Юлия Вертела - Интенсивная терапия Страница 47

Гулый был не то чтобы потрясен, он был ужален в самую сердцевину древней подсознательной памяти! Писатель трогал пальцами стену, словно надеясь осязанием проникнуть в глубь изображения. Краски, всего лишь краски, поверх которых проступает недоговоренность... Гулый долго не отходил от картины, пытаясь разгадать ее как кроссворд, как головоломку. Он и сам не мог понять, что именно так бередило душу, заставляя вспоминать о чем-то забытом, и в десятый раз всматривался в купола и башни, фигурки животных и лица людей. Они, казалось, взывали к нему с мольбою отворить их уста. И когда-нибудь он непременно сделает это...

Придя в себя, Гулый и Воеводкин стали искать приятеля, чтоб наградить его комплиментами и всяческими восторгами.

Художник храпел в соседней комнате на матрасе, счастливо улыбаясь во сне. Перед тем как уснуть, он, видимо, успел укусить в нескольких местах палку колбасы и хлебнуть пьянящей жидкости из стакана. Творец заснул в позе человека свободного и абсолютно счастливого. Друзья любовно укрыли его одеялом. Воеводкин не сдержался и слегка погладил спящего по голове. Потом Гулый и Степан сели возле него, как у кроватки ребенка, тяжело переболевшего, но, к счастью, вернувшегося к ним. Они опять не могли ни о чем говорить, но теперь уже потому, что чувства переполняли их, и какая-то несказанная доброта к миру вытекала слезами из глаз.

Перед операцией

Когда взведены курки, остается только ждать выстрела. И Ирина в тяжком напряжении ждала. ЧЕРНЫЙ ШАР брошен под ноги жертве. Совершающей жертвоприношение жрице остается только слушать тиканье часов. Никто не знает, кто больше волнуется перед казнью, палач или жертва. «Тик!» – стучит сердце жертвы, «так!» – сердце палача. В какое-то мгновение Ирине захотелось впасть в безвременье и безволие, но когда заряжены пистолеты и взведены курки, это уже невозможно. А значит, нужно идти к барьеру. Но почему так боязливо на сердце? Не потому ли, что силен в нем предрассудок страха перед смертным грехом.

Все вроде бы легко, когда не собственной рукой ты останавливаешь чье-то бытие, но быть причастной к прерыванию жизни страшно. Ирина вспомнила аборт, сделанный вскоре после рождения Ильи, она знала, что это была девочка, и часто видела ее потом во сне. Но избавление от беременности в обиходе больше не считается убийством. Не разрешив человеку жить, мы вроде как не делаем греха, за это не осудят ни соседи, ни подруги. Такая власть над нерожденной плотью не дана в природе никому, помимо человека. Не может дерево само вдруг сбросить почки или цветы, желающие стать плодами. Одни люди способны опорожнить себя от чувствующего материала... Но ежели все-таки пробилась неугодная, мешающая сильным жизнь, то, значит, нужно обломить гнилую ветку, чтоб не мешала наливаться соком. Примерно так считала и Ирина...

По невероятной иронии судьбы профессор решил оперировать девочку в день рождения Адольфа. Ирина уверяла мужа, что это добрый знак. Илья не успевал вернуться из Новосибирска, и Ирина благодарила за это Господа. Она максимально старалась вывести сына за рамки происходящего. И он не сопротивлялся.

Накануне вечером Нил навестил Катю в больнице. Они вышли за ворота парка и побрели куда глаза глядят. Тополиный пух заметал тротуары, и было особенно тихо, настороженно тихо, тихо до безумия. Они поднялись по ступенькам в магазинчик и купили восточное печенье с пряностями очень странного вкуса. Потом жевали его на ходу. Как долго Нил не сможет стереть из памяти сладковато-имбирный вкус того печенья...

Вечером Катя осталась с Машей наедине. Багровый закат только усиливал тревогу перед завтрашним днем. Тоска невыносимо теснила грудь, обжигала мозг, и Катя не представляла, как пережить эту ночь. Она нашла скамеечку позади больничного корпуса, сидя на которой можно было видеть Неву. Женщина примостилась на ней с малышкой и смотрела на город, пока глаза не устали от слез: «Господи, неведомый и беспощадный, Ты все знаешь обо мне. Я не прошу милости к себе, о милости к ней я молю. Разве недостаточно ее страдания, чтобы утолить Твой гнев? Наверное, Ты уже сжалился над нами, но какова она – Твоя милость, не страшней ли она смерти? А может, смерть и есть милость Твоя?»

Ночью Катя не стала класть девочку в кроватку, а крепко прижала к себе. Она целовала ее маленькую головку, ручки, нежную, как стебелек подснежника, шейку. Машенька улыбалась во сне, иногда смеялась: тихонечко и как-то жалобно.

