Орхан Памук - Мои странные мысли Страница 49

Как опытный уличный торговец, знавший, что разговоры с людьми – часть работы, Мевлют никогда не обсуждал политику. Он заботился не столько о деньгах, сколько о том, чтобы покупатель несколько дней спустя вернулся просто потому, что ему понравились рис и курица.

Большинство покупателей Мевлюта давали понять, что главная привлекательность его еды – в ее дешевизне и доступности, а некоторые даже говорили об этом прямо. Иногда покупатели бывали столь любезны, что говорили ему: «Поздравляю, торговец, твоя еда восхитительна», и это так радовало Мевлюта, что он на некоторое время забывал о суровой реальности, которую старался скрывать и от себя, и от Райихи: он совершенно ничего не зарабатывал на этой торговле рисом. Он подозревал, что в этом не было его вины. Уличный торговец из Муша провел восемь лет на том же месте только затем, чтобы умереть в немощи и нищете.

Райиха. Чаще всего Мевлют приносил назад половину наготовленного утром. Куриное мясо теряло свежесть, кусочки кожи теряли яркость, жир обветривался, но я все складывала в котел на завтра, добавляя свежего риса, затем вновь немного варила. Вкус риса от повторной варки на слабом огне только улучшался. Мевлют не говорил, что мы используем остатки; вместо этого он называл это «приправой». В тюрьмах главари и их богатые сокамерники ужасную еду, которую там дают, варят снова с припрятанным оливковым маслом, специями и перцем. Мевлют слышал об этом от богатого курда из Джизре, который был в тюрьме, а теперь содержал автостоянку. Глядя на то, как я готовлю, Мевлют любил приговаривать, что еда всегда вкуснее, когда в ней немного грязи, – истина, известная любому стамбульцу, который покупает уличную еду. Мне это не нравилось, и я отвечала ему, что в еде, которую готовят повторно, нет ничего «грязного». Но он твердил, что эти кусочки кожи, которые попадают на сковородку несколько раз, и нут, который неоднократно варится, обычно больше всего нравятся его покупателям и, вместо того чтобы идти за свежим и чистым куском мяса, они с удовольствием поглощают потроха, которые переварились несколько раз, густо намазывая их горчицей и кетчупом.

В октябре Мевлют вновь начал продавать бузу по вечерам. Каждый вечер проходил он много километров по стамбульским улицам, и в голове у него витали все его прежние фантазии и странные мысли. Во время походов по улицам он открыл, что тени деревьев в некоторых кварталах шевелятся, даже если совсем нет ветра, а бродячие собаки становятся смелее и нахальнее, если уличные фонари сломаны или выключены. Слушая то, что город рассказывал ему по ночам, Мевлют читал язык улиц, и это переполняло его гордостью. Но когда он утром возвращался к своей тележке с пловом и стоял на холоде, держа руки в карманах, сила его воображения исчезала, и ему казалось, что мир пуст и бессмыслен. Мевлют ощущал потребность как можно скорее вернуться домой, к Райихе, и страшился непреодолимого одиночества, нараставшего в его душе. Тем не менее он говорил себе: «Постою еще чуть-чуть» – и терпеливо кружил вокруг своей тележки с большими колесами и стеклянной витриной или просто переминался с ноги на ногу, поглядывая на свои швейцарские часы.

Райиха. «Он подарил тебе эти часы, потому что у него был свой интерес сделать это, – говорила я, когда замечала, как Мевлют смотрит на подарок Хаджи Хамита. – Он сделал это, чтобы тебе казалось, что должен ему не только ты, но и твой дядя, и двоюродные братья тоже». Когда Мевлют возвращался домой к обеду, я заваривала ему липовый чай, листья для которого собирала с дерева во дворе армянской церкви неподалеку. Он проверял бузу, которая уже была приготовлена мной, включал телевизор на единственную программу, которую тот показывал, – там шла лекция по геометрии для лицеев – и пил свой липовый чай с сахаром, а затем ложился спать и спал, покашливая, пока не наступало время обедать. Я готовила нут и рис, покупала, варила и жарила курицу, добавляла сахар в бузу, чтобы она была готова к его вечерним походам; я отмывала все грязные приборы, ложки, бидоны и тарелки, которые нужно было вымыть. Слушая ребенка в своей утробе, я старалась, чтобы меня не стошнило в плов от запаха жареной курицы. Под этот запах я устраивала для ребенка уголок с кроваткой и подушками. В лавке какого-то старьевщика Мевлют отыскал книгу под названием «Исламские имена для вашего ребенка». Он перелистывал страницы перед ужином и читал некоторые имена в то время, когда по телевизору шла реклама, ожидая, чтобы я одобрила какое-нибудь из них, – Нурулла, Абдулла, Сейдулла, Фазлалла, – а мне не хотелось ранить его сердце, и я продолжала скрывать от него, что наш ребенок будет девочкой.

Ведиха, Самиха и я узнали это, когда мы сходили в больницу «Этфаль» в Шишли. Я шла из больницы обеспокоенная. «Да ради Аллаха, чего расстраиваться! – сказала заметившая мою печаль Самиха. – По улицам Стамбула и так полно мужчин шатается».

