Анхела Бесерра - Музыка любви Страница 48

Андреу снова потянулся к ее руке, и на сей раз ладонь Авроры раскрылась навстречу его пальцам. В его глазах плескалось желание. Огонь, бежавший по его венам, по мосту соединенных рук перекинулся и на нее.

Огромная, нестерпимо яркая луна наклонялась все ближе. Из белой она стала охряной, превращая весеннюю ночь в фантасмагорический лунный день. Золотой свет заливал сидящую за столом пару, и море за окном играло расплавленным золотом.

— Мне что-то расхотелось есть, — сказал Андреу, глядя в окно. — Море меня зовет... Что скажешь?

Аврора не ответила. Она предчувствовала, что ночь будет длинной, куда длиннее ее черного платья. Со шлейфом из звезд... и комет, похожих на воздушных змеев...

Андреу незаметным движением положил на стол банкноту, достоинством значительно превышающую сумму счета, который они так и не попросили. Еще на щедрые чаевые хватит. Никто не видел, как они покинули ресторан.

На пляже они, поддавшись порыву, сбросили обувь. Они не знали, куда именно идут, просто шли, влекомые неведомой силой. Им необходимо было остаться наедине. Им хотелось задавать вопросы и впитывать ответы, но потребность слушать тишину оказалась сильнее.

В укромном местечке неподалеку от ресторана они наткнулись на деревянный столик и два стула, потрескавшиеся, покрытые отвердевшим мхом и, казалось, намертво вросшие в песок. Старинный памятник какому-то ужину вдвоем, затейливо украшенный гирляндами водорослей, кристалликами морской соли и окаменевшими моллюсками. Над ним сияние полуночи разливалось с особенной торжественностью, словно сама природа объявляла его священным.

Деревенские петухи нерешительно подали голоса, взывая к рассвету, до которого еще была вечность. Хором завыли обезумевшие собаки, чуя близость непознаваемого.

Залитые лунным золотом, мужчина и женщина на берегу казались мраморными статуями. Андреу положил руку на обнаженное плечо Авроры, и та вновь почувствовала огонь.

— Ты когда-нибудь видел подобное? — шепотом спросила она, не в силах оторвать взгляд от нерукотворного чуда.

— Никогда.

— Я же тебе говорила, что они здесь. Чувствуешь теперь? — Повернувшись к морю, она раскинула руки и закрыла глаза.

— Чувствую... что-то такое, чего никогда не чувствовал раньше.

Он стоял лицом к лицу с женщиной, подобных которой не встречал. Из лунного диска на две статуи у берега сыпалась сверкающая космическая пыль. Он и она. Мрамор, охваченный пламенем.

Медленно, нерешительно его пальцы обвели контур ее лица, словно опасаясь стереть его неосторожным жестом. Наклонившись, он чуть коснулся губами ее трепещущих век. Музыка тишины навязывала свой неторопливый ритм.

Он боялся нарушить эту гармонию, боялся, как бы его неистовая страсть не вырвалась на волю прежде времени, но руки более не подчинялись голосу рассудка. Пальцы сами собой заскользили по шелковой коже лебединой шеи — вниз, к краю декольте, обожгли лаской нежную округлость груди.

Аврора была не в силах пошевелиться, не в силах даже открыть глаза. Из-под осторожных пальцев над корсетом наслаждение волнами разбегалось по всему телу, достигая самых потаенных глубин. Они еще даже не целовались, а у нее уже кружилась голова. Остановить его она не могла. Несомненно, довольно было бы одного ее слова, движения или взгляда, чтобы он отступил, но ее желания вышли из повиновения — расправив крылья, они воспарили над тюрьмой здравого смысла. Счастье первого полета... прочее не имело значения.

Руки Андреу через тонкий шелк платья превращали ее тело во что-то иное. В палящее солнце под лунным светом полуночи. В живые, дышащие клавиши. В рояль. Несравненный пианист извлекал из него симфонии, равных которым не услышать на лучших концертах мира.

Ее губы жадно искали его рот и были встречены ликованием; смешивая дыхание, они стирали границы, узнавая — овладевали, подчиняли себе пространство, вытесняя ненужные слова, вкушая нектар и амброзию неизведанных сфер. Кто они? Андреу и Аврора или Соледад и Жоан? Одна страсть, одна нежность на все века — в одном поцелуе, в одном бесконечном мгновении.

Они целовались и целовались, до исступления, до крови на губах, и, стоило на миг прерваться, как ненасытная жажда вспыхивала с десятикратной силой, заставляя крепче сомкнуть объятия.

