Джей Рейнер - Доизвинялся Страница 48

– Он спрашивает, не отвлекаем ли мы вас от чего-то более важного?

Поверьте, как солист на сцене международных извинений я-то знаю: после такого провала уже не оправишься.

Глава двадцать девятая

Вот тогда-то у меня снова начали болеть ноги: оба мизинца принялись жаловаться на жесткие кожаные туфли. Стопы не донимали меня с того дня, как их обработала Венди Коулмен, но теперь разошлись вовсю, наказывая меня за небрежную жестокость при выборе обуви. Как будто события того дня пробудили их от долгой и мирной спячки.

– Голоден? – спросил Макс, когда я дохромал до такси.

И я поймал себя на том, что впервые за многие месяцы действительно хочу есть. Сочетание ноющих ног и сосущего голода успокаивало. Этого Марка Бассета я узнавал. В Лондоне ноги у меня всегда болели. В Лондоне я всегда хотел есть. Или по меньшей мере у меня всегда был аппетит, что, тактично выражаясь, одно и то же.

Такси покатило через крошечный городок на берегу озера, по погружающимся в сумерки, чисто выметенным улицам, а потом вверх по склону. В конце длинной подъездной дороги притаилось старое деревянное шале, его присутствие выдавало лишь сливочное сияние свечей в окнах, которое, мерцая, манило нас из-за деревьев. Макс сказал, что шале предоставил ему на время один богатый друг, будто у всех нас должны быть друзья, способные одолжить на время красивые дома, будто мы сами можем оказать сходную услугу в ответ.

Нас провели в теплую, обитую деревянными панелями комнату с видом на озеро, где в темном небе низко висела тяжелая перламутровая луна. Стол был накрыт для обеда со многими переменами блюд. Я догадался, что помимо нас и тех, кто будет нам подавать, в доме никого нет. Как только мы сели, каждому принесли дегустационный образец на охлажденной стеклянной тарелке с изморозью по краю: диск белого шоколада диаметром с шар для гольфа, но толщиной лишь в несколько миллиметров. На нем – пол-ложечки осетровой икры горкой.

– Повар сказал, это нужно разом положить в рот, – сказал Макс, точно провоцируя меня.

Я поглядел на тарелку. Блюдо явно предназначалось для того, чтобы дегустатор испытывал поочередно то беспокойство, то любопытство. Рыбное с шоколадом? Вместе? Какое отчаяние пустого холодильника породило этот кошмар? Но я испытал лишь возбуждение, как лыжник, который слишком долго не выходил на трассу, а теперь готовится к спуску. Я умею есть диковинные яства. Мышечная память не пропадает. Нужно только оттолкнуться. Мы положили шоколадные диски в рот.

Вкус был изысканный. Чувствовалась чистая, взвешенная соленость икры и сладкая сливочность шоколада, а затем отдельные вкусы изыскано и лукаво сливались. Мне это напомнило пряное послевкусие ганашей с соленой карамельной начинкой, которые я когда-то любил в Лондоне, только более острое. От белого шоколада и икры меня охватила тоска по дому.

– Необычайно, – сказал я.

Глянув куда-то мне за плечо, Макс сделал знак официанту. И передо мной возник лист с затейливо отпечатанными строчками. Я пробежал его глазами.

– Шоколадное меню?

– Мой друг одолжил мне также своего повара, – с гордостью ответил Макс. – Я велел ему подыскать несколько блюд из шоколада, которые, на наш взгляд, могли бы тебя позабавить.

За белым шоколадом с икрой последовал неострый суп из вальдшнепа, приправленный черным, не подслащенным шоколадом, чили и шкварками из итальянской копченой грудинки. Потом, на рыбное, – омар на половинке раковины в едком омарьем jus[36] цвета терракоты. Как только его поставили на стол, подошел еще один официант с мешочком из тонкого бежевого муслина. Одной рукой он крепко сжимал горловину мешочка, ладонь другой держал раскрытой под ним – там, где он прогибался под тяжестью какой-то молотой пряности. Наклонившись, официант с изысканным, заученно точным движением встряхнул мешочек над моей тарелкой, посыпав блюдо пылью, которая оказалась тончайшим, землистым порошком какао, лишь подчеркнувшего сладость ракообразного.

На мясное нам подали толстые розовые куски оленины, нарезанной порционными кусками и выложенной на кусочки засахаренного фенхеля и топинамбуров. Все блюдо было полито фруктово-шоколадным соусом, который превосходно играл на фоне выдержанного, лугового аромата мяса и анисовой нотки фенхеля. Закончили мы лакомством из шоколада с глазированной оболочкой, которая сверкала и искрилась в свете свечей. Внутри лакомства прятался до звона в ушах эксцентричный, самый насыщенный шоколадный мусс, который я когда-либо ел, и чтобы не терялись ощущения, основание было заполнено осколками вздутой карамели, лопавшимися и потрескивающими во рту.

