Аксель Сандемусе - Оборотень Страница 48

Мужество покинуло его, он что-то бессвязно залепетал. Она откинулась на спинку стула, ее глаза с удивлением смотрели на него.

Эрлинг замолчал и стал глупо шарить по столу руками.

Фелисия медленно встала. Страх и недоверие делали Эрлинга проницательным, он прочел мысли Фелисии — она собралась уходить, но еще смотрела ему в глаза: он не пьян, он болен, и очень серьезно.

Эрлинг не смел поднять головы, но следил за ее быстрыми шагами. Взяв по пути со столика свою сумку, она покинула кафе, он сидел, заточенный в себе самом, и не смел смотреть по сторонам. Ему вдруг стало жалко себя: неужели здесь нет ни одного человека, который захотел бы помочь мне? Почему никому нет до меня дела?

И тут ему в голову пришла гениальная мысль: надо куда-нибудь уехать, где нет норвежцев, и там сделать себе подтяжку кожи. Тогда он не будет каждый день видеть в зеркале, как его лицо все больше становится похожим на застывшую лаву. Вот выход! Он снова станет молодым!

1934

Однажды на пороге весны 1934 года в Театральном кафе в Осло собралась компания, состав которой все время менялся, — одни приходили, другие уходили. Фелисия попала туда с одной знакомой, знавшей кого-то из этой компании. Стулья то приносили, то уносили. Одни обедали среди всей этой сумятицы, другие только выпивали. Кассой за столиком в тот день распоряжался Эрлинг. В нее, как в кружку для пожертвований на благотворительные цели, стекались перехваченные взаймы деньги, все занимали у всех, одни бродили по кафе и возвращались, раздобыв десятку, другие — с пустыми руками. Юная Фелисия, потерявшая к тому времени свою провожатую, несколько раз оставалась без места, наконец она оказалась на кожаном диване тесно прижатой к Эрлингу. Было уже восемь, Эрлинг сидел в кафе с одиннадцати. Ему хотелось глотнуть свежего воздуха, подвигаться, уйти в какое-нибудь другое место. Он подговорил Фелисию, и вскоре они уже стояли на тротуаре, вдыхая чистый прохладный воздух. Голова у него начала проясняться, впрочем, особенно пьяным он и не был. Он предложил ей пойти в «Блом», но она отказалась — ей хотелось прогуляться, и чем дальше, тем лучше. Прогуляться, и чем дальше, тем лучше, — это было последнее, что могло прийти ему в голову.

Судьба распорядилась так, чтобы в тот вечер дома у Фелисии никого не было. Поэтому она и могла позволить себе так долго сидеть в ресторане, первый раз в своей жизни. Они пошли пешком к Майорстюен, а оттуда на трамвае поехали в Слемдал. Около пяти утра он вернулся в город на такси и вечером должен был снова встретиться с Фелисией. Он не собирался нарушать уговор, но в тот день ему предстояло прочитать одну лекцию, о чем он, будучи у Фелисии, совершенно забыл. Эрлинг позвонил ей по телефону, чтобы пригласить ее с собой, однако ему никто не ответил. Он мог бы оставить ей записку в кафе, однако почему-то не оставил. Проспав несколько часов, он с двенадца-ти бродил по городу, пока в пять вечера не рухнул у кого-то из друзей, его обещали разбудить в половине восьмого. В половине девятого он, как и было условлено, уже стоял на кафедре — он успел принять ванну, побриться, и все было в порядке. В то время он был еще молод и полон сил.

Встреча с Фелисией Ормсунд была лишь эпизодом, правда, она могла бы перерасти и в нечто более серьезное. Впрочем, для Фелисии это уже не имело значения, она знала одно: этот человек попользовался ею и нарушил их уговор о следующей встрече. Теперь-то Эрлинг понимал, как она смотрела на случившееся, какое это было для нее унижение. Единственное, что говорило в его пользу, — он не пытался оправдать себя, но это мало утешало его, он понимал, что никогда и не стал бы оправдываться.

Он уже не помнил, почему позволил уговорить себя прочитать эту лекцию, ведь он знал, что для него такие лекции всегда кончаются неудачей. Плохо кончилось и на этот раз, но не совсем так, как всегда. Все, что он говорил, потом долго и горячо обсуждалось. Из трехсот присутствовавших он не довел до бешенства лишь одного человека, но зато этот единственный повеселился от души и вынес из лекции Эрлинга кое-что полезное — между прочим, мысль о разводе. Эрлинга все это мало тревожило. Он не принял случившееся близко к сердцу, зато через много лет принял близко к сердцу слова Фелисии, сказанные ему в Венхауге однажды ночью, о том, что ей с самого начала было ясно, чем закончится их встреча. Он и теперь еще ощущал ее боль. Фелисия употребила тогда странный образ. В те дни, сказала она, я чувствовала себя новым нарядным платьем, которое кто-то испачкал и изорвал.

