Владимир Топорков - Наследство Страница 48

– Соскучился?

– Ага, соскучился…

– Ну мать как?

Серёжка размеренно, как-то не по-детски осознанно сказал после долгой паузы:

– Раздражительная она какая-то стала. Кричит много.

– Может, ты её обижал?

– Нет. Я нормально веду себя, учусь хорошо, по улицам не гоняю. Только иногда на велосипеде катаюсь, и то редко.

– Ладно, – сказал Бобров, – пойдём обедать. Ты небось есть хочешь?

– Ага, – засмеялся Серёжка. – Как волк.

Они обедали в колхозной столовой, и Бобров явственно ощущал, как рождается в нём новое, неведомое раньше ощущение духовной близости вот с этим вихрастым человечком, лихо уплетающим сейчас кислые щи. Ощущение это приглушило боль тягостных потерь.

Вечером к ним домой заглянул Степан. Он возвращался с работы, перемазанный, усталый, но при виде Серёжки заулыбался во весь рот:

– Вот так радость, Женя!

Серёжка на кухне чистил картошку, и это тоже понравилось Степану:

– Да он ещё и помощник! Ты где же этому научился?

– В пионерском лагере, – ответил Серёжка.

– Ну, теперь ты весело заживёшь, Женя, – рассудительно сказал Степан. – Мои девчушки, когда матери дома нет, – первые помощницы.

– До школы немного времени осталось… – пробормотал Евгений Иванович.

– А при чём тут школа? В школу Серёжка может и здесь ходить. Как, Серёжка, останешься у отца?

– А можно?

– Чудак человек, – за Боброва сказал Степан. Почему же нельзя? Школа у нас – любой городской не уступит, трёхэтажная, учителя знающие. Зимой я тебе валенки сваляю, тёплые, как печка. Ходил когда-нибудь в валенках?

Серёжка отрицательно закачал головой, а Степан продолжал:

– Вот видишь… А ещё мы с тобой на зимнюю рыбалку будем ходить. На зорьке… Эх, золотое времечко! Глядишь на лес, а он как будто пожаром вспыхнет – солнышко, значит, на свет божий выбирается. А на восходе – самый злой мороз, колется тысячью иголок. Но окунь клевать начнёт – и забудешь про всё на свете: и про колотун-мороз, и что сопля ко льдине примёрзла…

– Ты так рассказываешь, Степан, – засмеялся Бобров, – что у меня даже слюнки потекли…

– А что? – улыбнулся Степан. – Доживём до морозов – и отправимся все трое.

– И меня возьмёте? – спросил Серёжка.

– Обязательно, – твёрдо сказал Степан. – Зачем же слова на ветер бросать. Ты вот только оставайся. – И добавил с грустной ноткой: – Отцу без тебя, Серёжа, плохо. Он один, как кулик на болоте… Останешься?

– Ты его не тормоши, Степан, – Бобров ощутил, как тёплая струя благодарности Плахову обдала его, согрела внутри, – пусть поживёт, осмотрится. Потом сам решит. Да и у Любы надо согласия спросить.

– Конечно, конечно, – Степан утвердительно закивал, – только я к тому говорю, Женя, что сына лучше на природе воспитывать. Городские – они какие-то квёлые, как петушки-поздныши. У нас как-то в охотничьем хозяйстве задумали фазанов разводить. Ну, в инкубаторе вывели птенцов, потом лето в вольере содержали на дармовых кормах, а осенью, уже в листопад, выпустили на волю. Боже мой, так их половину лисы пожрали. Неспособные они оказались к свободной жизни, непрактичные, сидит, как квочка, в траве, а его лиса – цоп! А вторая часть на деревьях замёрзла. В ноябре морозец стукнул, сиверко потянул, и южане эти перья опустили… Идёшь по лесу, смотришь, к ногам – шмяк! Мёртвый фазан свалился! Вот такие дела! Человек с молодости закалку получить должен. Ну, Серёжа, ты своим делом занимайся, а нам с отцом про дела надо поговорить…

Он поманил Боброва пальцем и, когда они вышли на улицу, полушёпотом сказал:

– Сегодня меня Дунаев вызывал. Приказал комбайн зерновой Юрки Парамонова принимать…

– А зачем тебе это?

– Вот и я ему то же самое толковал. На своём участке мне на всё лето работы хватит. Сейчас вот первое окучивание, потом второе… Перед уборкой надо долотование провести. Одним словом…

– Ну, а Егор что?

– Ты его знаешь… И слушать не хочет… Не нравится Дунаеву, как Парамонов работает, потери допускает. Гусар, мол, а мне толковые комбайнёры нужны…

– Ладно, – хмуро произнёс Бобров, – завтра попробую его убедить.

– А если не получится?

– Получится, – успокаивающе ответил Бобров, хоть и сам не верил, что удастся убедить председателя. Упрямый он, может и злобу затаить. И со Степаном при первой возможности счёты свести попытается.

