Дина Рубина - Синдром Петрушки Страница 49

Он умолк и затих, забыв обе заскучавших руки на краю стола, как пианист – на краю клавиатуры, будто раздумывал – продолжать рассказ или довольно с гостя. И видимо, решил, что – довольно. Ну что ж, это было его правом…

Какие крупные кисти рук, отметил гость. Крупные, выразительные кисти рук, созданные и разработанные природой вовсе не для научной работы.

– Вы играете на рояле?

– Бог миловал, – очнулся профессор. – В молодости бренчал на гитаре, завывал диссидентские песенки, у меня довольно авантажный, как жена говорила, голос… Ну-с, наливаю по… забыл, какой по счету, коллега, и дай бог, не последней. А почему вы пирог не доели?

– Оставил кое-кому, – внимательно и остро глянув на Вацлава, ответил Петя. И вдруг неизвестно откуда, скорее всего из-под стола, пронзительный скандальный голосок заверещал:

– Пусти! Пусти меня! А ну, пусти меня на свет бош-ший, негодяй-хорош-ший!!!

Конечно, это было жестокой шуткой: профессор подпрыгнул на стуле, вскочил и стал озираться: безумные черные глаза над желтым фартуком. Тогда Петя, чтоб уж не мучить его, распахнул пиджак, молча указав подбородком на внутренний карман, из которого, будто из-за ширмы, выглядывал маленький нахальный задира, продолжая выкрикивать:

– Сижу весь день, как пр-роклятый! Затоптанный! Захлопнутый! Свинья, паскуда, др-рянь и жмот: пир-рог сам жр-рет, Петр-рушке не дает!

Рухнув на стул, профессор Ратт безмолвно глядел на крошечного узника, который норовил выпрыгнуть из кармана.

– О господи… – наконец пробормотал он, с силой массируя грудь. – Вы еще и вентролог! Предупреждать же надо… – склонился к Пете через стол, осторожно, двумя пальцами потянув на себя лацкан пиджака: – Позвольте? – Извлек из кармана фигурку, бормоча: – Да, да… похоже, наш… – Не глядя, нащупал на подоконнике очки и повторил, уже вооруженный линзами, уверенный, удивленно-счастливый: – Из на-а-аших… Только он… это странно: не он, а она. Да? Ай да предок, ай да прохвост! Жив человек в делах рук своих! Вот, значит, с каким делом вы явились…

– Не совсем, – отозвался тот. – Это лишь полдела. Правда, не уверен, сможете ли помочь в остальном.

– Вы продадите его? – нетерпеливо перебил Ратт.

Петя покачал головой:

– Не могу, даже из уважения к вашей коллекции. Он принадлежит семье моей жены, и это лишь часть наследства. Вацлав! – Он налег грудью на стол, рискуя опрокинуть бокал или замазать маком пиджак. – Известна ли вам такая кукла: старый еврей во всем традиционном прикиде, с пейсами, с огромным брюхом… в котором я и нашел вот это странное существо.

Тут случилось то, чего Петя предположить никак не мог: Вацлав Ратт стукнул обоими кулаками по столу так, что пирог подпрыгнул, очки свалились на стол, а серебряная лопаточка вообще улетела в угол, и завопил:

– Корчма-а-арь!!! – голосом, вернее, ржаньем, в котором слилось сразу несколько чувств: потрясение, восторг, азарт и, кажется, даже благоговейный страх. – Так он существует?! Су-щест-ву-ет?!

Вскочил, потрясая кулаками, точно собирался отмолотить Петю на славу, выбежал из кухни и забегал где-то там, по комнатам, по коридорам, топая, как выпущенный на свободу конь…

Минут через пять он вернулся. Остановился против гостя, оперся обеими руками о стол и, склонившись к Пете, прошептал:

– Красная?

– Что? – Тот в замешательстве отпрянул.

– Жена, – тем же заговорщицким шепотом уточнил профессор. – Жена – красная?

– Э-э… в каком смы… ну… да!

Вацлав уселся напротив и сдержанно торжествующим тоном произнес:

– Значит, это ветвь Элизы! – И вдруг завопил: – Воры! Во-о-оры! Вот кто вы все: во-о-оры!!!

Петя обеспокоенно подобрался. Они с профессором выпили, конечно, и прилично выпили… но не до такой же степени… не до скандала же или, не дай бог, потасовки среди пирогов и гжели.

– Слушайте, Вацлав… – осторожно проговорил он. – Предлагаю взять себя в руки. Давайте успокоимся оба и… черт побери, выпьем еще по одной!

– Вам хорошо, – бормотал профессор, тренькая по ободу бокала горлышком бутылки. – Вам-то хорошо, вы – алкаш, а у меня хронический…

– Я не алкаш, – возразил гость. – У меня папаша был алкашом, а это наилучшая прививка… Не крутите, Вацлав: Корчмарь – у меня, никому я его не отдам, но имею право знать все. Романтика случайных связей вашего пра-пра… и оставленные им знаки любви – это красиво, конечно. Но ведь это не главное, верно? Давайте, гоните главную историю.