Его лекция была посвящена сексу. В то время марксизм и психоанализ, совокупившись, дали жизнь некоему злокачественному, непристойному ублюдку, похожему на того, который получается при спаривании христианства с национализмом в народных университетах, когда от Девы Марии отказываются в пользу Чертовой Бабушки. Масло и вода сами по себе прекрасны, но смешайте их, и отделить потом одно от другого вам уже не удастся.

В лекции Эрлинга не могло не обнаружиться, что он не совсем ясно представляет себе, в какой точке этого сексуального пейзажа находится он сам со своими постулатами. Он посещал иногда лекции и доклады, посвященные проблемам секса, и знал, что публика никогда не ждет от них ничего интересного. Ведь те теории, которые им обычно преподносили докладчики со своей кафедры, как правило, уже давно были приняты и одобрены обществом. Некоторые из присутствовавших обладали солидным опытом по части секса и получили отпущение грехов задолго до того, как лектор открыл им несколько избитых истин. Эрлинг процитировал про себя Стига Шёдина[15]: «…подумайте, что началось бы, если бы кафедры обрели голос!..»

Ящик для вопросов и ответов, каким был в то время «Журнал по сексуальному просвещению», вел свои спасательные работы в сексуальных трущобах — это была целая Армия Спасения, состоящая из молодых учителей, пылавших праведным гневом.

Оппозиция подобным мероприятиям пользовалась испытанным аргументом, который неизменно убивал всех наповал. Суть его заключалась в том, что люди неплохо справлялись с идеей размножения начиная с древнейших времен, и потому никакое просвещение в этом вопросе им не требуется. Подобные банальности действовали безотказно. Оппозиция пренебрегала тем фактом, что просветительская деятельность отчасти была направлена как раз против бездумного размножения, к тому же не учитывала того, что нынешние условия несколько отличались от тех, в которых люди жили на заре времен.

Теперь-то Эрлинг уже познакомился с новыми теориями, решавшими вопрос, когда и как на земле появились люди. Должно быть, это произошло гораздо раньше, чем он предполагал. Ведь времени не существует, думал он, это нечто, сконструированное нами из паутины наших мыслей, некое вспомогательное понятие, каких у нас много, но оно блекнет перед такой простой мыслью, что вот опять прошло лето и уже никогда к нам не вернется. Во всяком случае, в так называемое время, которое ушло или исчезло, испарилось, с тех пор, как на свете появились люди (можно не сомневаться, что это было очень давно), они преспокойно размножались без всяких учебников, они могли бы так же размножаться и впредь, но вдруг спохватились и решили регулировать судьбу человечества, хотя время для этого было уже упущено.

Когда Эрлинг должен был читать свою лекцию — теперь ему представлялось, что это было именно на заре времен, — в традиционных представлениях кое-что здравое еще сохранялось. Потому он и согласился прочитать эту лекцию, которая оказалась роковой для Фелисии. Эрлинг ушел в работу с головой, он исписал двадцать страниц, плавая по мертвому морю литературы, чтобы выплеснуть всю эту премудрость на голову публике, считавшей, что она нуждается в просвещении, пусть это и было ее заблуждением. Лекция получилась скучной. Эрлинг сам зевал, пока писал ее, теперь он плохо помнил, о чем в ней шла речь, что-то о сексуальной распущенности, тема, которая сама по себе зевоты не вызывает. Он помнил, что в ней содержались призывы одуматься — поразительное, но едва ли осознанное им в то время признание. Лекция пестрила иностранными словами, всеми, какие ему удалось вспомнить, для посвященных это выглядело этаким масонским языком, тогда как непосвященные раскрывали от удивления рты. Кроме чести, которой Эрлинг в то время придавал большое значение, эта лекция должна была принести ему сто пятьдесят крон. Он же в благодарность оскорбил свою публику.

Его встретили с непременной почтительностью и усадили на стул, пока председательствующий стоя рассказывал о том, какой он выдающийся писатель. Наконец Эрлинг поднялся на кафедру, и раздались слабые, редкие аплодисменты. Путь на кафедру оказался роковым. За эти несколько шагов ему в голову пришли новые мысли о сексуальной распущенности. Он вдруг увидел ее с новой стороны, а вернее, ему вдруг стало ясно, что сексуальной распущенности вообще не существует.