Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 49

Боб-два жестко посмотрел на меня. Я сказал: «Понятно»; хотя мне, как и всякому бы на моем месте, было не очень понятно; понятно было ему, а до него, наверно, Джимми. К тому времени все мы немного размякли — кофе по-ирландски, аперитивы, две бутылки бордо, бренди. Момент истины не наступал. Нана сказала без обиняков:

— И никаких свидетельств. Ни о рождениях, ни о браках, ни о смертях? А где похоронена Кристабел Ли? Ее-то надгробие Джимми нашел?

— Он говорил, ее кремировали.

Парк лежал как на ладони. Туман рассеялся. Резко, точно лезвия, обрисовались крыши.

— Где пепел? — спросила она в упор.

Он в упор поглядел на нее.

— Запечатанная китайская вазочка с пеплом стояла у Джимми Янгера в горке в углу гостиной, среди антикварной коллекции Стивена: серебро, золото, эмали, восточные лакированные шкатулочки, керамика и прочие безделушки.

— Пепел достался ему от Старика Стивена?

Он кивнул. Она подвела черту, сказав:

— Надо было отдать его на анализ.

Он посмотрел на нее долгим взглядом, похлопал по плечу, сказал веско и одобрительно: «Вот такая девушка мне и нужна», — поднялся из-за стола и вручил ей свою черную папку. Мы распрощались, уговорившись не терять друг друга из виду. Когда он затворил за нами дверь, я хватился зонтика, оставленного на стуле в передней, и сунулся за ним обратно. Он стоял у окна спиной ко мне, глубоко заложив руки в карманы, и вглядывался в даль за деревьями парка. Он мог думать о чем угодно, но ревность безошибочно подсказала мне, о чем он думает. Я взял зонтик и тихо отгородился от него дверью.

Я повез Нану в такси на Эйлсбери-роуд. В машине я сразу обнял ее и стал умолять выйти за меня замуж. Она странно преображается, когда взволнована: ее голубые глаза почти чернеют и застывают — то ли незрячие, то ли переполненные запредельным зрением. Казалось, я говорю с оглохшей; но я говорил, я уговаривал ее, что она ведь уже вдоволь нагулялась в своем Париже, в Лондоне, потом еще в Париже. Я знаю, я гораздо старше ее, но она же сама сказала: «Какое значение имеет возраст?» Я домовладелец, у меня неплохой доход, но я на днях подыщу себе настоящую работу. Ради нее я буду работать как проклятый. У нас будет чудесный дом. Мы будем путешествовать. Она не говорила ни да, ни нет. Она глядела сквозь меня, хотя, когда я спросил ее, не стал ли я ей противен, она отрицательно тряхнула головой.

— Ну хорошо, подождем, — просил я. — Ты теперь никуда не уедешь, будем почаще видеться.

Я разжал объятия, и глаза ее опять поголубели и увидели меня.

— Да. Подождем. Я не уеду, во всяком случае пока. Я ведь подрядилась вести расследование за Боба-два, когда он вернется в Америку.

По внезапному наитию я предложил помогать ей в розысках. В конце-то концов, я же Янгер, осколок рода. Я могу возить ее по всей Ирландии и Англии, я прекрасно знаю все места, куда ей нужно. Понадобится в Европу — так и по Европе, а то и по Штатам. Ей мое предложение очень понравилось. Одна у меня была просьба: не говорить Бобу Янгеру, что я ей помогаю. Она рассмеялась насмешливо, но беззлобно, хотя и с горьким призвуком — обидно она никогда не смеялась, — с призвуком безнадежности, точно жизнь для нее, теперь-то я это знаю, — неиссякаемый источник веселого отчаяния.

— Он будет не против, пока уверен, что я держу дело в своих руках.

— Ты хочешь сказать, что мне он не доверяет?

— Доверится наравне со мной. Ему надо, чтоб я никому не доверяла. По-моему, он и себе тоже не доверяет.

В ее тоне звучало сожаление молодой женщины, жаждущей доверия и готовой доверять, однако ничего не принимающей за чистую монету без десятикратной проверки на вес и на звук. Эту жажду совершенной и полной взаимности я радостно утолял с Аной ффренч; никогда этого не было с моей пугливой Анадионой, с виду такой сильной и такой робкой в душе. Глядя в хрустально-голубые глаза своей юной спутницы, я вслушивался в строки «Любви в долине»[42].

Отрада пылкой любви — недостижимость любимой:Отрадно ее ловить, отрадно ее не поймать.

И то сказать, кому нужна пойманная женщина? Любовь — поединок. Эрос — архистратиг. Так, словно состязаясь в любви, мы начали рука об руку нашу охоту: как выяснилось, охоту на меня. Каюсь, я во всем обманывал ее, но, как теперь мне кажется, лишь затем, чтобы наконец во всей полноте раскрыть ей правду.

