Энтони Дорр - Стена памяти (сборник) Страница 48

Через три дня Эстер зовет доктора Розенбаума на чердак. Треща коленными суставами, он забирается в шкаф. Изучает рисунки, освещая их свечой, зажатой в кулаке; приникнув к ним лицом, что-то себе под нос бормочет.

Эстер сидит на полу, подложив под себя ладони. Старый доктор сидит в шкафу на корточках спиной к ней, пламя свечи обрисовывает его силуэт. Через минуту она видит, как он длинным пальцем слегка дотрагивается до фигурки жены, стоящей среди толп других дюймового росточка странников.

Она думает: а когда умрет последний из них, мы наконец умрем нашей третьей смертью.

Выбравшись из гардероба, доктор Розенбаум очень долго смотрит на Эстер. А утром его уже нет.

Каждый день около полудня Роберт выводит Эстер на веранду за домом, там сажает под зонт в садовое кресло. Течет время, проходят часы, она же то и дело переходит от одного своего «я» к другому: то она здесь, вполне разумная и даже разговорчивая, а с палочкой может и в сад выйти – полюбоваться на кусты вьющейся жимолости, соцветия которой трепещут на ветру странным образом, будто на каждый цветок веет свой, отдельный ветер. Эстер трогает ветку концом палки, цветы превращаются в бабочек и улетают.

Но следом является другая Эстер – мрачная, галлюцинирующая, тошнотная Эстер, проявляющая себя к вечеру. С купола неба по спиралям слетают вороны; ее акцент усиливается, из ниш сознания выскакивают фразы по-немецки и на идише. И во времени ее отбрасывает куда-то далеко назад.

Через четыре дня после бегства из клиники Эстер начинает слепнуть на левый глаз. Закрыв правый, она наблюдает, как двор перед ней постепенно тускнеет: сперва деревья, потом трава, потом небо, пока не остаются одни столбы забора, похожие на рулоны белой материи, да еще сохнущие на заборе тряпки, колеблемые наплывами серого.

Иногда Роберт негромко читает ей газету. Иногда он делает в тетрадке зарисовки: деревья, цветы – словом, делает рисунки, которые приятелям показывать постеснялся бы. А иногда он ставит перед бабушкой маленький цифровой диктофон и задает ей вопросы:

– Расскажи мне про дедушку.

– Про дедушку?

– Про папиного отца.

– В Нью-Джерси я продавала билеты в кино. Он покупал их у меня даже тогда, когда смотреть фильм вовсе не собирался. Он был гораздо моложе меня.

Роберт смеется:

– Насколько моложе?

– Ну, на несколько лет, я думаю. Но казалось, что он много, много моложе. – Некоторое время она молчит. – После войны я просто поражалась, что в этом мире все еще водятся такие молоденькие мальчики.

Роберт укрывает ей колени одеялом, поправляет над ее головой зонт. На деревьях шелестят листья. На лужайке открываются и снова закрываются скрытые люки-ловушки.

– Я в колледже как раз изучаю ту войну.

– В прошлом году изучал? – говорит Эстер.

– И в будущем году тоже буду, – поясняет он. – Пишу на эту тему большую работу.

– Помнится, тебе не нравилось то, как это преподают.

– Сперва речь шла все больше об армиях, международных договорах и танках, – говорит Роберт. – Черчилль, Гитлер, Рузвельт. Говорили словно про Древний Египет или что-то вроде. Как будто это было действительно так уж давно.

– Что ж, история… – говорит она.

– Но ты ведь жила тогда. Ты все это помнишь. Вот об этом-то я и пишу в своей курсовой работе, понимаешь?

Он ждет, но Эстер больше ничего не говорит. Роберт берет в руки свой маленький диктофончик, нажимает на нем кнопку и ставит обратно.

– Бабушка, ты тогда сильно боялась?

– Не того, о чем можно подумать.

– Ты имеешь в виду боязнь смерти?

– Да, страха смерти вроде и не было.

– Так чего же ты тогда боялась?

Эстер вцепляется пальцами в воротник. Стекла ее очков чем-то заляпаны, рот полуоткрыт, и Роберт уже не уверен, скажет ли она еще хоть слово.

В июле дом Хиршфельда становится приютом еще шестнадцати бездомным. Среди новых лиц, как узнает Эстер, представители еще нескольких профессий: водитель автобуса, продавец газет, столяр-мебельщик. Страдающий из-за отсутствия табака бакалейщик в скрипучих ботинках. Никто из них не знает, куда делся доктор Розенбаум.

Погода становится жаркой. Дом невыносимо перенаселен, еды на всех не хватает. Туалеты засоряются, в помывочных лужи и вонь. В саду фрау Коэн кипятит простыни в баке. Мириам и Эстер кажется, что в открытые слуховые окна до них доносятся ароматы жареного гуся, томатного супа, кушаний из далекого прошлого.