– Ну а если не получится, – Степан рубанул со злостью рукой, – уйду из колхоза. Понимаешь, Женя, мне всё это надоело. Как милостыню прошу, чтоб мне дали возможность самостоятельно делом заниматься. Я не нищий под окошком.

Договорившись в воскресенье снова встретиться на стройке, они расстались. Степан мерил улицу тяжёлыми шагами, и даже в походке этой чувствовалось раздражение. Надо воевать за Степана, такие работники земле нужны.

Глава четырнадцатая

Егор появился в кабинете в девятом часу с припухшим лицом. Был он какой-то тусклый, как затёртая медная монета, в набухших глазах вспыхнула краснота, судорожные пальцы мелко дрожали, как от испуга. Наверняка опять бурную ночь провёл, подумал Бобров, наблюдая, как суетливо перекладывает бумаги на столе председатель. Одно поразило его больше всего – кажется, ни одной тени переживаний не отложилось на сумрачном лице Дунаева. Значит, равнодушно воспринял уход Ларисы, как мелкое, не заслуживающее внимания, будничное событие.

– Наряд провели? – спросил хрипло Дунаев.

– Да, – Бобров предвидел этот вопрос, как, впрочем, и то, что за ним последует длинный рассказ Дунаева, как с утра мотался он по различным районным делам. Ведь надо же как-то объяснить своё позднее появление на работе.

Бобров дождался окончания этого красочного монолога, сказал:

– Егор Васильевич, я о Плахове хочу спросить…

– Опять о Плахове! Дался тебе этот Плахов. Носишься с ним, как с писаной торбой! – Егор зло сверкнул глазами.

– Нельзя его сейчас на комбайн переводить, Егор Васильевич. – Боброву хотелось спокойно, без спора убедить председателя. – Пусть закончит работы на участке.

– Послушай, Бобров, – Егор раздражённо уставился на агронома, – вот ты полгода ещё в колхозе не работаешь, а на языке только одно слово – Плахов да Плахов, чего ты из него национального героя делаешь?

Судорожными пальцами он принялся снова перекладывать бумажки, специально, чтоб успокоиться, словно в новую атаку готовился.

– Не национального героя, – Бобров пока говорил спокойно и даже сам себе удивлялся: как это он не взорвался, не возвысил голос. На дерзость надо было отвечать дерзостью! – Просто хозяина поля я хочу в Плахове видеть…

– Хозяина или хозяйчика? В замашках Степана скорее последнее проглядывается…

– Почему?

– Очень ясно, почему. Натура у него стяжательная. Денег много надо.

– Но ведь деньги умеючи зарабатывают…

– Знаешь, Евгений Иванович, ты меня к старому разговору подводишь. Я уже эти песни слышал… Ты мне скажи, чем это тебе Степан так по нраву пришёлся? По старой дружбе или тем, что дом тебе помогает восстанавливать?

Горячий жар захлестнул Боброва, и у него тоже пальцы заплясали, как у Егора. А Дунаев слова выталкивал резко, как топором рубил:

– Будет Плахов на комбайне работать, будет. Вольницу эту кончать надо. Получается – каждый раб на свой лад…

– Степан – не раб, – выдавил Бобров, – говори, да не заговаривайся.

– Но и не вельможный боярин, – рубанул Дунаев. – Амбиции у него на три воза. Если так каждый в колхозе себя вести начнёт… Что будет? Тогда и председатель не потребуется.

Ты, Бобров, анархию не разводи. И со Степаном своим мне больше в душу не лезь, хватит, обрыдло.

– Но ведь уйдёт человек от обиды!

– Пусть катится на все четыре стороны. Незаменимых людей нет. Придёт время – и нас с тобой заменят. За то, что либерализм в колхозе развели, погонят поганой метлой.

Говорил Дунаев резко, будто булыжники метал, и Евгений Иванович понял – бесполезный разговор он затеял. Вот только почему верит Дунаев в собственную непогрешимость, где источник этого самодурства? Ведь председатель – должность выборная. Неужели равнодушие мешает дать себе окорот?

Подумал так и мысленно усмехнулся: в том-то и дело, что мешает равнодушие. Потеряли люди веру в слова, живут своими мелкими заботами, и вот на этом фоне разворачиваются такие нахрапистые деятели, как Егор, давят собственной амбицией, глушат окружающих, как молчаливую рыбу в реке…

Он нашёл в поле Степана, рассказал о разговоре с Дунаевым. Тот побледнел, дёрнулся щекой, лицо у него каким-то отёчным стало. Он крякнул, произнёс с придыхом:

– Ну-у, пусть! Кончилась моя колхозная жизнь, Женя! Здравствуй, новая!

– Не спеши, Степан! Я говорил тебе – повоюем!

– Хе, дорогой Евгений Иванович! Овца с волком тягалась – одна шерсть осталась! Завтра же на работу не выйду. Загнись она, свёкла эта, – и в глазах сверкнули слёзы.