Габриэль Маркес - Сто лет одиночества Страница 48

Новое поселение было обнесено металлической сеткой, как некий гигантский электрифицированный курятник, который в холодные летние месяцы перед рассветом казался черным от облепивших его ласточек. Никто еще не знал, чего тут ищут чужаки, или они в самом деле всего лишь филантропы и уже навели по-своему беспримерный порядок, выглядевший гораздо большим сумбуром, чем тот, что вносили цыгане, но гораздо менее понятный, да еще, похоже, бессрочный. Управляя силами, ранее подвластными лишь Господу Богу, пришельцы заставили дожди идти ко времени, быстрее созревать урожаи, а реку – со всеми ее белыми валунами и холодными водами – повернули с накатанного ложа в другую сторону, за городское кладбище. Именно в эту пору был воздвигнут бетонный колпак над облезлым надгробием Хосе Аркадио, чтобы запах пороха, вырывавшийся из могилы, не портил речную воду. Для тех, кто не привез с собой зазнобу, превратили улицу с милейшими французскими дамами в еще один городок, превзошедший оба прежних размерами, а в одну прекрасную среду длинный состав доставил сюда совершенно невообразимых шлюх, вавилонских блудниц, наторевших в древнем искусстве любви и снабженных всякого рода благовонными кремами и подручными средствами для того, чтобы разогреть холодных, расшевелить робких, ублаготворить алчущих, настропалить скромных, обуздать ненасытных и обучить неумелых. Турецкая улица, расцвеченная огнями заморских магазинов, вытеснивших старые восточные лавки, кишела в субботний вечер бездельниками и проходимцами, сновавшими между столами с азартными играми, тирами и шатром толкователя снов и чревовещателя, толпившимися возле спиртного и фританги в ларьках, которые поутру в воскресенье одиноко торчали среди валявшихся на земле мужчин – то ли блаженных пьяниц, то ли (таких было больше) любопытных дуралеев, получивших в потасовке пулю в грудь, нож в бок, зверскую оплеуху или удар бутылкой по черепу. Нашествие было столь внезапным, люди нахлынули такой массой, что первое время было невозможно ходить по улицам: всюду громоздятся груды мебели и сундуков, везде тащат бревна и доски те, кто успел без всякого разрешения захватить пустующий клочок земли и стал строить дом; там и сям средь бела дня и на глазах у всех предаются любви бесстыдные парочки в гамаках под навесом, в тени миндальных деревьев. Единственным достойным уголком была укромная улочка, на которой поселились мирные антильские негры, соорудив деревянные хижины на сваях, где они и сидели по вечерам у дверей, распевая грустные гимны на своем тарабарском папьяменто. За самое короткое время произошло столько перемен, что через восемь месяцев после первого визита мистера Герберта коренные жители Макондо не могли узнать родного города.

– Ну и кашу мы заварили, – то и дело повторял полковник Аурелиано Буэндия. – А все потому, что угостили какого-то гринго бананами.

Аурелиано Второй, напротив, восторгался наплывом чужестранцев. В доме уже не умещались незнакомые посетители и бездомные бродяги, и потому пришлось построить спальни в патио, расширить столовую, заменить старый стол новым – на шестнадцать персон, купить новую посуду и приборы, и, несмотря на такие нововведения, надо было готовить обед по несколько раз в день. Фернанда, подавляя гадливость, должна была обслуживать гостей самого низкого пошиба, которые лезли в грязных сапогах на галерею, мочились в саду, кидали свои циновки куда попало для отдыха в час сиесты и отпускали крепкие словца, невзирая на смущение дам и кривые усмешки кабальеро. Амаранта была готова взбеситься от нашествия плебса и снова стала обедать на кухне, как в прежние времена. Полковник Аурелиано Буэндия, убежденный, что большинство из тех, кто заходил к нему в мастерскую пожелать ему всяческих благ, делали это не из уважения к нему или симпатии, а из любопытства – взглянуть на живую историческую реликвию, на редкое музейное ископаемое, – стал запирать дверь на засов и показывался на людях в редких случаях, когда выходил посидеть у парадной двери. Урсула, напротив, даже тогда, когда она уже едва волочила ноги и двигалась, держась за стены, испытывала детский восторг, слыша, как к городу приближается поезд. «Скорее жарьте мясо и рыбу, – приказывала она четырем кухаркам, которые быстро принимались за дело, лишь бы скорее вернуться под начало невозмутимой Санта Софии де ла Пьедад. – Надо всего наготовить, – торопила их Урсула. – Никогда не знаешь, чего захотят чужеземцы». Поезд прибывал в самую жаркую пору дня. К обеду дом превращался в клокочущий базар; потные дармоеды, даже не знавшие, кто их кормит и поит, толпой врывались в столовую, чтобы занять лучшие места, а кухарки, натыкаясь друг на друга, метались между столом и плитой с огромными кастрюлями супа, с полными мяса котлами, с тыквенными бадьями овощей, с горами риса на подносах и разливали огромными черпаками неиссякаемый лимонад из бочек. Столпотворение было несусветное, и Фернанда с ума сходила от мысли, что многие могут отобедать дважды, не раз ее просто подмывало облегчить душу руганью рыночной торговки, когда иной незадачливый гость просил у нее счет. Больше года прошло с первого визита мистера Герберта, но удалось узнать только то, что гринго собирается разбить банановые плантации в тех волшебных местах, где Хосе Аркадио Буэндия и его люди бродили в поисках пути к великим изобретениям цивилизации. Еще два сына полковника Аурелиано Буэндии, меченные пепельным крестом, были заброшены сюда этим вулканическим извержением и объяснили свой приезд одной фразой, которая, видимо, выражала умонастроение всех вновь прибывших.

