Халед Хоссейни - Бегущий за ветром Страница 49

Он покраснел и отмахнулся:

— Бас, не стоит благодарности.

Я посмотрел на Сохраба. На нем был новый наряд: легкий коричневый пирхан-тюмбан (он ему великоват) и черная тюбетейка. Глаза у Сохраба опущены.

— Нас так и не представили друг другу, — протянул я мальчику руку. — Меня зовут Амир.

Сохраб перевел взгляд на меня:

— Вы тот самый Амир-ага, про которого мне рассказывал папа?

— Да.

Мне вспомнились слова из письма Хасана: «Я много рассказывал Фарзане-джан и Сохрабу о тебе, о днях нашей юности, играх и забавах. Они очень смеялись нашим проделкам!»

— Ты спас мне жизнь, — сказал я племяннику.

Он молчал. Рука моя так и повисла в воздухе, пока я не уронил ее на одеяло.

— Мне нравится твоя новая одежда.

— Это моего сына, — пояснил Фарид. — Он уже из нее вырос. А Сохрабу в самый раз.

Оказалось, мальчик пока жил у него.

— В тесноте, да не в обиде. Не на улицу же его гнать. Да и моим он по душе пришелся. А, Сохраб?

Мой племянник безучастно смотрел в пол.

— Все хочу спросить, — с заминкой произнес Фарид. — Что произошло в том доме между тобой и талибом?

— Скажем так: мы оба получили по заслугам.

Фарид кивнул и не стал настаивать.

Оказывается, за время поездки я приобрел друга.

— Я тоже хочу спросить.

— Да?

Страшно спрашивать.

— Рахим-хан?

— Его нет.

Сердце у меня сжалось.

— Он…

— Нет. Он просто пропал. — Фарид вручил мне сложенный листок и маленький ключ. — Мне передал хозяин его квартиры. Он сказал, Рахим-хан уехал в тот же день, что и мы.

— А куда?

— Хозяин не в курсе. Рахим-хан оставил ему письмо с ключом и распрощался. — Фарид взглянул на часы. — Мне пора. Биа, Сохраб.

— Пусть останется ненадолго, — попросил я. — Заберешь его попозже. — Я посмотрел на Сохраба: — Не хочешь немного побыть со мной?

Мальчик молча пожал плечами.

— Ну конечно, — согласился Фарид. — Зайду за ним перед вечерним намазом.

В палате было еще трое пациентов, двое пожилых (один со сломанной ногой, другой с астмой) и юноша лет пятнадцати, которому вырезали аппендикс. Старик с загипсованной ногой смотрел на маленького хазарейца не отрываясь. К моим соседям гурьбой приходили родственники, пожилые женщины в ярких шальвар-камизах, дети, мужчины в тюбетейках то и дело вваливались в комнату шумной толпой. С собой они приносили пакору, нан, самсу, бириани .[44] В палате объявлялись и совершенно посторонние люди — перед приходом Фарида и Сохраба возник откуда-то высокий бородач в коричневом. Айша спросила его о чем-то на урду. Он не удостоил ее ответом, только обшарил глазами комнату. По-моему, на меня он смотрел дольше, чем на остальных. Когда медсестра опять заговорила с ним, он просто повернулся и вышел.

— Ты не заболел? — спросил я у племянника.

Пожатие плечами.

— Ты не голоден? Меня тут угостили бириани — вот целая тарелка, — но эта пища не для меня. Хочешь?

Он покачал головой.

Ну как мне его разговорить?

— Может, расскажешь что-нибудь?

Он опять покачал головой.

Я полулежал в кровати, Сохраб сидел рядом на трехногом табурете. Мы молчали. Я задремал и очнулся, когда день уже клонился к вечеру. Сохраб был на месте, сидел и рассматривал свои руки.

Когда Фарид забрал Сохраба, я развернул письмо Рахим-хана. Дальше тянуть уже не годилось.

Вот что он писал.

Амир-джан,

Иншалла, мое письмо попало тебе в руки. Значит, ты вернулся из своей поездки. Молюсь, чтобы в Афганистане тебя ждал не слишком враждебный прием и чтобы с тобой не приключилось ничего дурного.

Ты прав: все эти годы я знал, что произошло между тобой и Хасаном, он сам мне все рассказал еще тогда, по горячим следам. Ты поступил дурно, Амир-джан, но не забывай: ты был еще мальчик, неопытный и напуганный. Ты сурово судил самого себя, и даже сейчас, в Пешаваре, я видел муки совести в твоих глазах. Это добрый знак, подлец не испытывает никаких угрызений. Надеюсь, поездка в Афганистан положит конец твоим страданиям.

Амир-джан, мне очень стыдно за ложь, которой мы пичкали тебя все эти годы. Понимаю твое возмущение. Ужасно, что вы с Хасаном не знали правды. Это, конечно, не может послужить никому оправданием, но в те годы в Кабуле предрассудки были порой важнее правды.

