Дибаш Каинчин - У родного очага Страница 49

Неожиданно рявкнул и, перескочив через изгородь, набросился на Тукпаша Казар — чернопегий кобель Калапа.

— Уй! — испуганно вскрикнул Тукпаш.

Пес тут же признал его и, стыдливо опустив голову, ушел за кошару. Первые дни он прохода Тукпашу не давал, и, чтобы войти в доверие к нему, приходилось держать в кармане кусочек хлеба. Теперь Казар привык.

Из-за старой избушки показалась Сакылта. Она несла на спине навильник сена. За нею шла мать Калапа — тоже с вязанкой сена. Позади плелась обиженная дочка Калапа, поссорившаяся, видно, с бабушкой. Девочка хватала старушку за подол, а та ругалась: «Отстань! Не до тебя!»

В такое ненастье объягнившихся овец на пастьбу не погонишь. Значит, надо их кормить. Вот и пластайся. Маток больше трехсот. С ягнятами — почти семьсот голов. Накорми-ка такую ораву. Были бы они на улице, в загоне. А то распихали их, куда только могли: в тепляк, в кошару, в избушку. Поделили на группы. Каждую группу в отдельную клетку. И каждой дай сена, распредели поровну, никого не пропусти. Дать корм тоже не просто. Сено только на руках принести можно да, согнувшись под низеньким потолком, протиснуться через сто калиток. Раз прошел, — тут же за собой калитку затвори, чтобы не смешались группы, не вышло неразберихи, не нарушился порядок кормления и ухода. Одна оплошка, и столько работы прибавится — десять рук имей, не переделаешь.

— Э — матушка, — остановил Тукпаш мать Калапа. — Вы мимо двери прошли. Сюда, сюда идите!

— Фу, черт! — воротилась старая, приспустила вьюк с сеном, присмотрелась. — Ничего не видать… Ягненка принес?

— Ага, — кивнул Тукпаш, помог снять вьюк, внес его в тепляк. Овечка заскочила следом за ним. Тукпаш тут же бросил сено на пол и, рванувшись вперед, схватил овцу за задние ноги.

— Ко мне давайте ее, — крикнула Сакылта, стараясь перекрыть рев овец, увидевших сено. — Вот в эту клетку… Сегодняшних сюда будем ставить. А которым три дня, придется в кошару переводить. Голова кругом идет — не перепутать бы. Отметьте свою овечку, — она протянула Тукпашу банку с коричневой краской. — Триста четвертая будет.

Тукпаш зажал голову овцы между колен и поставил на переносице тавро. Тем же номером пометил ягненка.

— Разве триста четыре только?

— Нет, больше. На тех овечках, которых знаем, не ставили. С ними примерно триста пятьдесят будет.

— Ну вот, наконец-то! — облегченно вздохнула мать Калапа, закончив разносить сено по клеткам. — Хватит, с них. Ох, спина… Сдаю, видать, сдаю… Раньше такую работу и за работу не считала… — Она оперлась о косяк, отдышалась. — Когда же это было, дай бог память? A-а, в ту осень… Захожу я, значит, в юрту Кашемара. Может, думаю, табак есть у его матери. Вокруг очага много людей. Стала с ними здороваться. Не как теперешние — с каждым по отдельности. «Здравствуйте!» — «Здравствуйте!» Очередь дошла до мужика в черном пальто — он рядом спиной ко мне сидел. «Здравствуйте!» — говорю. Молчит. Может, тугой на ухо? Я громче: «Здравствуйте!». Тут как все грохнут: «Ха-ха-ха!» Оказывается, кобель это ихний возле огня греется. Я сослепу и не разглядела. Вот до чего дошла…

— Да вы еще… — рассмеялась Сакылта. — Нам бы в ваши годы так себя чувствовать да так работать! Что бы мы без вас делали? Недаром говорят: «Отара со старым вожаком лучше вызимует».

— Сколько вам лет, мать Калапа? — спросил Тукпаш.

— А сколько дашь? — оживилась старушка.

— Ну… за шестьдесят?

— За шестьдесят? Что мне там делать-то? Мне за сорок давно! — она взяла за руку внучку и пошагала к ополовиненному стогу.

Отлегло от сердца у Тукпаша от шутки старушки. Что ей ненастье, работа — ко всему привычна, все ей не впервой.

Он заскочил в избу — хоть чашку чая перехватить. Так там было тепло и сухо, уходить неохота. Когда только Сакылта успела чисто вымыть некрашеные полы?..

По обе стороны двери привязаны шесть ягнят. При виде Тукпаша они разом вскочили, с громким блеянием рванулись к нему. Это — или «сиротки», у которых пока не отыскались матери, или те, что замерзли, простудились. С ними возни много: раза три-четыре в сутки надо таскать их в кошару, подпускать к маткам, или к тем овцам, у которых много молока. И ночью они покоя не дают: стоит голову поднять, кашлянуть, они тут же всполошатся, застучат копытцами об пол, замекают. Ну, если бы Тукпаш сейчас прикорнул, его и ружейный бы выстрел не разбудил, как сынишку Калапа, — туго запеленутый, сладко спит в люльке, вздернув носик, и ничто ему не мешает.

Тукпаш снял с плиты горячий чайник, торопливо выпил чашку чая, вышел на улицу. Снег все еще шел, но был какой-то серый, вялый. Должно быть, стало теплее от поднявшегося солнца.