Только когда стихло небесное безумие и тьма окутала их прохладным покрывалом, неистовство сменилось тихой нежностью, и, молча прижавшись друг к другу, они встретили ночь. В окнах ресторана давно погас свет. Все вокруг было погружено в сон — все, кроме двоих на морском берегу.

По дороге в отель Андреу вел машину одной рукой, другой обнимая Аврору за плечи. Родители были где-то совсем рядом. Аврора просила высадить ее у пансиона, но он не находил в себе сил с ней расстаться. Ни на кого не глядя, в состоянии, близком к трансу, они пришли в «Карлтон» и поднялись в номер 601. Никто и ничто не могло их сейчас удержать. У двери Андреу снова поцеловал ее — на сей раз нежно и осторожно.

В этих самых апартаментах шестьдесят шесть лет тому назад ее мать слушала из окна игру Жоана Дольгута. Здесь она плакала и смеялась, мечтала, была счастлива и несчастна одновременно. Но Аврора этого не знала. Она забыла спросить директора, в каком номере останавливалась семья Урданета.

Стоило ей переступить порог, как на нее нахлынуло ощущение дежавю. Чем-то ей было знакомо это место, хотя в Канны она приехала впервые. Другая мебель, другая отделка, но расположение комнат почему-то оказалось намертво запечатлено в ее памяти. Она была здесь... и не была. Повинуясь внезапному наитию, она бросилась к окну, и до нее донеслись звуки старинного рояля.

— Слышишь? — спросила она Андреу.

Он слышал. Это была TristesseШопена, он сразу узнал мелодию, которую так часто играл отец.

— Откуда музыка? — вслух удивился он.

— Ты видишь где-нибудь свет? — Аврора напряженно вглядывалась в темноту за окном.

— Не вижу.

— Но это где-то совсем близко...

— Значит, мне не показалось? Ты тоже все еще слышишь?

— Какая красота! — Аврора закрыла глаза.

— Просто я иногда ее слышу, когда бываю один. Как будто внутри у меня играет.

Андреу подошел ближе, обнял ее. Аврора положила голову ему на грудь.

— Ты носишь музыку в душе. И она звучит грустно, как Tristesse[19], — мягко сказала она. — Будь у нас сейчас рояль, я бы сочинила для тебя сонату и назвала ее «Радость».

— А если бы тыбыла роялем... — Взгляд Андреу молил и требовал. — Аврора...

Она опустила глаза. Внезапно ею овладел мучительный стыд. Она была не готова, и Андреу это понял.

— Позволь мне любить тебя... только глазами.

Она позволила.

Глаза заменили ему руки. Никогда прежде с ним не происходило подобного. В буйстве влажной тропической зелени растворялись покровы, скрывающие наготу. Он начал с самой глубины. Расстегивая крючки, разматывая драпировки, он обнажал ее душу, овладевал ею, отдавая взамен свою. Затем его взгляд погрузился в ее мысли, с благоговейным вниманием, без спешки изучая каждый изгиб, поворот, тайник, изгоняя страхи, побеждая женскую стыдливость, выпуская прекрасную пленницу — ее чистую, первозданную сущность. Его Аврора предстала перед ним как есть, живой, свободной, величественной. Да, только глазами. Он любил ее только глазами.

Аврора чувствовала, как зеленое пламя охватывает ее тело и душу. Его взгляд обжигал, освежал, порабощал, освобождал, ниспровергал, возносил... выше и выше... наполняя ее жизнью.

Свет ночника ранил.

Андреу потянулся к выключателю, и в комнате воцарился полумрак. Постель манила просторами любви.

Он медленно снял с нее платье, едва касаясь открывающейся кожи. Вся его страсть сосредоточилась в напряженных руках. Ему хотелось овладеть ею немедленно, по-настоящему, с древним неистовством зверя, сжать до хруста костей, поцелуями и ласками довести до исступления, обрушить на нее всю мощь своего желания, слиться в единое существо, не помня себя от наслаждения, заходиться стонами и криками на смятых простынях, пока не обрушится небо и... но рояль не умолкал. Рояль просил еще времени, требовал из хрупких, эфемерных минут и часов с любовью и тщанием слагать сонату, сонату для Авроры...

Они встретили рассвет, глядя друг на друга. Без единого прикосновения они занимались любовью ночь напролет, отдавая и забирая все без остатка, до полного растворения друг в друге... они занимались любовью.

Он впервые познал близость. Она — тоже.

На громадном трансатлантическом лайнере Жоан Дольгут чувствовал себя крошечным. Одиноким безумцем в погоне за несбыточной мечтой. В своей тесной каюте он каждую ночь считал оставшиеся деньги, понимая, что если немедленно что-то не предпримет, то по прибытии в Нью-Йорк окажется без гроша и не сможет продолжить путь, не сможет добраться до Колумбии.