Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы Страница 47

Альберт заказал еще скотч. Как бы поскорее дать Генри денег и отвязаться?

– Ты знаешь что-нибудь про Филис? – спросил Альберт, когда пауза затянулась.

– Да, – кивнул Генри, – конечно. Я знаю про Филис. Я думал, ты тоже знаешь.

Он начал рассказывать про войну 1932 года. Все случилось быстро: сначала демонстрации, потом драки, и вот уже японские корабли стоят на рейде и обстреливают город.

– Рассказывали, что японцы извинились перед англичанами и французами, что у них старые пушки и они могут случайно попасть не туда. Англичане сказали, что да, они понимают, война есть война, все в руках Господа, а французский адмирал ответил японцам, что у французов, напротив, пушки самые новые и они всегда попадают куда надо. И, как ты знаешь, ни один японский снаряд французам не достался. Все это знали – и кто мог, старался задержаться во французском квартале, носа не совал в китайский город и международный сеттльман. Можешь представить, что здесь творилось? В тот день японцы подошли к Наньтао, и беженцы с новой силой рванули сюда. Они бежали по бульвару Монтини, со всем, что могли унести. Я думаю, там было несколько десятков тысяч, когда все случилось. Страшная давка, паника… в какой-то момент я выпустил руку Филис…

Внезапно Альберт понял. Это был тот самый день, когда китайские самолеты уходили от японских истребителей и начали терять высоту. Чтобы избавиться от лишнего груза, они сбросили две бомбы. Прямо в толпу беженцев на бульваре Монтини.

– Филис была в самой гуще, – сказал Генри. – Надеюсь, что убило взрывом. Потому что еще больше народу затоптали заживо.

Третий стакан скотча пошел Генри на пользу, в голосе его появились знакомые нотки злой иронии.

– Ты знаешь, я же всегда знал, в каком мире мы живем. Великая война в Европе, гниль и разложение вокруг нас… это даже давало мне силы… ты ведь помнишь, да?

Альберт кивнул.

– Ну вот. А когда это случилось с Филис – все вдруг закончилось. Все перестало работать. Мне казалось, это высшая мудрость – помнить о смерти, об ужасе, который нас окружает. А оказалось – можно было и не помнить. Все равно, когда понадобится, нам напомнят. Самым доступным способом – ткнут носом, как котенка в его говно. Поначалу я думал, что все как-нибудь выправится, попробовал старый способ – опуститься на дно. Трущобы, ворье, шлюхи, даже опиум… ничего не помогало. В конце концов я оказался в приюте Армии Спасения и понял, что у меня одна мечта: убежать отсюда.

Альберт вспомнил Су Линь и вздохнул:

– Все бегут из Шанхая.

– Отсюда расползается что-то страшное – на фоне этого Великая война покажется детской игрой. Я сбежал в Америку, и, знаешь, там то же самое. Америки, которую я любил, больше нет. Ее убила Депрессия и отмена «сухого закона».

– Поэтому ты вернулся?

– Да, наверное. Я подумал – попытаюсь последний раз. Вдруг снова увижу Шанхай и стану таким, как пять лет назад. Не получилось.

– И что ты будешь делать? Уедешь в Европу?

– Ты не знаешь, что ли, что творится в Европе? – удивился Генри. – Одна Испания чего стоит!

– Я думаю, красные проиграют в Испании, – сказал Альберт.

– У меня есть план, – шепотом сказал Генри, – я нашел идеальное место. Никому не нужные острова. Идеальный климат. Людей мало. От всего на свете далеко. Посреди океана. Я думаю, когда все начнется, там можно будет отсидеться. Жаль, у меня нет денег на билет.

Альберт улыбнулся. Когда речь зашла о деньгах, на секунду он увидел прежнего Генри.

– Деньги я тебе дам, – сказал он, – но, может, ты лучше потратишь их в Шанхае?

– Помнишь, – ответил Генри, – мы как-то говорили с Филис и нахваливали Шанхай? А Филис сказала, что однажды уже видела один очень похожий город – и что теперь этого города больше нет?

– Не помню, – сознался Альберт.

– Ну, неважно. Короче, это такое пророчество. Скоро не будет никакого Шанхая. Я не знаю, кто придет – японцы, коммунисты, марсиане, – но этот город доживает последние дни.

– Честно говоря, – ответил Альберт, – я спокоен за Шанхай. Мы не уступим его японцам. Если такое случится – это будет конец Британской империи.

– Значит, не будет и Британской империи. И Европы тоже не будет. Даже насчет Америки я не уверен. Поэтому я и выбрал Гавайи. Знаешь, я уже присмотрел там местечко, нашел на карте. Мне название понравилось – «Жемчужная гавань». Красиво, правда?

