Юрий Рытхэу - В долине Маленьких Зайчиков Страница 49

Праву не мог солгать Наташе и уклончиво ответил:

– Да, в Ленинграде есть хорошие театры.

Они простились в коридоре гостиницы. Ринтытегин снова вынул какие-то бумаги и углубился в них. Праву лег в постель.

Ринтытегин шелестел бумагами. Горела настольная лампа. Праву лежал на спине, подложив под голову руку. На сердце у него было радостно, что удалось все же добиться своего. Вспомнился разговор с Наташей перед отъездом в районный центр. Сейчас можно было спокойно обдумать ее слова. Неужели он действительно изменился с тех пор, как приехал в Торвагыргын? Или она ошиблась? Может быть, то, что он считает уверенностью в себе, на самом деле самоуверенность?

Праву заерзал на кровати. Ринтытегин удивленно обернулся.

– Что ты все ворочаешься? – недовольно сказал он, раздраженный скрипом кровати. – Неужели в этой гостинице есть эти, как их называют, большие вши?

– Клопы?

– Да, клопы.

– Нет. Пока не чувствуется.

Ринтытегин собрал бумаги, сложил в свой большой кожаный портфель и стал раздеваться.

– Ринтытег, – окликнул его Праву.

– Что?

– Я хочу задать тебе один вопрос.

– Можешь хоть десяток задавать, – с готовностью ответил Ринтытегин.

– Почему Елизавета Андреевна против стойбища Локэ?

Ринтытегин повернулся на кровати и задумался.

– Не то чтобы против, – медленно заговорил он. – Она просто намучилась. Тут до нее был один… Его пришлось судить. В кожаном пальто ходил, скрипел, как рассохшаяся байдара, а колхоз не вылезал из долгов. Только одно название было – колхоз, а пастухи жили, как в стойбище Локэ. Ей пришлось все на своих плечах вытягивать. А теперь, когда мы выходим на первое место в районе и можно бы вроде передохнуть, ты тут такое хлопотное дело затеял!..

14

Росмунта качала Мирона и напевала песню, которой ее научила Наташа Вээмнэу:

Я не знаю, где встретитьсяНам придется с тобой,Глобус крутится, вертится,Словно шар голубой.И мелькают города и страны,Параллели и меридианы…

За стенами яранги бушевала пурга. Ветер подпевал Росмунте, колыхал меховой полог, а то каким-то чудом врывался в чоттагин, толкался в стены, заставлял вздрагивать пламя керосиновой лампы.

Пурга продолжалась больше недели. То ветер утихал на несколько часов, небо очищалось от облаков и показывались звезды, то, как бы набравшись новых сил и отдохнув, он снова налетал на стойбище, пытался опрокинуть яранги, сорвать с них рэтэмы и унести в долину Теплой реки. Больше всего от пурги пострадало школьное здание, казавшееся на вид таким прочным. Железную крышу разворотило, и из нее торчали, как ребра скелета, оголенные стропила.

Росмунта пела песню и с тревогой прислушивалась к ветру. Вот уже несколько дней Коравье не ночует дома. С тех пор как пришло известие, что стойбище принимают в колхоз, Коравье неотлучно в стаде.

– Мы должны привести туда свое стадо в полной сохранности, – заявил он пастухам.

Почти все мужчины ушли охранять оленей. В такую погоду особенно нагло рыскают волки.

В школе поначалу прекратили занятия, но, когда стало ясно, что ненастье надолго, снова открыли ее. Женщины по очереди провожали детей, а вечером сами приходили учиться. Жизнь снова вошла в колею, как ни бесновалась пурга.

Вчера из Торвагыргына приехала кинопередвижка. Трактор вел Кэлетэгин, а вместо киномеханика прибыл Сергей Володькин. Росмунта жалела, что нет Коравье, который так любит кино. В стойбище уже несколько раз привозили звуковые картины, но люди мало что поняли в них: с экрана говорили по-русски. Росмунта узнавала отдельные слова, но все же не разбирала, о чем идет речь. Часто в роли переводчика выступал Сергей Володькин, но он так говорил по-чукотски, что зрители не могли удержаться от смеха, слушая его объяснения.

Росмунта смеялась еще от того, что вспомнила, как Сергей учил ее целоваться по-новому, и ей хотелось сказать ему об этом. Но Володькин старался не только не оставаться с ней наедине, но даже не подходил близко и не смотрел в ее сторону.

….Сильный порыв ветра ворвался в чоттагин, толкнул полог. Пламя заметалось в стекле лампы. Росмунта положила задремавшего Мирона на кровать и выглянула в чоттагин. Кто-то, наряженный в толстую камлейку, отряхивался от снега.

– Это ты, Коравье?

Человек повернулся к Росмунте и замер в испуге. Она узнала Сергея Володькина.

– Ты пришел в гости? – спросила Росмунта.

– Нет, заблудился, – виновато сказал Володькин. Он поднял глаза на нее, но не увидел в них ни гнева, ни раздражения. Она радушно улыбалась.

