Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна Страница 47

Взрослые облегченно вздохнули. А Петя благодарно взглянул на меня. Вика все еще сидела, опустив голову. И мне случалось страдать от вопросов взрослых. А что с Риты возьмешь? Счастливая малышка.

Дотемна протяжные песни неслись над тихим пригородом...

ПЕРВЫЙ ШКОЛЬНЫЙ ДЕНЬ

Первый раз пришла в школу. В светлом классе рядами стоят парты, покрашенные черной с блеском краской. Все строго, аккуратно.

Вдруг в класс вошла девочка: упитанная, но не толстая и вся такая чистенькая, чистенькая. На коричневом платье складочки так заглажены, что трудно было представить, как в нем можно сидеть за партой. Фартук у девочки белый, с кружевами. И портфель настоящий.

А на нас обувь не по размеру, кофты до колен, пиджаки, подвязанные веревочками и черные сатиновые шаровары. Тетрадки в матерчатых сумках.

Мне все же захотелось познакомиться с новенькой, и я спросила:

— Как ты успела перед школой косы заплести? И банты у тебя такие сложные.

— Я завтракала, а мама косы мне заплетала. А папа...

Я так вздрогнула, что она осеклась. Разговаривать больше не хотелось.

Девочки отнеслись к «домашней» настороженно. Некоторые почувствовали себя несчастным. Мы считали, что живем нормальной жизнью. Нам в голову не приходило, что наши воспитатели идут после работы домой к семье, моют полы, стирают, имеют своих детей.

Мы старались не разговаривать с новенькой. Ее нечаянно брошенные слова: «Мама купила, папа сделал», — ранили нас. Раньше было хорошо. Все были равные. Относились к нам одинаково. И на душе было спокойно. Я загрустила. Не подумали взрослые, посылая «домашнюю» (ее звали Мила) учиться с нами. Она теперь каждый день будет напоминать о том, кто мы?

Присмотревшись, я поняла, что Мила тоже «не в своей тарелке», не смотрит в глаза, сдержанная, напряженная. Ей, наверное, тоже нелегко?

ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

Моя учительница — седая, но не старая, высокая, прямая, черты лица мелкие. Говорит спокойным голосом. Глубоко запавшие глаза смотрят сухо, без эмоций. В походке, в повороте головы чувствуется достоинство. Не улыбается.

Ее внешность не удивила меня. Ведь именно так и должна выглядеть учительница! Относится она ко всем одинаково хорошо. Когда мы выходим на улицу, Анна Ивановна обязательно проверяет, застегнута ли у нас одежда, есть ли веревочки на шапках. В плохую погоду провожает нас в детдом, старательно обходя лужи и грязь, или разрешает сидеть в классе, пока дождь не закончится, а сама в это время проверяет тетрадки в дальнем углу класса. Мы сидим тихо.

Ее слова для нас — закон. Раньше девочки часто называли друг друга дурами. Как-то я услышала в коридоре грустный голос учительницы:

— Нельзя человеку часто говорить «дурак», а то он может в это поверить. Не забывайте себя ставить на место другого. Думайте: понравилось бы вам то, что собираетесь сделать товарищу?

Нотаций она не читает, а просто разговаривает с нами. И при случае говорит:

— Не докладывайте мне друг на друга, учитесь мелкие проблемы решать сами. Не получится, — тогда обращайтесь. Жалейте друг друга, не ссорьтесь по пустякам.

А когда Анна Ивановна внимательно смотрит на какую-то девочку, мне кажется, что она читает ее мысли. Достаточно ей только глянуть в сторону расшалившейся ученицы и та сразу утихает. Мне не хочется баловаться на уроках. Я боюсь обидеть учительницу.

И все-таки в ней есть что-то непонятное. Тайное. Иногда кажется, что Анна Ивановна просто боится много говорить. Часто она задумчиво сидит у окна, ее плечи опущены. Она будто ничего не слышит. А недавно я остановилась в коридоре у портрета Сталина и спросила у Анны Ивановны:

— Он тоже был маленьким?

— Да.

— А как его звала мама?

Учительница зачем-то оглянулась по сторонам, наклонилась к моему уху и тихо сказала:

— Наверное, Еся. Только ты никому не говори. Поняла?