– Погнать бы вас к чертовой матери… – вздохнул Вацлав. – Или заманить к себе с куклой да и отравить. Или там голову отрезать. Ваше счастье, что мне Корчмарь как таковой не нужен.

– Почему же?

– Да потому. – Он опрокинул в рот содержимое бокала. – Корчмарь бывает нужен в детородном, извините, возрасте. Тогда он рожает дочерей.

– Как?! – воскликнул Петя. – И вы туда же? Ну что за бред? Как это он их рожает?.. Кого это он…

– Ну да, я не слишком точно выразился. Он, скажем так… обеспечивает рождение именно дочерей, по которым и бежит чахлый ручеек несчастного прóклятого рода: «по камешкам, по камешкам, с пригорка на-а песо-очек…» Он залог удачи, верно? Ну! Вы же сами знаете, ведь Корчмарь-то, он – у вас?

– Ничего я не знаю! – отрывисто проговорил Петя. – Вацлав, послушайте. У меня мало времени. Часа через полтора я должен идти – у меня обратный поезд на Прагу. Я не могу надолго оставлять жену, она нездорова… Корчмарь нашелся на днях, случайно, в доме родственницы, умершей скоропостижно, и… неважно, неважно, долгая история, все лишнее! Можно поговорить о том, что все это бред, и сказки, и суеверия, что мы – взрослые люди, к тому же мужчины, а не бабы… Но у меня просто нет времени. Послушайте. – Петя переглотнул так, что судорожно дернулся кадык. – У меня был сын, и он… он умер маленьким.

– Ну еще бы, – горько усмехнувшись, пробормотал профессор. – И родился он с так называемым «синдромом Ангельмана» или «синдромом смеющейся куклы». Есть у него еще одно, усмешливое такое название: «синдром Петрушки». Я угадал?

Петя молча откинулся к стене и сидел так, не поднимая глаз, со сведенными челюстями: серая маска, не лицо.

– Значит, угадал… – Профессор вздохнул. – Выходит, и у вашей жены тоже украли «родильную куклу»… «Вереница огненноволосых женщин в погоне за беременным идолом», – процитировал он неизвестно чьи слова; поднялся, подошел к окну и там остался стоять, всматриваясь в свое отражение и адресуя ему свои слова.

– Хорошо! Бог с вами, слушайте эту историю такой, какой она мне досталась. Знаете, так вот затертую фотографию, которую правнук обновил в фотошопе и отпечатал в современном ателье, вклеивают на первую страницу семейного альбома, как исток и корень, начало памяти рода: в размытых лицах ни черта, кроме усов и пенсне, не разберешь, зато бронзовый набалдашник прадедовой трости блестит как новенький… Надеюсь, уложусь в ваши полтора часа. Только учтите: эту историю я слышал от бабушки, маминой матери, а она была непревзойденной актрисой и большой фантазеркой. Я вообще всю жизнь считал, что именно она историю и придумала, исходя из ужасной семейной… наследственности, так сказать. Однако ж, видите, все оказалось реальным.

Он запустил обе руки в беспокойную копну седых кудрей и нервно там поскреб, словно пытаясь откопать корешки истории, а может даже, извлечь ее ускользающий смысл. И его солидарный с ним в жестах двойник рогатиной острых локтей отразил в окне смятение профессора Ратта.

– Все оказалось до ужаса реальным… Итак, кукольник, середина XIX века, время какое – сами знаете, в исторические даты и обстоятельства не вдаемся, да они нам и без надобности: дело сугубо частное. Бродягу звали Франц, а фамилия… Странно, что фамилии в памяти семьи не сохранилось. Впрочем, почему же странно? Ниточку рода тянули женщины, а женщина изначально обречена на смену имен, так что – затерялась фамилия предка, ниточка оборвалась. Однажды, году эдак в… сороковом, думаю, или около того, в своих скитаниях он прибыл в городок Броды – это под Лембергом, ныне Львовом. И там приметил дочку местного корчмаря. И не только приметил, а, скажем прямо, влюбился: красавица, надо полагать, была из первейших. Влюбился он по-настоящему, впервые в жизни, так, что ради нее готов был остаться там навсегда, забросить ремесло петрушечника: осесть, начать зарабатывать на пропитание чем-нибудь иным, чем скабрезный балаган. Однако девушка не могла или не хотела перейти в его веру (был он онемеченный чех), а его с порога и притом категорически отверг ее отец, человек желчный и угрюмый. Чужих он не жаловал, да еще таких чужих, как этот – балаганщик, актеришка, трепач. Что прикажете делать молодым? Куда деваться? Она ведь была уже беременна. И они решили драпать как можно дальше – довольно банальный выход из сложившейся ситуации… И они бежали… Пейте, пейте! Что вы застыли? История длинная…