Амир-джан, я знаю: в детстве отец был излишне строг к тебе. Ты страдал и старался завоевать его любовь. Мне было тебя очень жалко. Только прими во внимание: отец разрывался между тобой и Хасаном. Он любил вас обоих, но свое чувство к Хасану вынужден был скрывать. И он лишил своей любви также и тебя, законного сына, наследника всего, что он нажил, в том числе и неискупленных грехов. Со временем, когда обида потеряет остроту, ты поймешь: в тебе отец видел себя. Он был безжалостен к самому себе, а значит, и к тебе тоже. Оба вы на своей шкуре познали, что такое муки совести.

Невозможно описать всю глубину и беспросветность моего отчаяния, когда до меня дошла весть о его кончине. Я любил его как друга и как прекрасного человека. Хочу, чтобы ты понял: в своем раскаянии отец совершил массу добрых дел. Он щедро раздавал милостыню, построил приют, помогал друзьям деньгами… Порой мне кажется, что всем этим он старался искупить свой грех, и преуспел в этом.

Знаю, Бог милостив. Он простит и твоего отца, и меня, и тебя. Так прости же и ты — отца, если сможешь, меня, если захочешь. Но самое главное, прости себя самого.

Тебе понадобятся деньги, воспользуйся моими. Это почти все, что осталось от моего богатства. На покрытие расходов должно хватить. Они в ячейке одного пешаварского банка, Фарид знает какого. Ключ прилагаю.

Что до меня, то мне пора. Время не ждет. Хочу провести свои последние дни в одиночестве. Не ищи меня. Это моя последняя к тебе просьба.

Да пребудет с тобой Господь.

Я вытер глаза рукавом больничного халата, сложил письмо и спрятал под тюфяк.

Амир, законный сын, наследник всего нажитого, в том числе и неискупленных грехов. Наверное, поэтому в Америке мы с отцом сблизились. Ведь такая перемена. Толкучка, низкооплачиваемая работа, грязноватая квартира — американский вариант саманной хижины… Сына-барчука и сына-слуги больше не было, и это примирило Бабу со мной.

Оба вы на своей шкуре познали, что такое муки совести. Может быть. И на мне, и на отце лежал грех предательства. Только я-то не совершил ничего, чтобы свой грех искупить, только усугубил его. Не бессонницу же считать искуплением.

Какие добрые дела числятся за мной?

Когда появилась медсестра — не Айша, другая, рыжая, только вот имя вылетело из головы, — я попросил ее вколоть мне морфий.

На следующее утро трубку у меня из груди вынули. Арманд разрешил жидкую пищу, и Айша поставила на тумбочку стаканчик с яблочным соком. Я попросил ее принести зеркало. Она сдвинула на лоб свои бифокальные очки и отдернула занавеску. Палату залил солнечный свет.

— Только помните, — предупредила меня Айша, — через пару дней вы будете выглядеть куда лучше. Мой зять в прошлом году попал в аварию и проехался лицом по асфальту. Оно у него стало синее как баклажан. А сейчас все вернулось в норму, прямо кинозвезда Лолливуда.[45]

Ее заверения не достигли цели. Как только я взглянул в зеркало, меня пробрала дрожь. Зрелище было такое, будто кто-то взял насос и постарался закачать мне под кожу побольше воздуха. Одни глаза-щелки чего стоят. А рот-то, рот! Просто какой-то раздувшийся кукиш. Все красно-синее, на левой щеке, у подбородка и на лбу швы, нитки… Я попробовал улыбнуться и чуть не завопил от боли.

Старик со сломанной ногой сказал что-то на урду. В ответ я покачал головой. Старик похлопал себя по щекам и усмехнулся беззубой улыбкой.

— Очень хорошо, — сказал он по-английски. — Иншалла.

— Спасибо, — прошептал я и попросил забрать зеркало.

Пришли Фарид и Сохраб. Мальчик сел на табурет и оперся лбом о спинку кровати.

— Знаешь, чем быстрее мы отсюда исчезнем, тем лучше, — начал Фарид.

— Доктор Фаруки говорит…

— Я не про госпиталь. Я про Пешавар.

— А в чем причина?

— Рано или поздно до тебя доберутся. — Фарид понизил голос: — У талибов здесь много друзей. Они будут тебя искать.

— Похоже, уже нашли, — пробормотал я и вспомнил вчерашнего человека в коричневом, который зашел в палату и долго смотрел на меня.

Фарид наклонился поближе:

— Как только начнешь ходить, увезу тебя в Исламабад. Там тоже не очень безопасно, как и всюду в Пакистане, но все лучше, чем здесь. По крайней мере, выиграешь время.