5. Мевлют становится отцом

Не вылезай из фургона

Самиха. Мы с отцом приехали в Стамбул на свадьбу Райихи, а остались надолго. В доме у Ведихи живем в той же комнате, что и прежде. Каждое утро, просыпаясь, я смотрю на кувшин с водой и пузырек одеколона на столе и погружаюсь в мысли: отец надеется найти мне в Стамбуле хорошую партию… Но я здесь еще близко не видела никого, кроме Сулеймана… Я не знаю, что они с Коркутом пообещали отцу, но знаю, что они заплатили за его зубные протезы. Он кладет протезы в стакан перед сном; мне всегда хочется взять эти фальшивые зубы и выкинуть в окно. По утрам я помогаю Ведихе по дому, вяжу кое-что на зиму, а после полудня, если по телевизору что-нибудь начинается, мы все вместе садимся смотреть телевизор. Отец с утра играет с Бозкуртом и Тураном, но им нравится дергать его за бороду, так что он в конце концов принимается ругать внуков. Однажды мы с отцом, Ведихой и Сулейманом ходили на Босфор; в другой раз – в кино в Бейоглу, а после него зашли поесть мухалеби[51].

Сегодня утром Сулейман пришел ко мне, вертя на пальце ключи от машины, как четки; он сказал, что ему в полдень надо на ту сторону Босфора, чтобы забрать шесть мешков цемента и какое-то железо в Юскюдаре. Он собирался проехать по Босфорскому мосту и пригласил меня поехать с ним. Я спросила сестру Ведиху, можно ли. «Как хочешь, – сказала она. – Но ради Аллаха, будь осторожна». Что она имела в виду? Когда мы ходили в тот раз в «Палас-синема», отец и Ведиха не возражали, чтобы Сулейман сидел рядом со мной, так что когда я посреди фильма почувствовала, как его рука ползет, словно осторожный краб, чтобы потрогать мою ногу, я старалась понять, было ли это намеренно или случайно, но так и не поняла… В этот морозный зимний день, когда мы проезжали по Босфорскому мосту под лучами полуденного солнца, Сулейман был безупречно вежлив и внимателен. Он только спросил: «Самиха, хочешь, я сверну в правый ряд, чтобы тебе было лучше видно?» – и перестроился на своем фордовском фургоне так близко к краю, что мне показалось – мы вот-вот упадем на русский корабль с красной трубой, проплывающий внизу.

Мы пересекли Босфорский мост и поехали по ужасной, изрытой дороге на окраину Юскюдара, которая была далеко от всех туристических красот: здесь находились цементные фабрики, окруженные колючей проволокой; мастерские с разбитыми окнами; брошенные дома, выглядевшие хуже, чем деревенские, и тысячи ржавых железных бочек. Их было так много, что я подумала, не падают ли они с дождем с неба.

Мы остановились на площадке, окруженной полуразвалившимися домами. Если хотите знать мое мнение, все выглядело очень похоже на Дуттепе (нищета, другими словами), только поновее и поуродливей. «Это филиал нашей строительной фирмы „Акташ Иншаат“, мы ее вместе с Вуралами основали!» – сказал Сулейман, выходя из машины. Двинувшись в сторону уродливого строения, он повернулся и угрожающе предупредил: «Не вылезай из фургона!» Конечно, мне сразу захотелось вылезти. Но вокруг не было ни одной женщины, так что я осталась дожидаться на переднем пассажирском сиденье.

К тому времени, когда мы пробрались через пробки, обедать было уже поздно, и Сулейман решил не довозить меня до дому. Когда мы подъехали к Дуттепе, он заметил каких-то друзей и резко остановил машину. «Ладно, мы уже близко, тут не так уж трудно забраться на холм, – сказал он. – Вот, возьми это и купи матери немного хлеба по дороге!»

Я купила хлеб и медленно поплелась к дому Акташей.

Райиха. Безымянная девочка в моем животе выросла так сильно, что мне было уже трудно садиться. Однажды вечером Мевлют читал имена из своей книжки: «Хамдуллах – тот, кто благодарит Аллаха; Убейдуллах – слуга Аллаха; Сейфуллах – воин Аллаха». Я решилась прервать его: «Дорогой, в этой книге есть что-нибудь про имена девочек?» Он сказал: «О, гляди-ка, есть, кто бы мог подумать?» Он сказал это как человек, который однажды обнаружил, что в его любимом ресторанчике, куда он ходит много лет, есть «семейная комната» на втором этаже, предназначенная для женщин. Такой человек мог бы кинуть сквозь щель в двери быстрый, застенчивый взгляд на женщин, и точно таким же образом Мевлют мельком посмотрел на последние страницы, перед тем как снова вернуться к именам мальчиков. К счастью, Ведиха сходила и принесла мне еще две книги из славного магазинчика в Шишли, в котором также продавались и игрушки. В одной из них содержались в основном национальные имена Средней Азии, такие как Куртджебе, Алпарслан или Атабек, а имена девочек жили на отдельных страницах, подобно тому как мужчины и женщины жили раздельно в османских дворцах. В «Энциклопедии современных имен», однако, мальчики и девочки были перемешаны, словно в частной школе или на свадьбе в богатой европеизированной семье, но Мевлют лишь смеялся, когда читал женские имена – Симге, Сюзан, Мине, Ирем. Внимательно он изучил только мужские: Толга, Хакан, Кылыч.