Ирина Богатырева - Товарищ Анна (сборник) Страница 48

Они перекусили, и Настя стала укладывать маму спать. Ей полагался послеобеденный сон. Надежда Игоревна канючила, но аргумент, что гулять все равно не пойдут в такую погоду, подействовал. После недолгой болтовни наконец она замолчала, заснула или сделала вид, и Настя отошла от кровати. Села напротив Кости, и какое-то время они глядели друг другу в глаза. Настины улыбались. Костя был равнодушен и мрачен после того, что случилось утром.

– Скучно здесь, – сказала Настя тихо. – Надо было хоть радио с собой взять. Магнитофон.

– Угу, – отозвался Костя.

– А что – угу? У тебя нет? Так хоть бы сам спел, – она смеялась. – Помнишь, как в прошлом году. «Под небом голубым есть город золотой…» Помнишь?

– Гитары нет, – буркнул Костя.

– Гитары нет, – передразнила она, поднялась, будто собирала со стола посуду, прошла сзади, вдруг остановилась, и он ощутил затылком тепло ее живота. – В прошлом году это тебе не мешало, – тихо, с легкой насмешкой сказала Настя, и в нем все потянулось на этот ее особый голос. А она уже отошла и стала мыть тарелки в тазике, напевая тихонько и немного фальшиво высоким голосом:

Тебя там встретит огнегривый лев

И синий вол, исполненный очей,

С ними золотой орел небесный,

Чей так светел взор незабываемый…

– Никогда не понимала, почему он исполненный очей? Как ты думаешь, что это значит вообще? – она обернулась к нему. Костя пожал плечами, а с кровати вдруг послышались всхлипы.

– Ты чего? – Настя пустила тарелки в грязную воду, поспешила к Надежде Игоревне, вытирая руки. – Мама, ты что плачешь?

– Красиво так. Настя, как ты красиво пела!

– Успокойся, чего же плакать-то? Ложись. Ты разве не слышала ни разу?

– Настя, Настя, здесь так все красиво, везде, правда?

– Правда. Ложись. Давай, чего ты не спишь. Тебе днем надо спать…

Косте стало тошно. Он вышел из домика, присел по-деревенски на корточки у входа, закурил. На какую-то секунду ему показалось, что это все бред. И что Настя правда приехала с ребенком – и откуда только у нее этот ненужный ребенок? Как все неправильно, и нужна она ему – с этим существом… Две недели коту под хвост. Две недели самого сезона. И никакая это не любовь.

Скоро Настя вышла, натягивая куртку.

– Куришь?

Он посмотрел на нее снизу вверх. Она показалась ему некрасивой. Усталая женщина, только тогда успевает думать о себе, когда ребенок спит. Нужна ему такая Настя? Она как будто поняла, о чем он думал.

– Тебе противно, да? Страшная я в этом году? Все лето в четырех стенах, не загорела совсем, осунулась. Волосы отросли, стричься некогда.

– Фигня это, – сказал Костя.

Настя вздохнула.

– Пойдем пройдемся.

Он поднялся, и они медленно пошли по тропке мимо домиков, вниз по течению, в ущелье. Ветер дул истошный, воздух был влажный, быстро собирался вечер. Настя стала что-то рассказывать про мать. Про ее болезнь, что врачи не знают, что с ней делать, уверяют, что должно само все пройти. Но Настя не верит. Только надеется: путешествие, смена места, вся эта дикая красота, свежий воздух могут ей помочь.

– Она ведь нигде почти не была в жизни. Работа, дом… Может, у нее в душе что-то сместится, я так подумала. Хоть не такой, как до этого, станет, но все-таки. Я сейчас даже не совсем понимаю, как она воспринимает все, узнает ли меня, а если нет, за кого она меня принимает? За мать, что ли? – она усмехнулась невесело. – Она как заново жить начала. Сначала говорить с ней учились, ходить. Но это нормально после инсульта, мне говорили. Хорошо, что прошло. Она теперь все может, сама все делает. Вот только это и осталось.

Костя вдруг вспомнил, что заказал на вечер баню. Посмотрел на Настю и попытался представить, что пойдут вместе с ней, вдвоем. Попытался начать что-то фантазировать. Но внутри ничего не отозвалось. Настя казалась ему лет на десять старше, чем была в прошлом году. И он рядом с ней становился тоже таким, немолодым уже мужиком. А в домике – ребенок… Это все было дико. Костя почувствовал злость.

– А знаешь, что я иногда думаю? – говорила Настя. – Что, может, с ней то случилось, что нормально и со всеми должно быть. А? Ну, про что говорят… говорилось… про что сказано: будьте как дети. Она ведь знаешь, какая строгая была всю жизнь. И строгая, и ханжа. Как я ее боялась! Я и до сих пор ее немного боюсь, по инерции, хотя, казалось бы, чего теперь-то. Она же и правда как ребенок совсем. И что с ней делать вот так всю жизнь теперь? Врачи говорят, сама выправится, типа радуйся, что особый уход не нужен, сиделки не надо, а это – психическое, пройдет. Только у меня нет ощущения, что пройдет. Я иногда думаю, что так со всеми в итоге быть должно. Ты понимаешь меня?