Обманывать приходилось тем более, что Боб-два все никак не уезжал по своим делам и зловеще присутствовал поблизости. На Рождество он все-таки уехал к друзьям в Лондон, хотя что за друзья у дельцов такого размаха? В его отсутствие она вернула мне часть своей любви — только часть, лишь дружескую теплоту: до полного доверия было так далеко, что какое-то время я боялся, уж не подарила ли мне судьба еще одну опасливую Анадиону? Когда он вернулся в Дублин, мы стали видеться гораздо реже, и ее неуловимость меня очень мучила. Он отбыл в Париж, и мы снова зажили весело и дружно. Потом он опять вернулся, и мы оба развлекали его как могли, но я перепугался — он был к ней слишком явно неравнодушен. К тому же он часто впадал в чувствительность: его одиночество в чужом городе только мы двое и скрашивали. С двойной целью — помочь ему и облегчить себе жизнь — я представил его своим приятелям по яхт-клубу «Ройял Сент-Джордж», и он стал вхож в здешние американские дипломатические и деловые круги. Когда ему устроили временное членство в «Килдэр-стрит» и университетском клубе, он чуть не прыгал от радости, так ему хотелось, так демонстративно хотелось «освоиться» в Ирландии. Я не выдержал и сказал ему, что уж если осваиваться всерьез, то пусть вступает в каслтаунрошское Братство Сердца Иисусова. Зачем я это сказал? Может быть, я надеялся, что боги по благости своей столкнут его «мерседес» с синим грузовиком за милю от деревни? Он съездил туда, но с нею, и вернулся цел и невредим: узнал он то же, что и я, и сверх того год рождения Стивена Янгера. Это могло для него плохо кончиться, но, видимо, какой-то дежурный божок смилостивился ради усложнения сюжета.

Вскоре я начал думать, что он никогда не уедет обратно в Штаты. И почему она застряла в Дублине? Почему то есть откладывались наши поездки, поиски его корней? Она бесследно исчезала на неделю, и когда я спрашивал, где ее черти носили, чем она занималась — не знает она, что ли, что мне без нее одиноко и тревожно? — она надменно щурила свои голубые глаза и говорила: «Дела». Мне, конечно, мерещилась только одна причина ее отлучек, хотя он, собственно, пропадал сам по себе; я надеялся, что он наконец-то уехал, а потом встречал его на улице, один раз в темных очках, и когда я помахал ему рукой, он меня не заметил — или притворился, что не замечает. Однажды она все-таки вернулась с открытием. На кладбище в Корке, почему-то называемом Ботанический Сад, она обнаружила могильную плиту некоего Джеймса Янгера и его возлюбленной жены Брайди; а в кладбищенском архиве отыскались данные об их местожительстве и происхождении, годы рождения и смерти: 1870–1946 и 1875–1945. Я сразу понял значение этих дат; оказалось, что она его тоже понимает. Она объяснила в открытую:

— Мы очень близко подошли к младенчеству отца нашего Боба-два, Джимми Янгера. Как ты, наверно, помнишь, его отправили в Ирландию к деду с бабкой, и он прожил у них до конца войны, до 45-го. Брайди Янгер умерла, заметим, в 45-м. Муж ее — годом позже. Куда было девать мальчонку? Старик Стивен говорил, что он взял его к себе — «естественно», раз Джимми, по его словам, его собственный сын от Кристабел Ли.

— И ты ему веришь?

— Да нет, верить выдумкам Стивена уже не приходится, но дело за доказательствами. Надгробие деда и бабки Джимми само по себе мало что доказывает.

— А почем ты знаешь, что под этой могильной плитой лежат те самые Янгеры?

— Я просмотрела отчетность по Акту об обязательной прививке оспы за 1863–1879 годы. Деду эта обязательная прививка была сделана в городе Лисморе на Блэкуотере, то есть, сам понимаешь, совсем неподалеку от Каслтаунроша. Я прогостила там в свое удовольствие денек-другой, расспрашивая о Янгерах. И надумала заодно уж проверить в Корке, была ли оспа привита малышу Джимми Янгеру.

— Оспа ему не была привита, — вдруг проронил я.

— Как ты сказал? — встрепенулась она.

— Я спросил. Оспа ему не была привита?

— Я правильно догадалась. Когда деду прислали ребенка, он тут же повел его на прививку. В регистрационных записях 1941 года значится мальчик Джеймс, сын Роберта Янгера, проживающего по адресу Шеффилд-авеню, 10, Фулем, Лондон. Прививку сделал Патрик Хейс, офицер медицинской службы.

Дальше я не посмел расспрашивать.

Боб-два уехал-таки в Соединенные Штаты, а она все копалась то в Генеалогическом ведомстве, то в Таможне. Над чьей корпела родословной? Только в марте решила она расширить розыски. Разве любовь бывает такой бестолковой? Потом-то эта задержка объяснилась очень просто — оказывается, он сначала хотел посмотреть, будет ли взрастать его генеалогическое древо ее попечениями. Потом он открыл на ее имя крупный счет в местном отделении Чейз-Манхаттан-банка и разрешил расходовать на поездки сколько понадобится, буде таковые, по ее мнению, «плодотворны». (Вот и делец, а хороша бестолковщина!) Помню, с каким видом она мне это сообщила: задумчиво, в ясных глазах пусть и снисходительное, а все же презрение, мягкие губы поджаты, правда, не настолько — настолько-то никогда не бывало, — чтобы исказить нежный очерк ее пухлого рта, как бы притвора тайного святилища, светлого внутреннего мира девушки, которая упорно ищет и твердо надеется обрести веру в прошлое и в будущее. Сиянье это блеснуло въяве, когда я через несколько месяцев спросил, как ей не жалко времени на чужие забытые жизни? Она не рассмеялась. Она улыбнулась моей глупости — или своей собственной?