Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных Страница 49

«Не черемухе в сквере…»

Не черемухе в сквереи не роще берез,только музыке верил,да и то не всерьез.

Хоть она и рыдалау меня на плече,хоть и не отпускаланикуда вообще.

Я отдергивал рукуи в лицо ей кричал:ты продашь меня, сука,или нет, отвечай?

Проводник хлопал дверью,грохотал паровоз.Только в музыку верил,да и то не до слез.

«Помнишь дождь на улице Титова…»

Помнишь дождь на улице Титова,что прошел немного погодяпосле слез и сказанного слова?Ты не помнишь этого дождя!

Помнишь под озябшими кустамимы с тобою простояли час,и трамваи сонными глазаминехотя оглядывали нас?

Озирались сонные трамваи,и вода по мордам их текла.Что еще, Иринушка, не знаю,но, наверно, музыка была.

Скрипки ли невидимые пелиили что иное, если взятьдвух влюбленных на пустой аллее,музыка не может не играть.

Постою немного на пороге,а потом отчалю навсегдабез музыки, но по той дороге,по которой мы пришли сюда.

И поскольку сердце не забыловзор твой, надо тоже не забытьпоблагодарить за все, что было,потому что не за что простить.

«В Свердловске живущий…»

В Свердловске живущий,но русскоязычный поэт,четвертый день пьющий,сидит и глядит на рассвет.

Промышленной зоныкрасивый и первый певецсидит на газоне,традиции новой отец.

Он курит неспешно,он не говорит ничего(прижались к коленям егопечально и нежно

козленок с барашком)и слез его очи полны.Венок из ромашек,спортивные, в общем, штаны,

кроссовки и майка —короче, одет без затей,чтоб было не жалкоотдать эти вещи в музей.

Следит за погрузкойпеска на раздолбанный ЗИЛ —приемный, но любящий сынпоэзии русской.

«Ты танцевала, нет — ты танцевала…»

Ты танцевала, нет — ты танцевала, ты танцевала,я точно помню — водки было мало, а неба много. Ну да,ей-богу, это было лето. И до рассвета свет фонаря былголубого цвета. Ты все забыла. Но это было. А еще ты пела.Листва шумела. Числа какого? Разве в этом дело…Не в этом дело!А дело вот в чем: я вру безбожно, и скулы сводит, чтов ложь, и только, влюбиться можно.А жизнь проходит.

«Я по снам по твоим не ходил…»

Я по снам по твоим не ходили в толпе не казался,не мерещился в сквере, где лилдождь, верней — начиналсядождь (я вытяну эту строку,а другой не замечу),это блазнилось мне, дураку,что вот-вот тебя встречу,это ты мне являлась во сне(и меня заполнялотихой нежностью), волосы мнена висках поправляла.В эту осень мне даже стихиудавались отчасти(но всегда не хватало строкиили рифмы — для счастья).

«Зеленый змий мне преградил дорогу…»

Зеленый змий мне преградил дорогук таким непоборимым высотам,что я твержу порою: слава богу,что я не там.

Он рек мне, змий, на солнце очи щуря:— Вот ты поэт, а я зеленый змей,закуривай, присядь со мною, керя,водяру пей.

Там, наверху, вертлявые драконыпускают дым, беснуются — скоты,иди в свои промышленные зоны,давай на «ты».

Ступай, — он рек, — вали и жги глаголомсердца людей, простых Марусь и Вась,раз в месяц наливаясь алкоголем,неделю квась.

Так он сказал, и вот я здесь, ребята,в дурацком парке радуюсь цветами девушкам, а им того и надо,что я не там.

«Отмотай-ка жизнь мою назад…»

Отмотай-ка жизнь мою назади еще назад:вот иду я пьяный через сад,осень, листопад.

Вот иду я: девушка с весломслева, а с ядром —справа, время встало и стоит,а листва летит.

Все аттракционы на замке,никого вокруг,только слышен где-то вдалекерепродуктор, друг.

Что поет он, черт его поймет,что и пел всегда:что любовь пройдет, и жизнь пройдет,пролетят года.

Я сюда глубоким старикомнекогда вернусь,погляжу на небо, а потомпо листве пройдусь.

Что любовь пройдет, и жизнь пройдет,вяло подпою,ни о ком не вспомню, старый черт,бездны на краю.

«Гриша-Поросенок выходит во двор…»

Гриша-Поросенок выходит во двор,в правой руке топор.«Всех попишу, — начинает онтихо, потом орет: —Падлы!» Развязно со всех сторонобступает его народ.

Забирают топор, говорят: «Ну вот!»Бьют коленом в живот.Потом лежачего бьют.И женщина хрипло кричит из окна:«Они же его убьют».А во дворе весна.

Белые яблони. Облакасиние. Ну, пока,молодость, говорю, прощай.Тусклой звездой освещай мой путь.Все, и помнить не обещай,сниться не позабудь.

Не печалься и не грусти.Если в чем виноват, прости.Пусть вечно будет твое лицоосвещено весной.Плевать, если знаешь, что было сомной, что будет со мной.

«Рубашка в клеточку, в полоску брючки…»

Рубашка в клеточку, в полоску брючки —со смертью-одноклассницей под ручкупо улице иду,целуясь на ходу.

Гремят КАМАЗы и дымят заводы.Локальный Стикс колышет нечистоты.Акации цветут.Кораблики плывут.

Я раздаю прохожим сигаретыи улыбаюсь, и даю советы,и прикурить даю.У бездны на краю

твой белый бант плывет на синем фоне.И сушится на каждом на балконето майка, то пальто,то неизвестно что.

Папаша твой зовет тебя, подруга,грозит тебе и матерится, сука,гребаный пидарас,в окно увидев нас.

Прости-прощай. Когда ударят трубы,и старый боров выдохнет сквозь зубыза именем моимзеленоватый дым,

подкравшись со спины, двумя рукамизакрыв глаза мои под облаками,дыханье затая,спроси меня: кто я?

И будет музыка, и грянут трубы,и первый снег мои засыплет губыи мертвые цветы.— Мой ангел, это ты.

«Не надо ничего, оставьте стол и дом…»

Не надо ничего,оставьте стол и доми осенью, того,рябину за окном.

Не надо ни хрена —рябину у окнаоставьте, ну и настоле стакан вина.

Не надо ни хера,помимо сигарет,и чтоб включал с утраВертинского сосед.

Пускай о розах, бля,он мямлит из стены —я прост, как три рубля,вы лучше, вы сложны.

Но, право, стол и дом,рябину, боль в плече,и память о былом,и вообще, вобще.

«Я по листьям сухим не бродил…»