(перебивает)

В начале восьмидесятых несколько британских пацифистов решили подготовиться к атомной войне. Проанализировали возможные места ядерных ударов. Изучили розу ветров. Посмотрели карты океанских течений. Выбрали в Атлантическом океане группу британских островов, куда радиоактивное заражение должно было добраться позже всего. Купили землю, перебрались туда жить. Через месяц на остров высадились аргентинские войска, и началась Фолклендская война.

А вот ядерного апокалипсиса так до сих пор и не случилось.

Нанкин-роуд – не лучшее место для разговоров. Еще не зажглись неоновые рекламы, но то и дело хлопают двери магазинов, впуская и выпуская новых покупателей.

– Могу ли я надеяться увидеть вас в Гонконге, если деловые интересы приведут меня туда? – спрашивает Альберт.

Су Линь затягивается сигаретой, дым тонкой струйкой поднимается к небу.

– Все может быть, – отвечает она.

Весна, новая шанхайская весна. Вечная морось сменилась душной жарой, можно позавидовать рикшам, на которых только короткие штаны. Су Линь сегодня одета по европейской моде.

– Мы знакомы пять лет, госпожа, – говорит Альберт, – и пять лет вы обещаете мне поездку в Сучжоу. Боюсь, как бы обещание новой встречи не оказалось столь же обманчивым.

Су Линь улыбается:

– Вы же можете съездить в Сучжоу без меня, мистер Девис. Это хорошо известный маршрут.

– Это будет неправильно, – отвечает Альберт. – Пусть Сучжоу навсегда останется для меня местом, куда мы не съездили с вами вдвоем.

– Хорошо, – Су Линь наклоняет голову, – возможно, в Гонконге нам больше повезет со встречей. А сейчас – прощайте, мне пора идти.

– Прощайте, госпожа, – говорит Альберт.

Мы так и не съездили в Сучжоу, повторяет он про себя. От этой фразы веет меланхолией. Так и не съездили в Сучжоу. Значит, Сучжоу будет для меня сердцем потаенного Китая, таинственного и чарующего, как Су Линь.

Девушка идет к автомобилю. Альберт смотрит вслед, представляет ее в ципао, шелк нежно переливается при каждом шаге, любое движение словно замедленно, как во сне.

Наверное, я был влюблен в нее, думает Альберт, был влюблен все эти пять лет, с того момента, как увидел в первый раз. Заходящее солнце золотит Нанкин-роуд, то тут, то там вспыхивают неоновые огни. Шофер раскрывает дверцу; садясь в машину, Су Линь оборачивается и чуть заметно улыбается.

Жаль, у меня нет с собой камеры, чтобы навек впечатать в эмульсию тонкую фигурку рядом с раскрытой дверью автомобиля, слабую улыбку на нежном лице, озаренном закатным светом. Если не фотоэмульсия, то хотя бы память пусть сохранит это мгновение.

Пройдет много лет, думает Альберт; богатый и утомленный жизнью, я буду сидеть в шанхайском кабаре, пары все также будут кружиться по зеркальному полу, я буду слушать привычный разноязыкий гомон, пить «джинслинг» и вспоминать тех, кого знал молодым, кого больше нет со мной, кто навсегда покинул Шанхай.

Шанхай! Запруженные улицы и грязные каналы, ночные бары, кинотеатры и казино, неоновый свет Нанкин-роуд и огни океанских пароходов на рейде Хуанпу. Китайские няньки-аны гуляют в парках с детьми, иностранные знаменитости фланируют по Бунду, пробегают полуголые рикши, выходят из автомобилей одетые по последней моде красавицы…

Вот он, мой Шанхай, с его любовью, музыкой и одиночеством.

Мой Шанхай, место расставания, вечный праздник разлуки.

…И из этого краткого мгновения, ради которого все и затевалось, из этого мига слепой бесконечности он почти сразу сползает в дремоту, еще перекатывая во рту «спасибо» или «ох, как мне было хорошо», выталкивая влажными губами бессмысленное «детка», «зайка», «маленькая моя», бормоча на разных языках традиционное «люблю», да, соскальзывает в дрему, не в силах снова открыть глаза, откатывается на свой край, и уже потом, за гранью сна, протягивает руку, нащупывает округлое, теплое, чуть влажное – грудь, живот, бедро? – не разглядеть из глубины ночного забытья, но все равно: чужая плоть ложится в ладонь, словно отливка в родную форму, словно глиняная модель в затвердевший отпечаток, оставленный когда-то в сыром гипсе.

До самого утра, потерянный и одинокий, он будет барахтаться в мелководье сна, вздыхать и всхрапывать, ерзать и ворочаться.

До самого утра будет протягивать руку – грудь, живот, бедро? – словно успокаивая себя, еще раз проверяя, ища опору, бросая якорь.