Юкио МИСИМА - ХРАМ НА РАССВЕТЕ Страница 48

В любом незначительном явлении Иманиси ловил признаки крушения мира. Если человек хочет предвидений, он их не пропустит.

Скорее бы революция! Иманиси не знал, чего он хочет — левой революции или правой. Хорошо, если бы революция привела его, жившего за счет фирмы отца, на гильотину. Но сколько бы он ни распространялся о собственном моральном уродстве, его беспокоило, как к этому отнесется толпа. А что, если они воспринимают это как покаяние?! Если придет тот день, когда на оживленной площади перед вокзалом установят гильотину и кровь зальет обыденность, может статься, и он благодаря смерти окажется в числе тех, «о ком помнят». Он содрогнулся, представив себя на грубо сколоченном помосте, построенном в торговом квартале, где висящие кругом флаги извещают о крупных летних распродажах, — на помосте, как на месте проведения лотереи, затянутом красной и белой материей, а на нож гильотины наклеен ярлык дешевой распродажи.

Госпожа Цубакихара потянула погруженного в свои мечты Иманиси за рукав, обращая его внимание на ворота гостиницы. Служанка, которая находилась в комнатке рядом с воротами, молча проводила их в комнату для свиданий. Они остались вдвоем, и тут душу все еще нервничавшего Иманиси тронул шум речушки.

Они заказали вареную курицу и сакэ, и, пока ждали еду, как всегда довольно долго, госпожа Цубакихара силой повела Иманиси к умывальнику, пустила воду и, стоя рядом, внимательно следила, как он мыл руки.

— Еще, еще, — повторяла она.

Иманиси, который сначала недоумевал, зачем его заставили мыть руки, по серьезному виду женщины понял, что виной тому подобранный черный бюстгальтер.

— Нет, мой лучше, — женщина, словно зациклившись, намылила Иманиси руки и, не обращая внимания на то, что в обшитом медью углу умывальника стоит оглушительный шум воды и брызги летят во все стороны, до конца отвернула кран. В конце концов руки у Иманиси просто заболели.

— Наверное, хватит.

— Нет. Вы что, собираетесь касаться меня этими руками? Касаться меня — значит касаться воспоминаний о сыне, которыми наполнено все мое тело. Касаться священных воспоминаний об Акио, касаться бога — и такими грязными руками… — Она поспешно отвернулась и прижала к глазам платок.

Иманиси, массируя руки, по которым била вода, повел взглядом в ее сторону. Если госпожа Цубакихара перешла к слезам, это означало уже «достаточно», и она готова принять то, что вызвало ее душевное волнение.

Вскоре, когда они уже пили сакэ, Иманиси произнес тоном избалованного ребенка:

— Я хочу скорее умереть.

— Я тоже, — присоединилась к нему женщина, у нее на белой, как бумага, коже от выпитого появился легкий румянец.

За раздвинутой перегородкой в соседней комнате поблескивала неровная поверхность голубого одеяла из шелка, и казалось, шелк дышит, здесь, на столе, разливался пунцовый цвет от расписанных раковин, украшавших жаровню, дававшую тепло, бормотала вода, кипевшая в глиняном горшке.

И Иманиси, и госпожа Цубакихара молча, не разговаривая, чего-то ждали. Скорее всего, одного и того же.

Госпожа Цубакихара приходила на эти тайные свидания украдкой от Макико и, опьяненная сознанием вины и ожиданием кары, мечтала, что вот сейчас сюда войдет Макико с острым красным карандашом. «Стих не слагается. Я буду смотреть на вас, попробуйте всем видом изобразить печаль. Я здесь именно для этого, Цубакихара».

А Иманиси оставался верен себе: он мечтал снова почувствовать на своем теле тот, обливающий отвращением взгляд Макико. Та первая ночь на даче в Готэмбе была вершиной мечты, которую он старался снова достичь, встречаясь здесь с госпожой Цубакихара. На этой вершине звездой застыл прозрачный взгляд Макико. Ему просто необходимо было почувствовать его еще раз.

Без глаз Макико, наблюдавших за ними, интимные отношения Иманиси и госпожи Цубакихара казались фальшивыми, приобретали оттенок вульгарного сожительства. Ведь именно она соединила их во имя своей возвышенной, благородной цели. Тот острый, как у богини, взгляд, сверкавший в полутемной спальне, взгляд свидетеля, который, сведя их, отвергал их связь, разрешая ее, презирал их и против воли признавал некую тайную справедливость их отношений. Вдали от этих глаз они были всего лишь клочками ряски, плававшими по поверхности событий, а связь этих двух людей — женщины, целиком поглощенной видениями прошлого, мужчины, живущего иллюзорным будущим, — эта связь была всего лишь соприкосновением неодушевленных предметов, так касаются друг друга шашки в коробке.

