Ясмина Хадра - Теракт Страница 5

Вдруг я пугаюсь обращенных на меня взглядов.

Мои молитвы отдаются во мне эхом, как журчание потока под землей.

Врач ждет, чтобы ко мне вернулась относительная ясность сознания, затем протягивает руку к простыне и ждет, когда беспардонный полицейский подаст знак.

Тот кивает головой.

— Господи! — вырывается у меня.

За свою жизнь я перевидал немало изуродованных тел, не один десяток собрал заново; некоторые были так истерзаны — поди пойми, что к чему относится. Но раскромсанные куски, открывшиеся моему взору там, на столе, превосходят всякое вероятие. Передо мной ужас в своем беспредельном безобразии. Лишь голова Сихем, странным образом избежавшая разрушения, выделяется из этого супового набора. Ее веки сомкнуты, рот полуоткрыт, черты лица, словно избавленные от страданий, дышат умиротворением… Можно подумать, что она спокойно спит, а через мгновение откроет глаза и улыбнется мне.

На этот раз мои ноги подкашиваются, и ничья рука не успевает меня подхватить.

3

Мне случалось терять пациентов на операционном столе. Из таких поражений нельзя выйти невредимым. Но на этом испытание не кончалось: я должен был объявить страшную весть близким умершего, которые, не дыша, сидели в вестибюле. До конца дней буду помнить, как их измученные глаза смотрели на меня, когда я выходил из операционного блока. Этот взгляд, пристальный и в то же время отстраненный, исполненный надежды и страха, огромный и глубокий, как тишина вокруг, всегда был один и тот же. В такие минуты я терял веру в себя. Я боялся своих слов, боялся того удара, который они вот-вот нанесут. Я спрашивал себя, как отреагируют родные, о чем они в первую очередь подумают, когда поймут, что чуда не произошло.

Сегодня пришла моя очередь реагировать. Когда простыня соскользнула с того, что осталось от Сихем, на меня словно рухнули небеса. Но, как ни странно, я ни о чем не подумал.

Упав в кресло, я так ни о чем и не думаю. В голове вакуум. Не знаю, в своем я кабинете или в чьем-то еще. Вижу дипломы, висящие на стене, опущенные жалюзи, тени, снующие по коридору, но все это происходит в каком-то параллельном мире, откуда меня вышвырнули внезапно и безжалостно.

Чувствую себя разбитым, одуревшим, полумертвым.

От меня осталась одна беспредельная тоска, сжавшаяся в комок под свинцовым колпаком; трудно сказать, осознаю я несчастье, меня поразившее, или оно уже уничтожило меня.

Медсестра принесла мне стакан воды и на цыпочках удалилась. Навеед пробыл со мной недолго. Появились его подчиненные, и он ушел с ними — молча, низко-низко опустив голову. Илан Рос возвратился на дежурство. Он ни разу не подошел ко мне, не произнес ни слова ободрения. Лишь много позже я заметил, что сижу в этом кабинете совершенно один. Минут через десять после того, как я побывал в морге, пришел Эзра Бенхаим. Он был крайне расстроен, шатался от усталости. Он обнял меня и крепко прижал к себе. У него стоял комок в горле, и он не знал, что сказать. Потом Рос отозвал его в сторону. Я видел, как они спорили в коридоре. Рос что-то шептал ему на ухо, а Эзра отрицательно качал головой — каждый раз все с большим трудом. Чтобы не упасть, он вынужден был прислониться к стене, и я потерял его из виду.

Я слышу, как во двор въезжают машины, как хлопают дверцы. И тут же в коридорах раздается звук шагов, сопровождаемый неясными голосами. Вот торопливо проходят две сестры, везя за собой невидимую каталку. Шарканье ног заполняет этаж, растекается по коридору, близится; передо мной возникают люди с суровыми лицами. Из этой группы выделяется один — коротконогий, лысоватый. Это тот самый грубиян, который говорил, что у него на руках труп, и хотел, чтобы я его опознал.

— Я капитан Моше.

Навеед Ронен стоит в двух шагах сзади. Плохо он выглядит, мой друг Навеед. Растерянный, подавленный. Даром что начальник, он вдруг превратился в рядового.

Капитан протягивает мне какую-то бумагу.

— Это ордер на обыск, доктор Джаафари.

— На обыск?..

— Вы всё отлично поняли. Проедемте к вам домой.

Пытаюсь найти проблеск истины в глазах Навееда; мой друг уставился в пол.

Я снова перевожу взгляд на капитана.

— Почему ко мне домой?

Сложив листок вчетверо, капитан кладет его во внутренний карман кителя.

— По предварительным данным следствия, фрагменты тела вашей супруги являются характерными останками смертника-фундаменталиста.