Несколько минут назад Володькин вышел из школы по неотложному делу в небольшую будку, расположенную рядом со школой, и на обратном пути потерял направление. Снегом забивало дыхание, нельзя было осмотреться. Школа где-то совсем рядом, но как ни вглядывался Володькин, ничего, кроме снежной пелены, не видел. Даже кричать бесполезно – никто не услышит. Ему стало страшно. Он двинулся наугад, лишь бы не стоять на месте. На память приходили рассказы о людях, замерзших в пургу в нескольких метрах от дома. Сделав с трудом десятка два шагов, Володькин наткнулся на ярангу и несказанно этому обрадовался.

– Не могу найти дорогу в школу, – сказал он.

– Я покажу, – с готовностью предложила Росмунта. – Это очень близко.

Володькин содрогнулся при мысли, что надо снова выходить в бушующую, воющую мглу, и нерешительно сказал:

– Я сначала немного отдохну.

– Хорошо, хорошо, – согласилась Росмунта. – Я приготовлю тебе чай.

– Не хочу чаю, – стал отказываться Володькин.

– Не надо отказываться от угощения, – наставительно сказала Росмунта. – Когда приходит гость, хозяйка обязательно должна его угостить. Так меня учит мой муж Коравье. Снимай кухлянку и заходи в полог.

– Я лучше пойду, – сказал Володькин и открыл дверь. Ветер ворвался и накинулся на него, Володькин поспешил назад.

Росмунта подала Сергею тивичгын – кусок оленьего рога для выбивания снега. Володькин послушно принялся выколачивать собачьи унты, а потом кухлянку. С помощью Росмунты снял с себя верхнюю одежду и вполз в полог.

В пологе, несмотря на то, что отдушина была открыта, все же чувствовалась духота.

Володькин огляделся. Над большими керосиновыми лампами сушилась одежда Коравье. Одна лампа была окружена ребристыми термобатареями, и от них шел провод к радиоприемнику, стоявшему в углу на маленьком столике. В перекладинах красовались картинки из журналов и плакаты. Один плакат был особенно выразителен: он призывал продвинуть кукурузу на Север. На стене висела небольшая книжная полка, заставленная книжками на чукотском языке. В раскладной кровати посапывал Мирон. Стараясь не разбудить его, Володькин подошел к полке. Потянул брошюру, но за ней заскользили другие книги, и, как Сергей ни удерживал их, книги с шумом попадали на пол. Росмунта, возившаяся с примусом, ничего не слышала, зато Мирон сразу же открыл глаза.

Володькин подполз к нему.

– Не плачь, друг, – горячо зашептал он, заметив, что Мирон сморщил носик. – Гугу-гугу-гугу…

Володькин сложил пальцы в забавную, как ему казалось, фигуру и поднес к глазам ребенка. Мирон, должно быть, впервые в жизни видел такое, потому что морщинки возле его носика разгладились и он с любопытством стал рассматривать гостя.

Ободренный Володькин поднял какую-то книгу и помахал ею перед лицом Мирона. Все это он сопровождал восклицаниями, причмокиваниями и гримасами.

Мирон с серьезным видом наблюдал за ним и вдруг так заорал, что Володькин вздрогнул.

В полог стремительно вошла Росмунта. Она внесла вскипевший чайник и ласково заговорила с Мироном, посадила его. Ребенок, ободренный появлением матери, замолчал.

– Я тут уронил книги и разбудил его, – оправдывался Володькин. – Извините меня.

– Ничего, – сказала Росмунта. – Это Коравье виноват. Сколько раз я ему говорила, чтобы он как следует укрепил полку, а он все отговаривается тем, что скоро переселимся в Торвагыргын. Ведь у нас там даже свой дом есть…

Росмунта накрыла для чаепития низкий столик, разлила чай.

Сергей взял горячую кружку и начал, торопясь, пить горячий, крепко заваренный чай.

Росмунта ласково на него смотрела, подкладывая печенье и затвердевшие на морозе пряники.

– Кушай, Володькин, – говорила она, улыбаясь большими голубыми глазами. – Пей горячий чай – ты замерз, бери сладкое печенье.

Мирон захныкал, Росмунта сбросила один рукав кэркэра[20], обнажив полную белую руку, и вынула грудь. Володькин поперхнулся, закашлялся, слезы полились из глаз. Обеспокоенная Росмунта подскочила к нему и стала бить широкой мягкой ладонью по спине, пока Володькин не отдышался.

– Спасибо, – сказал он.

Росмунта засмеялась:

– Не понимаю русских. Они так часто благодарят, как будто доброе отношение друг к другу редкость. Вот в Торвагыргыне. Придет к нам русский, угостишь его чаем, а он так благодарит, будто я его спасла от голодной смерти… А если кто-нибудь войдет во время еды, так, оказывается, его надо обязательно пригласить, будто собственного разума у него нет и он не знает, хочет есть или нет…