«Все же суров наш Алтай, суров… — размышлял Тукпаш, шагая в гору и скользя на крутизне. — Сегодня девятое мая, День Победы и — снег… Бывает, и в начале июня выпадает. А сколько раз иней ляжет, заморозки ударят, молодую зелень опалят? Суровая все же земля. И для человека, и для скота. А народ все одолевает. Полные долины скота разводит, новые золотисто-белые села рубит, дороги прокладывает через горы, поднимает свою культуру — учится, книги пишет, картины создает… Расти настроен народ, расцветать. Каких бы трудов ни стоило…»

…Подгоняемый мокрым ветром в спину, Калап ехал вверх по логу Еланду, чтобы перехватить отару. Каурый ступал по скользкому косогору осторожно. Умница — Кула-Ат! Понимает: один неосторожный шаг — и может скатиться, упасть, ногу Калапу придавить. В ненастье и лошадь не в духе. Она тоже дитя природы. И надоело ей одно и то же, одно и то же! Овцы раздражают, отравляют ей жизнь. Шастай за ними, не зная отдыха, гоняйся, носись, карабкайся, спускайся. А эти твари не слушаются, идут не туда, убегают не ко времени. Это на скачках Кула-Ат несется стрелой, а за овцами — еле ноги переставляет. Беги не беги — их не остановишь и не научишь ничему. Иногда так разозлится Каурый, что может хватануть овечку зубами, а то и, если повод Калап не натянет, — затопчет.

Несмотря на голодную весну, Кула-Ат откормлен, как осенью. Чабан сам отощает, а лошадь у него всегда в теле должна быть, лосниться от сытости. И, уважая хозяина, шагает Каурый за ненавистными овцами, а в мыслях у него, как обычно, коновязь перед избушкой да добрая порция корма.

Когда бывало трудно, Калап обычно припоминал один случай. В армии это с ним было. Вспомнит — успокоится, ободрится, и все покажется легким, одолимым, не таким уж сложным.

Произошло это на Дальнем Востоке, осенью, перед самой демобилизацией. Рота, в которой служил Калап, проходила испытания отлично. И вождение танков, и учебные стрельбы, и еще, и еще… Оставался последний экзамен по инженерной подготовке. На сооружении аппарелей — укрытий для боевых машин — они руку набили. А выпало им… блиндаж соорудить. День выдался — хуже не бывает: ливень. И дождина холодный — начало октября. Разрешили рыть блиндаж под каким-то навесом. В строю десять человек. Подполковник глянул на часы, махнул рукой, и парни разом взялись за лопаты и ломы, изо всех сил стали торопливо вгрызаться в землю.

Где-то через полчаса с громким криком прибежал полковой инженер майор Бибик. Тучный, обычно уравновешенный офицер, которого солдаты любили больше всех, готов был разорвать на части всех и самого себя. Оказывается, позабыли заготовить двери для блиндажа. Брусья для стенок, бревна на перекрытия — на месте, а двери позабыли… Майор приказал Калапу и его другу Колодию — парню из Львова — принести двери. Почему-то он выбрал именно Калапа и Колодия. А двери предстояло не просто принести. Их надо было вместе с косяком снять в старом блиндаже на дне оврага, метров за восемьсот.

Приказ есть приказ. Сказали: «Есть!», прихватили лопату, лом и топор. А из-под навеса выходить — бррр! Тут же станешь как суслик, в нору которого вылили воду. Разделись парни до трусов другого выхода нет! — и вперед. До оврага бежать через двухметровые заросли мокрой кукурузы.

Спустились в овраг, отыскали заросший бурьяном старый блиндаж и ахнули. Блиндаж был врыт в стенку оврага. Чтобы добраться до двери, надо было сперва откидать зёмлю с метровой насыпи да снять три наката толстенных — в обхват бревен, положенных на косяк. А не снять, так хотя бы отпялить. И пошла работа… Будто с медведем схватились. Дождь не перестает, даже сильнее припустил. И похолодало. Вот-вот белые мухи полетят. Парням не до того. Не разберешь, от чего мокрые — от дождя или от пота.

Докопались до бревен. Что с ними делать? Калап бегом за пилой. Под навесом ребята времени не теряли — вкалывают! Работа тоже не сладкая, но хоть сухо. Майор увидел Калапа, пальцем в часы тычет: «Шесть часов осталось! Понял? Шесть часов!»

…Одно бы бревно срубить, тогда пилу можно просунуть. Инструмент справный, а им кажется, что и топор тупой, как валенок, и топорище будто бы хлипкое — того гляди переломится. Сменяя друг друга, Калап с Колодием с остервенением рубили верхнее бревно. Ни минуты передышки! Повезло, что бревно оказалось залежалым, мягким, податливым. А может, и приноровились. Топор во всяком случае не подвел, и топорище выдюжило. Пилить стали — быстрее пошло. Добрались до косяка. А он намертво пришит скобами к стенке блиндажа! Верхние скобы зацепили ломом, выдрали. А что с нижними делать? Блиндаж залит, водой, по шею, а на дне тина до колен… Плюнуть бы, да нельзя — приказ. Вот один наберет воздуха, окунется с головой, разгребет тину, нащупает скобу, сунет под нее конец лома, дернет… Без воздуха долго не выдержать. Другой ныряет… И на кой черт столько скоб понабили?! Вода зеленая, гнилая. Столько лет простояла. Вонь такая. И ничего от мути не видать.