– Мы приехали, – сказали они, – потому что все сюда едут.

Ремедиос Прекрасная была единственной, кого обошла банановая чума. Она так и не перешагнула порога своего чистого девичества, все более отходя от людских условностей, все менее реагируя на зло и новаторство, находя счастье в собственном мире простых вещей. Она не могла понять, для чего женщины осложняют себе жизнь бюстгальтерами и юбками, и сшила себе холщовый балахон, который легко накидывала на себя через голову, решив без всяких хлопот проблему одежды и в то же время ничем не стеснив нагое тело, ибо, по ее пониманию, только нагота естественна для человека в домашней обстановке. Ей так надоели просьбы, чтобы она укоротила свои роскошные волосы, доходившие чуть ли не до пят, и заплела бы их в косы с цветными лентами или заложила в пучок с гребнями, что она просто-напросто обрилась наголо и сделала из своих волос парики для фигур всех святых. Самым удивительным в ее стремлении к простоте было то, что чем больше она пренебрегала модой, предпочитая удобство, и чем решительнее отвергала условности, повинуясь душевным порывам, тем невольно еще сильнее кружила голову людям своей бесподобной красотой и сводила мужчин с ума своим пренебрежительным отношением к ним. Когда сыновья полковника Аурелиано Буэндия в первый раз появились в Макондо, Урсула вспомнила, что у них и у ее правнучки в жилах течет одна и та же кровь, и содрогнулась от почти уже забытого страха. «Будь начеку, – предупреждала она Ремедиос Прекрасную. – От любого из них дети у тебя будут со свиными хвостами». Правнучку нимало не встревожило это предупреждение, она тут же надела штаны, мазнула руками по песку и, обхватив ногами столб, полезла на него за призом, что едва не привело к большой беде, так как все ее семнадцать двоюродных братьев дошли до полного исступления от такого будоражащего зрелища. Потому-то никто из них не ночевал в доме, когда они приезжали в Макондо, а четверо оставшихся здесь работать снимали по решению Урсулы комнаты где-то в другом месте. Сама Ремедиос Прекрасная умерла бы со смеху, если бы узнала об этих мерах предосторожности.

До последней минуты своего пребывания на земле она так и не узнала, что ей выпала судьба постоянно вводить мужчин в искушение и ввергать в отчаяние. Всякий раз, как она, не слушая Урсулу, появлялась в столовой, незваных гостей охватывало паническое смятение. Все прекрасно видели, что грубый балахон был накинут на абсолютно голое тело, и терзались мыслью, не служит ли это, как и ее прекрасная бритая голова, средством обольщения и не вводит ли она всех просто-напросто в преступный соблазн своей манерой приподнимать в жару балахон, обнажая ляжки, и с наслаждением обсасывать пальцы после еды. Членам семьи и в голову не приходило, что чужие люди мгновенно ощущают пьянящий дух Ремедиос Прекрасной, удар молнии в подбрюшье, и не могут отделаться от этих ощущений еще многие годы после того, как она исчезла. Мужчины, познавшие любовные утехи во всех странах, утверждали, что никогда не испытывали желания, подобного тому, какое возбуждает телесное благоухание Ремедиос Прекрасной. В галерее с бегониями, в большой гостиной, в любом месте дома можно было точно указать место, где она побывала, и определить время, когда она отсюда ушла. Это был след особого, только ей присущего аромата, но никого из домашних не пьянившего, потому что он уже давно стал одним из привычных запахов, который, однако, кружил голову гостям. И лишь только они одни могли понять, почему молодой начальник стражи умер от любви и почему кабальеро, прибывший из неведомых земель, погиб от отчаяния. Не сознавая, какую волнующую стихию она рождает, какая атмосфера неминуемой беды создается вокруг нее, Ремедиос Прекрасная обращалась с мужчинами без тени кокетства и вконец добивала их своими нехитрыми добрыми словами. Когда Урсула велела ей обедать вместе с Амарантой на кухне, чтобы пришельцы ее не видели, она с охотой подчинилась, потому что вообще не признавала никакого установленного распорядка. Где и когда утолять голод, ей было безразлично, лишь бы хотелось есть. Иногда она вставала и завтракала в три часа утра, а потом спала целый день; бывало, несколько месяцев подряд она ела в неурочные часы, пока какой-нибудь случай не вводил ее в обычную колею. Обычным же для нее было вставать в одиннадцать и часа два сидеть совершенно голой в купальне и давить скорпионов, приходя в себя после крепкого долгого сна. Затем она обливалась водой из бассейна, черпая ее тыквенной плошкой. Эта процедура была такой долгой и скрупулезной, такой ритуально разнообразной, что тот, кто ее не знал, мог бы подумать, что она расточает вполне заслуженные ласки собственному телу. Но для нее в такой одинокой обрядности не было и намека на похоть, ей просто хотелось приятно провести время и нагулять аппетит. Однажды, когда она только начинала купаться, какой-то незнакомец из вновь приезжих приподнял черепицу на крыше и, увидев ее, ошалел от восхитительного зрелища. Она заметила в дыре его обалделые глаза и не застыдилась, а испугалась за него.