Этот день

Этот день был самым обычным для миллионов людей. В этот день не случилось землетрясение или же наводнение, и солнце равнодушно взирало на происходящее в неизвестно который век от рождества Вселенной...

Профессор занес скальпель над обритой налысо головкой. Тельце девочки, беспомощное и исхудавшее, могло поместиться на двух его ладонях. На секунду заныло сердце. Но только на секунду...

Машу внесли из операционной прямо в палату. «Почему не в реанимацию?» – сердечко екнуло от страха, и Катя, замирая, подошла к кроватке. Бескровное страдальческое личико выглядывало из-под шапки бинтов с расплывшимися красными пятнами.

Катя приложила к губам крошечные ледяные ручки. Она лихорадочно соображала, что делать дальше – сумбурные мысли путались в голове. Врачи молча двинулись к дверям.

– Что мне делать? – Она испуганно шагнула за ними.

– Согрейте девочке ножки, она замерзла... в операционной холодно.

Мать трясущимися руками наполнила горячей водой грелку и сунула ее под одеяло. «Какое ледяное тельце». – Она интенсивно растирала руками ступни и голени ребенка. Прошло минут двадцать. Девочка перестала согреваться. «Господи, да куда же они все ушли и почему ничего не сказали? А я и не расспросила, как всегда, растерялась... Да что же это происходит?» Жуть кольнула изнутри – девочка лежала тихо-тихо, совсем неподвижно. «Так всегда после наркоза?» – а подсознание уже не верило этому. «Сколько будет длиться сон?» – Горячая мучительная боль до тошноты сжала ее внутренности. Трясясь всем телом, она приблизила свое лицо к губам малышки – девочка не дышала...

Последняя мысль: «Так не бывает». Последний ответ: «Бывает и так».

Раненым зверем она метнулась в коридор, беспомощно хватаясь за стены.

– Помогите, врача... – вместо крика губы шевелились беззвучно.

В столовой как раз раздавали обед. В коридоре толпились люди с подносами и тарелками. Катя наткнулась на чей-то суп, выискивая белые халаты...

Врачи вытолкали ее из палаты. Анатолий Петрович с чемоданчиком юркнул в дверь.

– Пустите!.. – Мать хрипела, уткнувшись лицом в холодный кафель. – Пустите!..

Через секунду дверь распахнулась, и Анатолий Петрович побежал по коридору, держа прикрытого одеялом ребенка. Две безжизненные голые ножонки болтались на его руке. Медсестра спокойно, как будто откуда-то из другого измерения, объясняла матери, что девочку отнесли в реанимацию. От ее лица исходил запах обеда и сытости.

Внутри Кати произошел взрыв чудовищной силы, готовый снести все – город, больницу, Вселенную... Пытаясь сдержать разлетающиеся обрывки своего существа, она выбежала из здания. В безлюдном парке буйствовал июльский ливень. Жалобно стеная, женщина припала к мокрому дереву, желая превратиться в ничто. Горе, которое раздирало ее на части, было так огромно, что, казалось, земля расступится под ногами, чтобы избавиться от непомерной тяжести.

С черного хода вышел завернутый в плащ человек с непокрытой головой. Он шел, не замечая дождя. Катя узнала профессора и с перекошенным лицом бросилась наперерез. Он тотчас остановился, будто ждал ее. Мать, в последний раз моля о невозможном, выпила горечь его взгляда. Не в силах произнести хотя бы слово, она сникла. Лицо врача походило на мокрый осенний лист.

– Она умерла, – выдавил он наконец. И уже для себя добавил: – Собачья работа.

«Умерла... умерла... умерла... Что это значит?..» – Катя вышла за ворота больницы, плохо соображая, куда и зачем идет. «Девочка моя лежит там одна, зачем я ухожу?.. Я снова струсила...» – но она убегала все дальше и дальше по незнакомым улицам. Кто-то задал ей вопрос – она в ужасе отпрянула, не понимая, что с ней творится. Люди и собаки отшатывались от нее. «Что я наделала? Зачем оставила Машеньку в больнице – замерзшую, с растерзанной головкой?.. Надо вернуться... Сейчас я пойду туда...» Но вместо этого ноги уносили прочь, будто кто-то гнал ее, обездоленную, не чувствующую ни тела, ни души, не находящую в себе сил возвратиться.

Дождь прошел, и лишь одно облако, маленькое, кудрявое, весело кувыркалось в небе. Оно смеялось и ликовало, подгоняемое теплым ветром. Ему совсем не хотелось опускаться вниз – туда, где тяжко и смрадно жили люди...

Но женщина с намокшими волосами держала его, словно воздушный шарик, на веревочке и не отпускала улететь навсегда в бездонную синь. Вокруг нее, подобно пожару, хлопали огненные крылья, они отбрасывали черные тени, и ошарашенная беглянка уносила их с собой.