересней были эти пересуды о своем, деревенском. Ему, человеку, побывавшему не только в Москве, но и заграницей!

Прожив пятнадцать лет на своем маленьком пятачке — Дубровка, Голодаевка, Прилепы, Анюта верила, что есть где-то в мире Калуга и Москва. Допускала, что есть и Германия, в которой жил Август, Герберт и Пауль. Но в душе ей плохо верилось в существование Америки и огромного соленого океана. Поэтому она читала крестному и дедам газеты, как заморские сказки. Существуют ли на самом деле дюймовочки, гномы и золушки? Может быть. Домовые, лешие и колдуны точно есть. Из Америки, Японии, Германии и прочих заграниц неизбежно возвращались они в свою маленькую жизнь. Анюта первая старалась принести крестному радостные вести: вот вернулся с войны прилеповский дядя Федор, родня крестному. Деды радовались — значит, сегодня пойдем на встречную.

Кроме разговоров на стройке бывали коротенькие перекуры. Крестный командовал Витьке — сторожи! Витьке обегал кругом, не видно ли где Насти. Насти и не могло случиться, она на дойке в это время. Тогда крестный сворачивал папиросу и задумчиво затягивался. В эти минуты он полностью принадлежал им, спрашивай, о чем хочешь. Но однажды они проглядели, и Настя его поймала. Как она кричала, какими словами обзывала бедного крестного!

— Сдохнешь, зараза, не успеешь хату достроить, доктора тебе не указ, а меня ты никогда не жалел!

Крестный очень расстроился.

— Ты погляди, это ж одна солома, мне только дымку глотнуть, это ж не курение, это один самообман.

— Дымку тебе захотелось, торкни голову у печку да глотни!

С неделю Настя бычилась на своего Федотыча, и в сторону его не глядела, как будто в хате его нет. В отместку Анюта неделю не разговаривала с крестной, только «да» да «нет», и глаза отводила. И как хватило у нее совести, у Вардепиши этой дурной, так ругать крестненького, фронтовика, всего израненного и больного. И правильно бабы про нее говорят: она шальная, невыносимая.

Поздно вечером возвращался крестный со стройки. Бывало, еле бредет от усталости. Еще на порог не ступит, Анюта уже тащит из печи чугунок:

— Крестненький, горячего поешь.

Из-за Настиной забастовки и мамка вставала поухаживать за кумом. Нальет воды в рукомойник, спросит:

— Поставить самоварчик, кум?

— Не надо, Саш, я молока попью.

Они садились за стол, разговаривали, смотрели, как дядя Сережа ест. А Настя места себе не находила — то заерзает на лежанке, то хлопнет дверьми, все равно никто на нее внимания не обращает. Так тебе и надо! Но недолго продолжалась между ними эта остуда. Как-то днем заглянула Анюта на стройку: почему так тихо, никто не стучит молотком, не грохочет досками? Полы уже заканчивали настилать. И на этом недостеленном полу лежал не крестный, а какое-то распластанное, безжизненное тело. А Настя металась рядом, подкладывая ему под голову платок, пыталась напоить из кружки. Позвали фельдшерку из Мокрого, но чем могла помочь фельдшерка? Дядя Сережа полгода лежал в госпитале в Москве, две операции пережил, и то не вылечили. Права была Настя — никак нельзя ему курить, только она хотела руганью его отучить, а кума с Анютой взяли уговорами. Крестный собрался с силами — и бросил.

В августе вставили первую раму. Анюта подмела стружку, распахнула окно и долго смотрела на улицу. На той стороне за лето выросли еще две хатки, соседи потихоньку выкарабкивались из земли. Деды закурили, а крестный, покусывая соломинку, хмуро глядел куда-то за речку. А то лучинку отщипывал и грыз. Говорил, помогает, когда очень хочется курить. Анюта подозвала его к окошку и протянула старую газету. Крестный, отвлекшись от табачных дум, с интересом стал читать. На одном чистом краю Анюта аккуратно записала семь имен — только семь дубровцев вернулись с войны живыми. На другом чистом краю еще девять фамилий — это прилеповцы и голодаевцы. Самая широкая белая полоса внизу была густо исписана именами и прозвищами дубровцев, ушедших на войну. Анюта считала и со счету сбилась, выходило больше девяноста человек. А из соседних деревень она еще только собиралась считать. И хотела спросить у крестного, куда подевалось столько народу? Он ведь там был и знает.

— Подойдут еще, — буркнул крестный, положив газету на подоконник, — война только кончилась, должны подойти.

Анюта как будто впервые увидела крестного после долгой разлуки: совсем старый стал дядя Сережа: волосы седые, спина сгорбленная. Она помнила его молодым, крепким, темноволосым. Таким он и оставался для нее до сегодняшнего дня и вдруг в один миг постарел. Крестный побрел по двору, перекусил и отшвырнул лучинку. Анюте показалось, что ему не хотелось отвечать на ее вопрос, ну она и не стала его теребить. Не то, что Витька, тот замучил вопросами: дядь, когда же придет наш батя, почему его все нет и нет? И каждый раз крестный уговаривал его подождать.

Так хотелось Анюте услышать от крестного что-нибудь бодрое и убедительное! И перестали бы ее мучить дурные мысли. То вдруг вспомнятся ей ямы деда Хромыленка, она сразу притихнет, опустится на табуретку, и жизнь в ней надолго замрет, и сердце остановится. Как-то Настя вошла и удивилась: что это с крестницей, сидит, как замороженная, глаза торчком, не чует, чего ей говорят.

— Сбегай-ка с девками в лес, подпитайся чуток, — гнала ее Настя, — малины, говорят, много, сморчков мне набери, не забудь.

Каждый день они стайками ходили в лес — девчонки, малышня, старушки приплетались. Лес еще с мая стал подкармливать и первой зеленью, и первыми грибами. Из сморчков Настя варила вкусную похлебку, и на жаренку они были хороши. Ну и что ж, что с виду неказисты и похожи на поганки, защищала Настя сморчки, зато какие смачные, вкуснее рыжиков. Недавно отошла черемша, черемшу таскали из леса мешками, соскучились по траве. Настя кромсала ее прямо на сковородку, заливала молоком и тушила. Это блюдо можно было хлебать и так, и с картофельной лепешкой, когда хлеба не было.