Поль Виалар - Жатва дьявола Страница 49

— На какие ты страшные расходы пускаешься!..

— Я все наверстаю.

— Посмотрим.

— Я не боюсь риска, я все подсчитал.

Да разве можно заранее подсчитать, если в сельском хозяйстве и земля и погода, капризы весны или лета, осени или зимы — сплошь неожиданности!..

— Ну, понятно! Я, по-твоему, вздор болтаю, — раздраженно сказал Альбер.

— Вовсе нет, но в училище…

— Ах, оставь, пожалуйста! Училище! Учиться надо у отца; у солнца, у дождя, — учиться тому, что надо делать естественными средствами, и узнавать, чего делать не следует. Согласен, законы меняют очень многое, но суть остается. Законы поневоле соблюдаешь, их тебе навязали, но нельзя навязать невозможного. В одном — правда, а в другом нет правды.

— То, что было правдой вчера, нынче уже неправда.

— Желаю тебе, Гюстав, чтобы ты не ошибся.

— И вам того же я желаю, господин Альбер.

Видно, этот малый не хочет вспоминать, как он прежде называл Альбера «дядей», «дядечкой» и «крестным». «Ну и ладно! Оставь при себе свою дружбу, спрячь ее в карман вместе со своей школьной наукой. А все-таки обидно это, и хоть я уверен в своей правоте, а мне тяжело, грустно и как будто совесть у меня нечиста».

Альбер пожал плечами и пошел прочь. А юноша крикнул ему вслед:

— Господин Альбер!.. Дядя Альбер!.. Ну пожалуйста, позвольте мне показать вам.

— Нет! — буркнул Альбер, и юноша, вероятно, не слышал его ответа, так как пустил в ход мотор, увидев, что старик зашагал по своей пашне. Ну, конечно, Альбер Женет старый упрямый осел, с такими, как он, каши не сваришь, из-за них умерло бы земледелие. Хорошо, что существует молодежь, — уж она-то возьмет верх, потому что у нее широкий кругозор, она видит не только борозды и комки земли на своей собственной пашне. К счастью, есть люди, готовые принять механизацию, хотя бы из лени, — Гюстав не строил себе иллюзий: Бильяр, Манури, Тируан записались на его трактор только потому, что хотели избавить себя от лишнего труда. Ну, и пусть их, не все ли равно, лишь бы цель была достигнута. А вот Альбера Женета сожрут, и сожрут по его собственной вине, из-за его косности.

Альбер шел домой, сгорбившись и уставив глаза в землю. Нечего выдумывать, на его век хватит. Да и кто скажет — богат он или нет? И разве он на своей ферме один хозяйничает? Нет. С помощью Адель и даже Жильберты, которая все еще работает, хотя и на свой лад. Дело еще шло. Нанимали батраков, сезонных рабочих, поденщиков, хватало средств, чтобы платить им. Правда, среди этих наемных работников были еще люди старого закала, люди нетребовательные. Но вы только послушайте этих птенчиков желторотых, этих юнцов, побывавших в училищах! Ишь всезнайки! Воображают о себе очень много. Какие командиры нашлись! Наставники!

Он выпрямился, окинул взглядом свои поля.

Вон там поле Ормуа. Разве он, Альбер Женет, с ним не справился бы? Пришел бы туда на рассвете вместе с Адель — и давай пахать, только держись. И у него, и у нее еще достаточно сил, чтобы обработать эту землю, — не нужно им ни наемных пахарей, ни тракторов.

Придя на ферму, он вошел в большую комнату.

— Адель! — позвал он.

Ему необходимо было знать, что она тут, необходимо было увидеть ее, поговорить с ней, посмотреть на нее, такую большую, сильную. Человек, человеческое тело — вот она машина, самая лучшая машина для земледельческого труда.

— Адель!

Пора бы ей вернуться. Она, наверно, в хлеву или кур в курятник загоняет, ведь уже завечерело. Как раз тут вошла Леона.

— Ты знаешь, Леона, где Адель?

— Нет, господин Альбер, не знаю. А хозяйка в Монтенвиле.

— Верно, на каком-нибудь молебне.

— А вашу сестрицу я только что видела… Да, помнится, она в дом вошла.

— В спальне ее, конечно, нет.

Он мог смело это утверждать. В свою спальню Адель днем никогда не заглядывала. Спальней она пользовалась только для ночлега. Она уходила из нее на рассвете и приходила к ночи. В спальне днем делать нечего, — днем отдыхать не полагается.

— Адель!

Пробили часы с кукушкой. Старые, еще дедушкины часы. Они совсем охрипли, их боя почти и не слышно. Молоточек, ударяя о клавишу, производил глухой стук — вот так у старика Фирмена, когда он ел, стучал зуб, уцелевший в верхней челюсти, о единственный зуб, торчавший в нижней десне. И как раз вслед за этим Альбер услышал в тишине какой-то странный шум, — он доносился сверху, со второго этажа, очень странный, непривычный шум, что-то вроде клокочущего бульканья, с каким выливается после грозового ливня вода из переполненного водосточного желоба.