И Иманиси казалось, что в спальне, там, куда не падает свет, уже давно сидит и ждет их интимной близости Макико. Это ощущение усиливалось, Иманиси чувствовал, что должен обязательно в этом убедиться, и встал, чтобы заглянуть в спальню, — госпожа Цубакихара ничего не сказала, и он понял, что она чувствует то же самое. В небольшой комнатке, в углу тянулись вверх одни лишь лиловые ирисы в подвесной вазе…

После близости они, как обычно, не заботясь о своем виде, лежа в постели, принялись безудержно, словно подружки, болтать. Иманиси, чувствуя себя свободно, заговорил о Макико:

— Макико вас просто использует. Вы боитесь, что без нее самостоятельно не сможете писать, в настоящий момент, пожалуй, это так, но в дальнейшем, если вы решительно не порвете с ней и не станете независимой, то рассчитывать на поэтический рост нечего — вы должны сознавать, что впереди критический момент.

— Но если я решусь писать самостоятельно, то непременно перестану делать успехи.

— Почему вы так в этом уверены?

— Не уверена, а так оно и есть. Это, можно сказать, судьба.

Иманиси собирался задать вопрос, делала ли она «успехи» до сих пор, но воспитанность удержала его от подобной бестактности. К тому же по-настоящему Иманиси не хотел своими словами вносить разлад в отношения Макико и госпожи Цубакихара. Он чувствовал, что и госпожа Цубакихара отвечала ему, хорошо это понимая.

Вскоре женщина, закутавшись в простыню по самую шею и устремив взгляд в темный потолок, прочитала недавно созданное стихотворение, и Иманиси сразу принялся его критиковать:

— Стихотворение хорошее, но после него остается ощущение обыденности, оно не дает почувствовать вселенную. Причина, я думаю, вот в этой последней фразе «Синева бездонна» — в ней нет полета, она дает общее представление… Это, наверное, нес натуры?

— Да. Вы совершенно правы. Когда я его только написала, мне было бы обидно услышать такое, но прошло десять дней, и я сама стала это понимать. Однако Макико меня похвалила. В отличие от вас, она сказала, что последняя фраза удачна. Сказала только, что, может быть, лучше не «Синева бездонна», а «Бездонна синева», — госпожа Цубакихара произнесла это, явно испытывая удовлетворение от того, что столкнула два авторитета. А потом от избытка хорошего настроения стала сплетничать о знакомых, что всегда доставляло Иманиси удовольствие.

— Тут я недавно встретила Кэйко. Интересную историю услышала.

— Что за история?

Лежавший на спине Иманиси сразу подобрался, сел, уронил пепел сигареты на простыню, которой укрылась госпожа Цубакихара.

— О Хонде и тайской принцессе, — ответила женщина. — Недавно Хонда приезжал тайком на свою дачу в Нинооке с принцессой и ее другом — племянником Кэйко, его зовут Кацуми.

— Они что, спят втроем?

— Господин Хонда таких вещей не делает. Он умный, спокойный человек, наверное, просто великодушно помог молодым влюбленным. Все видят, что Хонда балует девушку, но у них такая разница в возрасте, да и вряд ли есть о чем говорить.

— А при чем тут Кэйко?

— А это уж вышло случайно: Кэйко поехала к себе на дачу, у ее Джека был выходной, и он ночевал там, — так вот, около трех утра в дверь вдруг стали стучать, и ворвалась принцесса. Разбудила Кэйко и Джека и, сколько те ни спрашивали, что случилось, упорно молчала, видно, попала в переплет. Кэйко уговорила ее остаться ночевать и решила утром связаться с Хондой.

Они с Джеком проспали: Кэйко сунула ему чашку кофе, спешно усадила в джип и вышла к воротом проводить и тут столкнулась с Хондой — лицо у него было прямо белое. Кэйко смеялась, говорит, впервые видела его таким растерянным.

Она поняла, что Хонда ищет Йинг Тьян, поэтому решила немного подразнить его и спросила: «Что это с вами? Спешите на прогулку?» У Хонды прямо голос срывался, когда он объявил, что Йинг Тьян пропала. Подразнив его как следует, Кэйко, когда он уже собрался уходить, наконец сказала: «Йинг Тьян у меня», тут этот Хонда, которому почти шестьдесят, покраснел и так обрадовался: «Правда?»

Кэйко проводила его в комнату для гостей — увидев лицо мирно спящей Йинг Тьян, он в прострации опустился на стул и застыл. Йинг Тьян шум не разбудил, она продолжала спать: ротик приоткрыт, черные волосы рассыпались по щекам, длинные ресницы сомкнуты. Ужас, который был на ее лице, когда она влетела в дом Кэйко несколько часов назад, исчез, на лице снова воцарилось наивное выражение, девушка дышала ровно и повернулась во сне так, словно видела приятные, сладкие сны.