— Конечно, — ответила я и отчего-то разволновалась.

«Может быть, у Анны Ивановны было много горя, и наши маленькие неприятности совсем расстроят ее, и она заболеет? Вот недавно в коридоре услышала, как она говорила с техничкой о каком-то «тайном трауре в каждой второй семье». Вдруг я больше не увижу учительницу?» — переживаю я.

На занятиях я впитываю все, чему она учит. Мне нравится ее слушать, поэтому прихожу на все дополнительные занятия, хотя меня не заставляют. Мне хорошо с учительницей. Намного лучше, чем в комнате с девочками.

УРОКИ

Учиться в школе легко. Стоит кому-то на самоподготовке сделать арифметику, — все у него переписывают. Когда мне хочется скорее пойти погулять, я тоже списываю. Первый раз стыдно было. Но успокоила себя тем, что для меня задачки и примеры — не проблема. Делать уроки детям разных классов в одной комнате очень сложно. Шум, гам — не сосредоточишься. Устные стала учить в парке. Брожу одна и пересказываю прочитанное в классе. Потом начинаю мечтать, как бывало в деревенском детдоме.

У меня — свой мир. Чужих я в него не пускаю. «Витек, где ты теперь? Ты всегда рядом — в моем волшебном, стеклянном шаре. Я из него все вижу, а другие не могут заглянуть внутрь».

Уроки — не главное. Самое-самое — это мои мечты, фантазии. В них все удивительно и прекрасно. В них — мое счастье.

КРОТ

Из школы иду тополиной аллеей. Ее посадили взамен сгоревшей первые послевоенные выпускники школы. Мы называем ее «аллеей друзей», а старшеклассники — «аллеей любви».

Деревья разрослись, ветви вверху касаются друг друга, словно протянутые руки. Я выбрала низкорослый, кряжистый тополь, по наростам ствола влезла на длинную, крепкую ветвь, удобно устроилась на ней и размечталась, тихонько покачиваясь на упругом лежбище.

Желто-бурые плешины не портят луга, что лежит передо мной, даже украшают. На них цветут ярко-малиновые колючки и репейники. По краям дороги растут хилые, низкорослые кустики аптечной ромашки. Серебристая полынь отбеливает бугры. Луг продолжается полем, а за ним, у горизонта, — ряд маленьких, будто игрушечных, домиков. И над всем этим — ворохи облаков. Они такие громадные, что Земля мне кажется маленькой, беззащитной.

Солнечные лучи не жгут, не слепят. Они скользят по коже рук, лица. Я вдыхаю аромат цветов, прислушиваюсь к негромким разговорам птиц, трепету листьев. Я расслабляюсь, отдыхаю, наполняюсь тишиной — мелодией ранней осени.

У ближайшего озерка шумно. Я слезла с дерева и направилась туда. Трое чужих ребят бросали в озеро камни и палки. Моя одноклассница Шура азартно кричала:

— Бей крота, посмотрим, что с ним будет!

Крот кружил недалеко от берега.

— Почему он так странно плавает? — спросила я.

— Он же слепой, — небрежно ответил большой мальчик.

— Все слепые кругами плавают?

— Дурак, — вмешался второй. — Ты ему камнем в голову попал и мозги повредил.

— Сам ты мозгами «тронутый»! Крот сразу так поплыл. Я только хотел узнать — сумеет он выплыть из-под обстрела или нет?

— Ребята! Отпустите его, — робко попросила я.

— Теперь уж лучше прибить, чтобы скорее отмучался, — возразил самый старший.

Краска залила мое лицо. Я вспомнила, как в старом детдоме мы «футболили» кошку, которая пачкала под кроватями. Может, ребята не понимают, что делают плохо? Я тогда тоже думала, что кошка заслуживала наказание.

Круги становились все меньше, а мне делалось все тоскливей.

Неожиданно Шура предложила похоронить крота. Ребятам идея понравилась. В куче мусора нашли коробку из-под обуви. Обернули лоскутами неподвижное черное тельце с белыми крепкими лапками, похожими на лопатки, положили в «гроб» и закопали в прибрежном песке. Потом поставили крест, и Шура тихо пропела над бедным кротом заупокойную молитву.