Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят Страница 48

Филипп согласно кивнул, и дверь медленно затворилась. Александр был поражен.

— Почему она так говорит? Я ничего не понял.

— Потому что это порядочная женщина. Хороший человек, одним словом.

— А… — сказал Александр, не сводя с двери растерянного взгляда. — Ты думаешь, она не поедет?

— Я думаю, что мы требуем от нее чего-то невероятного, огромного, такого, что может перевернуть ее жизнь, и она сомневается. Я ее понимаю.

Александр на несколько минут удовлетворился таким ответом, а потом вновь принялся расспрашивать отца:

— А если она не захочет ехать, мы ее так здесь и бросим?

— Да.

— Ты просто не хочешь, чтобы она ехала с нами! Потому что она нищенка, и ты стыдишься поселить ее у себя!

— Да кет же! Я тут совершенно ни при чем. Она сама решает. Это личность, Александр, свободная женщина…

— Тем не менее ты испытываешь облегчение!

— Я запрещаю тебе так говорить! Слышишь: запрещаю!

— Ну хорошо, если Бекка не поедет, я останусь здесь! Я не оставлю ее одну в рождественскую ночь!

— А вот и нет, ты так не сделаешь! Я возьму тебя за ухо и оттащу домой… Знаешь что? Ты не заслуживаешь такого друга, как Бекка. Ты даже не понял, что она за человек…

Александр оскорбленно замолчал, и так, в тишине, они стояли и ждали.

Наконец дверь сарая раскрылась, и на пороге возникла Бекка со множеством пластиковых пакетов в руках.

— Я еду с вами, — сказала она. — Но только можно мне взять с собой мое кресло? А то я буду бояться, что оно пропадет, если я его здесь брошу…

Филипп как раз складывал инвалидную коляску, чтобы засунуть в багажник, когда зазвонил телефон. Он ответил, зажав телефон между ухом и плечом, а коляску — между коленями. Звонила Дотти. Она что-то верещала в трубку, но Филипп не мог разобрать ни слова, поскольку слова обильно перемежались рыданиями.

— Дотти… Успокойся. Вдохни поглубже и скажи мне четко, что случилось?

Он услышал, как она, отведя телефон от уха, вдыхает побольше воздуха и выпаливает:

— Я пошла погулять с моей подругой, ее зовут Алисия, она тоже оставалась одна в этот вечер, у нее были неприятности, и у меня тоже, потому что меня выгнали с работы. Я собиралась уходить, как раз убирала рабочее место, чтобы вновь взяться за работу в понедельник, и тут входит шеф и говорит, что начальство велело провести чистку среди сотрудников, и поэтому вы уволены. Вот так… И ни слова больше! Ну и мы с Алисией пошли в паб, поговорили там, выпили, совсем немного, клянусь тебе, и там были два каких-то типа, они начали к нам приставать, а мы их послали, и они обозлились, и пошли за нами, когда мы вышли из кафе… Алисия взяла такси, потому что далеко живет, а я пошла домой пешком, и прямо перед подъездом моего дома они на меня набросились… Меня достало! Меня все достало! Жизнь — ужасно тяжелая штука, и я не хочу больше домой, и не хочу сидеть дома одна, я боюсь, что они вернутся…

— Что они с тобой сделали?

— Побили… У меня губа разбита, и глаз заплыл! Меня все достало, Филипп! Я все-таки порядочная девушка. Никому в жизни ничего плохого не сделала, и вот все, что я получила: меня выгнали с работы, и два каких-то придурка настучали мне по башке…

Она вновь разрыдалась. Филипп стал уговаривать ее успокоиться, а сам тем временем соображал, что ему делать.

— Где ты находишься, Дотти?

— Я вернулась в паб, мне не хочется оставаться одной… Мне страшно. И к тому же что за Рождество такое — одна дома!

Голос ее сорвался, и она вновь запричитала.

— Ладно, — решился Филипп. — Никуда не уходи. Я еду…

— О! Спасибо… Ты такой хороший… Буду ждать тебя внутри, мне слишком страшно, я боюсь выйти…

Филипп, сражаясь с креслом, прищемил себе палец рессорами, пришел в ярость, выругался и наконец закрыл кофр, испустив вздох облегчения. Видать, не часто ей приходилось складывать свое кресло!

В час ночи он наконец припарковался возле дома. Между двумя сугробами. Анни первой вылезла из машины, нащупывая в темноте, куда поставить ногу, чтобы не поскользнуться, сонная, в смутной тревоге оттого, что придется переустраивать весь быт, ставить новые кровати.

— А мадемуазель Дотти где будет спать, мсье Филипп?

— Со мной, Анни, и далеко не в первый раз!