— Она, может, все-таки пошла к себе в спальню, — сказала Леона.

Наверно, так оно и было. Если не она, так кто-то другой туда забрался. Следовало посмотреть. Альбер поднялся по ступенькам деревянной лестницы на площадку второго этажа.

Дверь в спальню стояла настежь. И Адель была в комнате, лежала поперек кровати, которую утром она, против своего обыкновения, не оправила, не застелила покрывалом; наволочка на подушке, там, где ее касается голова, побурела, засалилась от распущенных волос и пропиталась потом, который выжимает из всех пор кожи набившуюся в них пыль, черную, как земля. Да, там лежала Адель, она вздрагивала, словно от икоты, и что-то булькало у нее в горле, как у младенца, который не переварил высосанное материнское молоко и сейчас срыгнет его. Во всем этом было что-то карикатурное, нелепое, не похожее на действительность.

— Адель!

Она не отвечала. Еще раз ее сотрясла икота. В углу искривленного рта пузырилось белой пеной молоко, которое дитя, женщина, впавшая в детство, не переварило и теперь срыгнуло в последний раз.

Альбер подошел и, так как она больше не шевелилась, встряхнул ее за плечо, не произнося, однако, ее имени, Он уже знал, что она мертва.

Глава IV

Когда на Монтенвильском кладбище бросили на гроб Адель последнюю горсть земли и провожавшие двинулись к воротам, покидая обитель мертвых, Жильберта прочитала прощальную, бесконечно длинную молитву, а потом Альбер взял жену под руку и повел ее к автомобилю.

На дороге они обогнали неторопливо шагавших пешеходов: Люсьенна, Альсид и двое их сыновей уже давно ушли, должно быть, вернулись домой, к своим работам. Провожавшие кланялись Женетам, и в зеркальце Альбер видел, что они наклонялись друг к другу и переговаривались шепотом, как будто боялись, что их услышат из проехавшей машины; Альбер догадывался, что эти люди говорят о нем, а в выражении их лиц и жестах он читал что-то вроде жалости к нему, не имеющей, однако, никакого отношения к смерти Адель, и это непонятное сострадание раздражало его.

На дворе «Белого бугра» никого не было; работники и Леона прямо из церкви отправились в поле. Альбер и Жильберта, оба в трауре, оказались одни, и в эту минуту поняли, какое большое место столько лет занимала Адель в жизни фермы; больше уж они не увидят ее мужеподобную фигуру, не услышат ее резкого голоса, ее тяжелых шагов по утрамбованной земле у дворовых служб, ни бранных или ласковых слов, которые она говорила скотине в хлеву.

Жильберта пошла переодеться, потом занялась домашними делами в большой комнате. Альбер повесил костюм в шкаф и, надев старую одежонку, побрел куда глаза глядят в глубокой растерянности: вот умерла Адель и что-то ушло из «Белого бугра», ушло и уже не вернется, что-то кончилось с ее смертью. Чем дальше, тем сильнее Альбер чувствовал эту пустоту и ясно понимал, какой опорой была для него сестра; теперь вот исчезло самое важное колесико. Разве Жильберта заменит умершую!

Время было осеннее, дни стали короткие, вечерами все сходились в большой комнате. Работникам и в день похорон подали ужин как обычно, а затем они разошлись — кто ночевал в хлеву или в конюшне, а кто у себя дома; Альбер и Жильберта опять остались одни, их ждал бесконечный вечер.

Альбер достал из буфета настойку и налил себе большой стакан.

— Ведь тебе вредно, — сказала Жильберта.

Она всегда так говорила, когда он пил спиртное, и Альбер так привык к этим сетованиям, что уже не обращал на них никакого внимания.

— Мне надо встряхнуться, — ответил он.

Жильберта промолчала, — ведь явно было, что он прав.

Он сидел напротив нее, навалившись на стол обоими локтями и спрятав лицо в ладони. От настойки ему стало тепло, и это было приятно, а то он совсем замерз, закоченел — целый день у него все внутри леденело.

— А Фернан так и не приехал, — заметила Жильберта…

— Да, пожалуй, и лучше, что не приехал, — ответил он. — Но в тот вечер, как умерла Адель, я послал ему письмо по почте, на последний его адрес… Может, он там уже и не живет.

— Ну, значит, мы и не могли его известить.

— Понятно. И без него похоронили ее честь по чести.

— А все-таки ведь он ей муж, — сказала Жильберта, полагая, что бог, которому она поклонялась, навек соединяет в браке людей.

— Ну, какой там муж! — сказал Альбер.