Я отчетливо слышу все слова офицера, но не могу понять их смысла. Что-то щелкает у меня в мозгу — так моллюск захлопывает створки раковины, ощутив опасность.

Навеед объясняет:

— Это была не бомба, а теракт, осуществленный смертником. Все факты говорят о том, что человеком, который взорвал себя в ресторане, была твоя жена, Амин.

Земля уходит у меня из-под ног. Однако сознания я не теряю. Наперекор всему. В знак протеста. Я отказываюсь слушать дальше. Я не узнаю мира, в котором жил.

Ранние пташки уже спешат к вокзалам и автобусным остановкам. Тель-Авив, еще более упрямый и напористый, чем обычно, просыпается, когда захочет. Никакой катаклизм, никакой масштаб разрушений не помешает Земле вращаться вокруг своей оси.

Зажатый между двумя не слишком вежливыми парнями на заднем сиденье полицейской машины, я смотрю, как справа и слева проплывают дома, освещенные окна, в которых мелькают китайские тени. Гудение мотора катится по улице, как вопль усталой потревоженной химеры, и вновь воцаряется одурелое безмолвие утренних часов будней. В скверике суетится пьяный: отбивается от пристающей к нему шпаны, что ли. У светофора стоят настороже двое полицейских, похожие на хамелеонов: одним глазом смотрят назад, другим — вперед.

В машине все молчат. Водитель слился с рулем. У него широкие плечи и такой низкий затылок, как будто его стукнули трамбовкой по макушке. Его глаза лишь на миг встретились с моими в зеркальце заднего вида, и у меня холод пробежал по спине… "По предварительным данным следствия, фрагменты тела вашей супруги являются характерными останками смертника-фундаменталиста". Эти слова будут преследовать меня до конца дней, не иначе. Они крутятся у меня в голове, поначалу медленно, потом, упиваясь своим бесчинством, наглеют, расползаются во все стороны. Голос офицера бьется в висках, повелительный, ясный; в нем полное понимание того, насколько серьезны его слова: "Женщина, взорвавшая себя… смертница… ваша жена…" Он подступает ко мне, этот тошнотворный голос, прибывает, как темная вода, топит мои мысли, рвет в клочья мое нежелание верить, а потом вдруг откатывается, унося с собой целые куски моей жизни. В те минуты, когда боль особенно сильна, он вновь вздымается, как волна, рокочущая, пенистая, нависает надо мной, будто, доведенный до бешенства моей растерянностью, хочет расщепить меня на волоконца, уничтожить…

Полицейский слева опускает стекло. Прохладный воздух бьет мне в лицо. С моря долетает запах сероводорода.

Ночь готовится отступить: утренняя заря на подходе. В просветах между многоэтажными зданиями мелькают багровые полоски, вычерчивают неровную линию горизонта. Поверженная ночь еще сражается, обманутая, оглушенная, раздавленная убитыми снами и непринятыми решениями. Небо жесткое, отрешенное, облака разбежались в страхе перед пронзительным блеском новорожденного дня. Его свет слепит, как Откровение, но не греет.

Улица встречает меня неприветливо. Перед моей виллой припаркован автомобиль для перевозки арестованных. По обеим сторонам ограды торчат полицейские. От мигалки другой машины, наполовину въехавшей на тротуар, разлетаются синие и красные блики. Огоньки сигарет краснеют в темноте как нарывающие гнойники.

Меня выводят из машины.

Я толкаю калитку, вхожу в сад, поднимаюсь на крыльцо, открываю дверь дома. Я в полном сознании — и в то же время жду, что вот-вот проснусь.

Хорошо зная свои задачи, полицейские лавиной устремляются в прихожую и растекаются по комнатам. Начинается обыск. Капитан Моше указывает мне на диванчик в гостиной.

— Можно с вами поболтать с глазу на глаз?

Он подводит меня к дивану — учтиво, но властно. Он изо всех сил старается быть на высоте своих полномочий, щепетильно дорожа званием офицера, но его подчеркнутая любезность неискренна. Это просто хищник: сейчас, когда жертва загнана, он не сомневается в своей тактике. Словно кошка, играющая с мышью, он смакует удовольствие, прежде чем приступить к еде.

— Садитесь, прошу вас.

Он вытаскивает из портсигара сигарету, стучит по ней ногтем и ввинчивает ее в угол рта. Щелкнув зажигалкой и закурив, машет рукой, отгоняя дым в мою сторону.

— Надеюсь, вам не помешает, если я буду курить?

Он делает две-три затяжки, следит взглядом за завитками дыма, пока они не сбиваются в облако.

— Ну и огорошила она вас, правда?