— В каком часу явятся гости? — поинтересовался Младшенький, наводя лоск на черные мокасины, полученные в подарок на Рождество. Наконец-то у него появилась обувь, подходящая к его элегантным костюмам. Он уже видеть не мог свои кроссовки на липучках. Да они и не вязались с его обликом. Мокасины он заприметил в витрине, возвращаясь с матерью из парка. Магазин назывался «Мальчик-с-пальчик» и специализировался на детской обуви. Витринные мокасины были всех цветов радуги. Модель называлась «Игнатий», и цена вполне приемлемая: пятьдесят два евро. Он указал на них пальцем: «Вот что я хочу на Новый год — ботинки, которых не буду стыдиться». Жозиана остановилась, присмотрелась к витрине и ответила: «Я подумаю» — и спросила еще, какой цвет ему нравится. Он чуть было не ответил: «Хочу всех цветов, какие есть!» — но сдержался. Он знал свою мать, ее разумную бережливость и строгие воспитательные принципы, и выбрал классический цвет — черный. Она кивнула. Коляска покатилась дальше, и Младшенький, очень довольный, откинулся на спинку. Он счел дело улаженным.

— Думаю, они появятся примерно в половине первого, — ответила Жозиана.

Она стояла у плиты в ночной рубашке и терла на терке сыр эмменталь.

В кастрюле на медленном огне таяли масло и мука. Рядом в плетеной корзиночке лежали чудесные яйца, снесенные курами, постоянно клюющими свежее зерно на свежем воздухе.

— Значит, они выйдут из дома около полудня? — подсчитал Младшенький, заботливо размазывая черный крем по мокасинам.

— Можно предположить, что так, — осторожно ответила Жозиана.

Она не доверяла вопросам сына, которые выбивали ее из колеи.

— Если они позвонят в половине первого в нашу дверь, сколько времени будет на стенных часах в их доме, который они покинули получасом раньше? — поинтересовался Младшенький, заботливо натирая ботиночки тряпкой.

— Ну как… тоже половина первого, черт возьми! — воскликнула Жозиана, сбрасывая тертый сыр в пиалу и отставляя ее в сторонку.

С удовлетворением студента, верно ответившего на вопрос экзаменатора, она долила в кастрюлю, стоящую на огне, холодного молока и осторожно помешивала в ожидании, когда смесь загустеет до нужной консистенции.

— Нет, — осадил ее Младшенький. — Будет половина первого в абсолютном времени, это так, но не половина первого по местному времени, ведь ты не учла скорость света и сигнал, который посылает свет… Время нельзя определять абсолютной величиной, существует нерасторжимая связь между самим временем и скоростью сигнала, измеряющего время. То, что ты называешь временем, когда, например, смотришь на часы, — не более чем местное время. Абсолютное время — это время, которое не принимает в расчет противоречия реального времени. Часы, которые движутся, не работают в том же ритме, что часы, которые отдыхают. Ты совершаешь ту же ошибку, что Лейбниц и Пуанкаре! Я так и думал!

Жозиана вытерла пот со лба, стараясь не закапать все вокруг себя бешамелью, и взмолилась о пощаде:

— Младшенький! Умоляю, остановись! Сегодня Рождество, выходной. Не надо морочить мне голову! У меня каждая минута на счету! Я с ног сбиваюсь! Ты зубы сегодня утром чистил?

— Хитрая женщина хочет бежать бесед о предмете, что ей не понять! В речи коварно нападки вплетает, в чем превосходство свое обретает! — продекламировал Младшенький, твердой рукой щупая мысок ботинка, чтобы удостовериться, что крем хорошо впитался.

— Что толку быть мудрым и мыслью проворным, когда отпугнешь ты дыханьем тлетворным? — парировала Жозиана. — И ты думаешь, что, повзрослев, будешь привлекать девушек речами ученейшего Косинуса[29]? Нет же! Ты соблазнишь их открытой улыбкой, белоснежными зубами и свежим мятным запахом изо рта…

— Плеоназм, дражайшая мать, плеоназм!

— Младшенький! Перестань, или я унижу тебя перед всеми во время обеда, подав тебе кашку и повязав слюнявчик!

— Какая подлая, низкая месть! «Дети богов, так сказать, извлекают себя из правил природы и являются как бы исключением. Они не ждут почти ничего от времени и лет. Заслуги у них предшествуют возрасту. Они рождаются образованными, они становятся совершенными людьми скорее, чем обыкновенные люди успевают выйти из детства». Это Лабрюйер, дражайшая мать. Он говорил обо мне, хоть сам этого не знал…

Жозиана обернулась и уставилась на сына, вместо указки направив на него ручку деревянной ложки.

— Постой-ка, Младшенький! Ты умеешь читать?! Раз цитируешь наизусть Лабрюйера, значит, ты сам разобрал этот отрывок…