Владимир Романовский - Русский боевик Страница 48

У Милна, кажется, кончились вопросы. Хьюз на другом конце связи ждал. Эдуард, чуть подумав, неожиданно спросил:

— А скажите, мистер Хьюз…

Хьюз засмеялся.

— Что это вас так рассмешило? — поинтересовался Эдуард, не потому, что обиделся, а просто ему действительно стало интересно.

— Меня так никогда еще не называли.

— Все больше по имени?

— Э… Нет. Мистер — это забавно звучит, если по-русски произносить. Мистеррр. Миииистеррр. И Хьюз — Хххххьюз.

— Вы, наверное, общаетесь с какими-нибудь русскоязычными там, в Нью-Йорке?

— Бывает.

— С евреями на Брайтон Бич?

— Почему ж непременно с евреями?

— Ну как. Брайтон Бич.

— Ну, Брайтон Бич. И что же?

— Там в основном евреи из России живут.

— Это было давно. Сейчас там славян больше, чем евреев.

— Да? Не знал.

— Впрочем, общаюсь я со всеми подряд, и недолюбливаю и тех, и других. Я вообще многих недолюбливаю. Негров я терпеть не могу, это совершенно точно, больше, чем славян, и больше, чем евреев, все мои коллеги-негры меня за это уважают, но я ебал их уважение. Вы хотели задать мне какой-то вопрос?

— Да.

— Как детективу?

— Да.

— Задавайте.

— Это не имеет отношения к… э…

— Понял. Задавайте.

— У нас тут был спор… Священник спорил с одним человеком…

— Эдуард… — вмешался Милн.

— Нет, пусть спрашивает. Все, что вам нужно знать, Милн, вы уже знаете. Молодой человек интересуется чем-то отвлеченным — такие побуждения следует только приветствовать.

— Я… — Эдуард запнулся. — В общем, парень спросил, в чем виновата Россия, и священник сказал, что за Россией водится один значительный… э… грех, кажется. Но не объяснил, что он имеет в виду.

Милн странно посмотрел на Эдуарда. Будь Эдуард на его месте, он тоже странно бы посмотрел на Эдуарда.

— Странный вопрос, — сказал Хьюз. — Хотя, если священник, то, в общем, понятно, что имелось в виду.

— Понятно?

— Конечно. А вам — нет?

— Нет.

— Хмм… — Хьюз помолчал некоторое время. — Ну, очевидно, священник имел в виду, что Россия является первой в мире страной, предавшей и продавшей христианство с потрохами в национальном масштабе. Остальные страны присоединились к этой купле-продаже позднее и не полностью. И, конечно же, с точки зрения священника никакие евреи в первом большевистском правительстве, сколько бы их там ни было, Россию не оправдают. Возможно, именно это имел в виду священник.

— Ого, — сказал Эдуард. — Да, серьезное обвинение, ничего не скажешь.

— Это вы иронизируете? — спросил Хьюз.

— Слегка. А что?

— Дело в том, — сказал Хьюз, — что помимо священников, есть еще одна категория людей, имеющая основания так думать.

— Да? Какая же?

— Белоэмигранты и их потомки.

Расстроенные Вадим и Олег насели на Демичева, мрачно курящего пятую сигарету за рулем внедорожника, припаркованного у входа в телестудию.

— Зачем было вызывать немца, да еще и не посоветовавшись ни с кем? — настаивал Вадим.

— Ответьте, Трувор.

— Да, не нужно было, — подключился с заднего сиденья прибывший в Белые Холмы глава областной энергетики. — Совсем. Мы уже почти все починили. Там шесть хомутов из строя вышло, и Завалишин в конце концов сообразил, что нужно один из них привести в чувство, а остальные просто подключатся сами, по цепи. Смех — нужно было ладонью слегка пиздануть по чушке, сверху, и все дела. И вдруг приходит немчура — кричит, требует, чтобы никто ничего не трогал. Рожа красная, тупая.

Отто Шварцкопф действительно прибыл в Новгород с аварийной командой из четырнадцати человек — десять турок, один болгарин, и три немца — несколько часов назад. Затребовал вертолеты, рассредоточил команду по станциям, кричал, произносил сквозь зубы «русише швайн», запрашивал данные — словом, вел себя, как типичный, стандартный немец. И через пять часов после его прибытия зажглись фонари на улице Германа. Половина из них тут же перегорела. Еще через час Новгород стал освещаться — квартал за кварталом. И отапливаться, и охлаждаться. Заработали бензоколонки. Нескольких новгородцев тут же убило током, но радость города, грозившего до этого вот-вот скатиться в техническое средневековье и преступный разгул, почти не омрачилась.

— Починили бы без него, — согласился с главой Олег. — У амеров тоже все время летит сеть.

— У амеров сеть летит от перегрузок, и еще потому, что устарела и нужно менять, — сказал Демичев грустно. — А у нас она летит, потому что хомут нужно привести в чувство, пизданув по чушке.

Впрочем, все это было так — ворчание. А главное заключалось в том, что сегодня, прямо сейчас — первая передача действительно в эфир, поскольку, заработали в Новгороде телевизоры.