Эстер исполняется пятнадцать. Все это время ее не покидает мучительное ощущение, будто ей обязательно нужно сделать что-то важное, но что именно, она не может вспомнить. Частенько она даже не отвечает на вопросы окружающих. Не единожды Регина Гольдшмидт прямо в присутствии Эстер просит фрау Коэн, чтобы та отправила Эстер в лечебницу.

– Держать здесь ее больше нельзя, – говорит Регина. – Она становится все несноснее.

Руки фрау Коэн, когда-то мощные, худеют и сохнут; седые волосы редеющими прядями облепляют череп. Она прочищает горло.

– Регина!..

– Можно же просто сообщить полицейскому, – говорит Регина. – Он, конечно же, нам поможет.

– Конечно же нет! – выпаливает Мириам. – Давайте я буду за ней следить. Я о ней позабочусь.

Фрау Коэн вытирает ладони о фартук, отсылает девочек прочь.

Мириам и Эстер переносят свои койки на чердак. 26 июля четыреста три английских бомбардировщика в полночь бомбят Гамбург.{129} Мириам и Эстер наблюдают из слухового окна. Вспыхивают установленные вокруг гавани прожекторы. Сотни красных раскаленных нитей протягиваются к небу из потайных гнезд зенитной артиллерии. В высших точках траекторий эти нити расцветают гроздьями красных с белыми сердцевинами разрывов.

Эстер прижимается к полу.

– Надо спускаться! Бежим вниз! – шепчет она.

Мириам не отрывает глаз от окна.

– Можешь идти, – бросает она через плечо.

Все население дома 30 по Папендаммштрассе просыпается и слушает сирены, заглушаемые торопливым тявканьем зенитных пушек; потом люди организованно спускаются в подвал и теснятся там все вместе в темноте.

Эстер остается с Мириам. Неспешно, почти лениво самолеты снижаются над городом. Из темноты яркими прерывистыми вспышками им навстречу летят трассирующие пули. Держа строй, самолеты соскальзывают все ниже. По единому сигналу их бомболюки одновременно открываются, и оттуда сыплются бомбы; в мгновение ока тысячи черных точек, видимых на фоне освещенных участков неба, все ускоряясь, устремляются к земле. Отбомбившись, самолеты набирают высоту. Бомбы падают наискось.

Эстер думает: полчища саранчи. Несметные птичьи стаи.

Из своего слухового окошка девочки наблюдают, как где-то в двадцати кварталах от них зажигательные бомбы пробивают крыши домов и внутренность каждого дома вскрывается, наполнившись светом. Белое фосфорическое пламя, как вода, течет по водостокам. Проходит несколько секунд, и возникшие в разных местах пожары соединяются; скоро пламя охватывает целые кварталы. Поднявшиеся над ними облака дыма и пепла подсвечиваются разными цветами – зеленым, красным, лиловым. Пламенеют целые сектора небосвода – горят, а потом вновь исчезают во тьме. Эстер кажется, что, глядя в небо, она видит внутренность огромного электрического мозга. И из этого мозга на город сыплются объятые пламенем листки бумаги и подушки, книги и кровельные дранки – все это огненным дождем неспешно опускается на улицы и дома.

Она видит золотой маятник, качающийся в пространстве. Слышит женский голос, рассказывающий старинную историю: И взорвался над миром свет, распавшись на тысячу тысяч осколков, и эти осколки падали на все живые твари и все сущее под небом.

Она вытирает глаза.

– Ах, ах, ах, – восхищается Мириам. – Schön, am schönsten! Красиво-то как, какая красотища!

В Огайо приступы текут сквозь Эстер потоком. Из височной доли ее мозга постоянно изливается электрохимическая пульсация, которая сбивает координацию запуска механизмов сознания. У нее цепенеют руки, голова заваливается назад. Вместе с тем припадки больше не выключают ее сознание, а даже как бы усиливают его. Правым глазом она видит, как Роберт поворачивает ее на бок и держит за руку; левым наблюдает, как деревья мало-помалу тонут среди теней.

Что ж, говорит она Роберту в один из моментов просветления, не исключено, что человек способен воспринимать болезнь как особого рода здоровье.{130} Не исключено также, что не всякая болезнь у тебя что-то отнимает, делает жизнь беднее. Может быть, то, что сейчас с ней происходит, это открывшийся проход куда-то, преддверие какой-то миграции. Может быть, как раз это и увидел в ней доктор Розенбаум; может быть, именно об этом он думал, когда рассматривал разрисованный ею белый платяной шкаф, – ну, то есть тогда, под вечер на чердаке дома 30 по Папендаммштрассе: что в ней есть нечто такое, что стоит спасать.