Тот обед я вкушал как человек, только что открывший для себя наслаждение пищей: чуть дольше необходимого задерживал каждый кусочек во рту, чтобы дать возможность развиться вкусу, изучая между переменами блюд меню, пытаясь угадать, чего способно достичь сочетание указанных в перечне ингредиентов. Я чувствовал успокоение, необремененность грузом тревог, которые, как я теперь понял, давили меня уже несколько недель.

Под конец обеда я попросил мятного чая, и мне принесли свежие листья в стакане кипятка, от которого поднимался ароматный пар. К чаю подали блюдо с конфетами, включая те самые соленые ганаши, которые, по словам Макса, после полудня привезли самолетом из Лондона.

– Везти шоколад в Швейцарию?

– Здешний повар допускает на свою кухню только лучшее. Место производства продуктов его не волнует.

Положив конфету в рот, я почувствовал, как на язык мне сочится жидкая начинка. Прожевав, я сказал:

– Я ужасно тронут, Макс. Все это вы устроили ради меня?

– Мои шпионы донесли, что ты нуждаешься в толике заботы.

– Кто настучал?

– Фрэнки. Алекс. Они беспокоятся. Сказали, ты гоняешься за собственным хвостом. По словам Фрэнки… – Макс оставил патрицианский акцент Восточного побережья ради вязкой гнусавости Луизианы, – как опосум в течке.

Мы рассмеялись.

– Они хорошие ребята, – сказал я и добавил: – В последнее время у нас немного напряженно.

Откинувшись на спинку стула, Макс закурил, загасив пламя тем быстрым движением кисти, которое я запомнил по нашей первой встрече в лондонском Форин-офис. Он рассматривал меня так, будто я был новым экспонатом в муниципальном музее.

– Ты выполняешь тяжелую работу, мой мальчик, и никогда не позволяй себе делать вид, будто это не так. Неудивительно, что иногда она выбивает тебя из колеи.

Я пожаловался, рассказав, что случилось сегодня во время извинения перед палестинцами.

– Что ты им сказал?

– Что пью таблетки и должен проверить, не пора ли принимать следующую.

– Тебе поверили?

Я поморщился.

– Сомневаюсь. Под конец он отказался пожать мне руку.

Макс закатил глаза, словно говоря: «Что делать, на всех не угодишь».

– Одно провалившееся извинение из скольких успешных? Не волнуйся. Остальные думают, ты поработал великолепно.

Повисло блаженное, расслабленное молчание. Я посмотрел в окно на темную, маслянистую пленку ночного Женевского озера далеко внизу.

– Знаете, ведь я в первый раз приехал в Швейцарию. Насколько мне помнится, у меня здесь есть служебная квартира.

– Думаю, ты прав, но тебя поселили, кажется, в отеле с остальной командой? – Я кивнул. Он снова затянулся. – Отец никогда тебя сюда не привозил?

– Ну, он говорил, что однажды мы все поедем, но…

– Умер, когда ты был маленьким, верно?

– Мне было тринадцать. Почти тринадцать.

– Не повезло.

– Вот именно. – Я задержал дыхание и л ишь потом сказал то, что было у меня на уме: – В последнее время он не выходит у меня из головы. То и дело слышу его голос.

– Всегда остается что-то недосказанное.

– Верно. Словно бы есть серьезный разговор, который так и не состоялся, но который я все пытаюсь вести.

– Тут нечего стыдиться. Я то и дело говорю с покойниками.

– Правда?

– С теми, кто соглашается слушать. – Он натянуто улыбнулся и стряхнул пепел.

– Проблема в том, что они не всегда отвечают так, как вам хочется, верно?

– Ага.

– Может, я слишком многого прошу? Наверное, я все еще сержусь на него, ну, сами знаете…

– Чего же тебе надо? Извинения?

– Неплохо бы. В нынешнем бизнесе передо мной мало кто извиняется.

– Что ж, если тебе это поможет, я прекрасно понимаю, каково тебе. Я тоже был слишком молод, когда умер мой старик.

– Да?

– Конечно.

– А-а…

– Вот именно.

– Сколько вам тогда было? – Я заинтригованно подался к нему.

– Мне? Черт! Дай-ка подумать. Это было так давно. Мне было… нуда. Сорок семь.

Я обмяк на стуле.

– Не смешно.

– Я серьезно говорю, Марк. Подходящего возраста не существует. Мне было сорок семь, а тот серьезный разговор мы так и не закончили. Я адски злился. Спроси любого парня, у которого умер папа, и он скажет тебе то же самое. Подходящего возраста не существует.