Телестудия в Белых Холмах, Новгородская Область, отсек, использующийся обычно для производства ток-шоу, двадцать часов пятнадцать минут.

Ведущая, Людмила, безупречно одетая, бесстрастная, благосклонно слушает вещающего Пушкина, сидящего по центру. Слева от Пушкина — Некрасов. Он бледнее обычного и менее подвижен — озабочен, возможно, нервничает.

ПУШКИН (вещая)… таким образом, если Кудрявцев и прав в чем-то, то это в том, что так называемые точные науки всегда следуют за возможностями индустрии, а не наоборот. Уголь породил Ньютона, нефть породила Эйнштейна, а в промежутке между нефтью и углем появились все те изобретения, которые мы привыкли ассоциировать с современностью. И тому уже больше века. То есть — поезд, теплоход, самолет, радио, телефон, холодильник, пластмасса, неон, лифт, паровое отопление, подача горячей воды, трактор, комбайн, пестициды — куда не повернись, всё это изобретено в девятнадцатом веке. Ну, правда, паровоз в восемнадцатом. Атомные электростанции, которых все боятся, а некоторые гордятся, работают не так, как думают многие, а гораздо проще. Новое в них только лишь — способ сжигания топлива, и способ этот примитивный и очень опасный. Остальное — варварски просто. Разогретая реакцией вода образует пар, который толкает поршень. Восемнадцатый век.

ЛЮДМИЛА (бесстрастно улыбаясь) То есть, вы считаете, что кризис длится уже больше века?

ПУШКИН. Это не кризис, это обыкновенный застой. Конец девятнадцатого века дал общий настрой всему человечеству — следовало быстро расти и развиваться. Сегодня расти некуда. Мы повзрослели, а то, что физически растет во взрослом возрасте, как правило — злокачественно. Чтобы вывести научную — да и любую другую сегодняшнюю мысль — из застоя, следует изменить цели. Например, совершенствование и сохранение в наше время гораздо полезнее роста, и не менее интересно. Но человечество все еще стремится к звездам, хотя то, что ни к каким звездам мы не полетим, стало понятно еще в начале семидесятых — всем, и было понятно до этого — многим. Да и зачем нам звезды, если мы не умеем содержать в чистоте собственные улицы.

ЛЮДМИЛА. И все же, хотелось бы, чтобы вы конкретнее обрисовали сегодняшние настроения в научном мире.

ПУШКИН. Пожалуйста. Все начинается, очевидно, еще в школе. Поскольку цивилизованная часть человечества окончательно выгнала женщин из дома на работу, хотя делать им на работе совершенно нечего, да они и не делают ничего, как правило, за исключением некоторых секретарш, за детьми некому стало смотреть. Не у всех есть желающие приглядывать за ребенком тещи и свекрови. Помогла столетней давности идея о всеобщем образовании. Хотя сегодня всем понятно, что образование нужно лишь некоторой части населения, люди, стоящие во главе просвещения, притворяются, что идея эта незыблема. И вот оба родителя делают вид, что работают, а дитя отправляется в школу. Принудительно — есть закон. Понятно, что принудительное эффективным быть не может. Поскольку дети будут ходить в школу в любом случае, собственно качество образования не имеет рекламного значения. Поэтому это и не образование вовсе, а бесконечные повторения в основном ненужных сведений. Сегодняшние десять классов человек, которому образование действительно необходимо, может запросто одолеть за два-три года. Но куда девать этого человека в остальное время? Школа сегодня — это дом, где присматривают за бесхозными детьми. Где их лишают воли и их учат думать одинаково, где не поощряются никакие инициативы. Большинство нормальных людей, естественно, к десятому классу просто ненавидят школу, учителей, науки, классные помещения тюремного типа, парты, поставленные шеренгами, чтобы было похоже на фабричные станки. Сегодня об этом не помнят, но изначально именно это и было целью — приучать людей к виду станков на фабрике. Чтобы не было при переходе из школы на фабрику непоняток. Стало быть — вынести все это, не возмутиться, сдать экзамен и получить хороший диплом, чтобы приняли в хороший институт, может только не очень нормальный человек. Остальным предлагается провести два года под началом солдафонов в армии. После этого некоторые, окончательно озверев, делают попытки все-таки поступить в институт или университет. И поступают. Плюс дети взяточников. То есть, три категории — ненормальные дети, закончившие школу с отличием. Озверевшие дети, прошедшие армию и тем не менее решившие поступить (добровольно) в университет. И дети богатых родителей, умеющих давать взятки. Понятно, что эти последние самыми нормальными и являются — в конечном счете. То, что ученые бывают сумасшедшие — миф, естественно. Из всех ученых, повлиявших так или иначе на развитие цивилизации за последние три тысячи лет, сумасшедшие, или даже слегка ненормальные, составляют меньше сотой процента. Теперь предположим, что нормальный человек, которому действительно интересна именно наука, как-то просочился через все это сито, возможно с помощью взяток и знакомств, и попал в университет. В первую очередь университет попытается (и очень серьезно попытается) привить ему уважение к авторитетам. В этом университеты похожи на организованную преступность — постоянное нарушение Второй Заповеди считается в университете одним из необходимых навыков.