Она вдруг остановилась и посмотрела на него в упор. Костя смотрел тяжело, сам чувствовал это, попытался улыбнуться.

– Ерунда, – сказал он. – Ни фига не должно.

Разумеется, вечером мылись порознь: сначала Настя с мамой, мылась сама и мыла маму, потом Костя. Пока они были в бане, он сидел снаружи, курил, смотрел в кромешную ночь. Небо было затянуто тучами, черно, как покрывало, и рев реки казался шумом грозы, и непонятно было даже, отчего не хлещет дождина.

А на следующее утро вышло солнце, и день обещал быть жарким. Яркий свет заливал домик через дырку в крыше. Разбудили их голоса снаружи. В тепле база оживала: в домики заезжали отдыхающие. Костя удивился, прикинул, какой день недели. Пятница, все правильно: съезжаются на выходные.

– Сейчас быстро прогреется, в горах всегда так. Будем загорать, – радостно сообщил Костя, распахивая косую дверь. Теплый воздух потек внутрь вместе с чириканьем птиц и запахами прелой земли.

Они вышли наружу, как жители ковчега, переждавшие потоп. Песчаная земля, еще влажная, темная, быстро просыхала. Солнце заливало всю площадку перед домиками, скалу, под которой вчера разводили огонь. Деревья – березы и тополя у реки – преобразились, засверкали глянцевой зеленью, как весной. Ближайшие домики в линии были уже заселены, и еще шли люди, с пакетами еды, пивом, коробками вина, со своими углями и мангалом, – подтягивались и подтягивались со стоянки. Костровое место под их скалой уже оказалось занято. Это было неприятно, но Костя сказал: «Ничего, прорвемся», – разделся по пояс и принялся складывать костер прямо перед домом. Было тихо, разводи огонь, где хочешь.

Настя тоже сообразила насчет солнца, переоделась в купальник, вытащила пластиковый стул и легла на нем, как на шезлонге, подставив небу свою белую кожу. Купальник у нее был красный. Костя искоса поглядывал на нее, пока разводил огонь. Настя на это усмехалась. Только Костя чувствовал, что сегодня что-то изменилось в нем. Нет того болезненного желания, которое жило все лето. Оно как бы отпустило, совершенно неясно почему. Потому даже на такую раздетую почти Настю он смотрел спокойно, и ему было от этого хорошо.

– Что, сегодня я лучше? – спросила она.

Костя не ответил, ему было весело. А она нацепила черные очки, лежала, закинув лицо к солнцу, но не забывала поглядывать за матерью. Надежда Игоревна ходила чуть в стороне, но на доступном расстоянии, рассматривала кусты, какие-то травки, цветочки, улыбалась, изредка присаживалась, как делают дети, расставив колени, и пристально разглядывала что-то в песке.

Сначала они услышали мерный глухой топот, потом Надежда Игоревна высоко взвизгнула:

– Лошадь! – и подбежала к ним.

От моста ехал алтаец на низкой, типичной местной чубарой лошадке с лохматой гривой и понурой головой. Надежда Игоревна остановилась рядом с Настей, взяла ее за руку, смотрела на подходившую лошадь восторженными, горящими глазами.

– Здравствуйте, – сказал конный, подъехав, щуря хитрые глаза на загорелом до коричневого цвета лице.

– Ну здорово, – ответил Костя.

– Коня? Коня хочешь?

– А почем берешь?

– Сто рублей.

– Эк! Это ты чужих обирай, а мы свои.

– А ты откуда? – с интересом обернулся к нему алтаец.

– Местные, – Костя посмотрел на него с таким независимым видом, чтобы вопросов больше не возникало.

– Ну а что дашь? – спросил алтаец.

– Что, Настя, будешь кататься? – спросил Костя. Он чувствовал задор.

– Ну, – засмеялась она. Конюх разглядывал ее, и ей было это приятно. – Давай ты, ты же хорошо ездишь.

– А давай, – сказал Костя, достал полтинник, дал конюху.

Тот быстро спрыгнул с коня, передал вожжи Косте, и он, показалось самому, взлетел в седло. Тут же натянул повод, как будто проверяя механизм, конь заходил, вздернув голову, и Костя дважды ударил в бока, с места разогнал в галоп. С ветром пролетел по небольшой площадке перед домиками и слышал, как заахали отдыхающие, завизжали восторженно дети, сорвалась с места чья-то привезенная собачонка, пробежала за ним, неистово лая и перебирая короткими лапками, и отстала. А он резко осадил коня в конце площадки, где начинались камни и скалы близко подступали к тропе, и повернул обратно. Так же легко и быстро промчался назад. Он чувствовал, что им восхищаются, он и сам понимал, что сейчас красивый: загорелый, крепкий, сильный, поджарый, и даже конек этот алтайский, горный аргымак, тоже будто стал красивее.