Натан Дубовицкий - Околоноля [gangsta fiction] Страница 5

— Будут депутатам дебаты. Темы сложные, особенно техрегламент. Распишу им роли за три недели, не раньше. И как же, Егор, эти Том и Джерри делят взятки? Или не делят, а что кто срубил, то и имеет?

— Нет, у них всё по-братски. Они же компаньоны. Один идёт к пивоварам и грозит наездом водочников. Обещает защитить, выступить в сми, в Думе, заблокировать вредные законопроекты. Берёт с них тысяч, допустим, пятьсот. А другой в то же время навещает водочников, пугает пивоварами и предлагает то же меню депутатского заступничества. Разводит их, скажем, на единицу. Если не верят, сигналит первому, и тот вносит, и вправду, антиводочный закон. Короче, клиент колется. Потом Дон и Донбассюк честно соединяют гонорар и делят на двоих. Получается, на данном примере, полтора на двоих, то есть по семьсот пятьдесят каждому. Они щедрые ребята. И как вы знаете, честные, хотя и тупые. Что, возможно, одно и то же. Но мы с вами не в доле, так что за каждый дебат, как всегда, получите по пятьдесят тысяч. Количество слов, как обычно, и не забывайте, попростонароднее, доходчиво. А то бранить будут. И давайте не дольше трёх недель. Им же ещё выучить слова нужно, роли отрепетировать, пока сессия парламентская не началась.

— Ненавижу власть, — революционным шёпотом зашипела Никита. — Все эти губернаторы, депутаты, министры, чекисты, менты, жадною толпой стоящие у трона. Свободы, гения и славы… Палачи. Придушить их всех. Ненавижу.

— Да не власть вы ненавидите, а жизнь. В целом. Не такая она, как вы бы хотели.

— А вы бы хотели такую, как есть? Несправедливость, насилие, косность..

— Качества вообще жизни, а не одной только власти. Мне тоже жизнь другой представляется, но я не хочу её уничтожить, как вы, за то, что не такая она. Я жизнь жалею. И желаю с ней добрососедствовать или даже сожительствовать. И совместно совершенствоваться. А вы ломать её хотите. А за что? Жизнь же хоть и задиристая, но ведь при том и маленькая совсем, и хлипкая, и в сущности, такая смешная. Возомнила о себе, дерзит, а ведь забилась в температурный зазор градусов в десять, в какую-то прореху в физике и грозит оттуда тьме, и зовёт бога тощим голосом, и отвоёвывает какие-то микроскопические высотки у беспредельной смерти. Глупая, неказистая, отважная жизнь. Мне жизнь жалко и свою, и вашу, нашу всю. Топорщится, подпрыгивает, чтоб выше казаться. А потом раз — и нет её. Глупо и красиво. Я за жизнь. А вы против. Так что власть — это так, что первое под руку попало.

— Егор, ваш гимн жизни был бы уместен, если бы я не знала, что вы, простите, бандит.

— Зря вы, Никита Мариевна. Я был бандит. Теперь перестал.

— И, перестав, стали к жизни снисходительны.

— Стал, Никита Мариевна.

— И вы, серьёзно, считаете, что дослужиться до губернаторства, министерства, депутатства можно без подлости?

— Считаю, что такое мало, но всё же вероятно. Считаю также, что подлости и в вашей редакции, и в семье, и в монастыре, и в бригаде асфальтоукладчиков, и в министерстве, и в парламенте — везде примерно поровну.

— А семью-то, Егор, зачем приплели?

— За бандита. Да и просто потому, что правда. За правду.

— Стареете, конформизмом старческим занемогли, — вполвоя взвыла Никита.

— То бандитизмом попрекаете, то конформизмом. Кем же быть? Вам не угодишь.

— Быть бандитом в России — это и есть конформизм. Всё будет сделано в срок. До новых встреч.

— А десерт?

05

Егор, оставшись один, немного помедлил, выпил чаю, подслушал разговор бармена с Сашей. По разговору разгадал Сашину половую принадлежность. «Всё-таки самочка», — заключил он и рассчитался с ней — по обыкновению своему весьма не жадничая. Оттого, что, как многие русские небедные люди, испытывал неловкость в общении с прислугой, невольно досадуя на то, что вот без нужды унижает человека, человека и так небогатого и которому никогда, видать, не разбогатеть. Дать ему мало совестно, а отдать слишком много — людей смешить, да и себе что останется.

Что такого унизительного в работе, скажем, официанта, Егор выразить не мог, но знал точно, что если бы сам оказался гарсоном, то уже в первые часы нового поприща первого же нудно привередливого или тыкающего едока отметелил бы клешнёй камчатского краба, сумочкой ближайшей дамы, подносом, перечной мельницей или чем другим подходящим для нечаянной, неспланированной, торопливой расправы.

Саша, между тем, расточительность его не отметила и без тени благодарности приняла расчёт.

Духота по-вечернему осела, посерела густо, грязно, местами до черноты, и потяжелела, как снег по весне. Как в духовке, в улице парились и томились промеж хаммеров и бумеров взмокшие телохранители в ожидании драгоценных тел, застрявших в «Алмазном» и открытых напротив бутиках. На вышедшего Егора брошены были несколько бдительных взглядов, но после мгновенной оценки (нет, не наш!) он был оставлен без внимания и отправился домой.

Охранников у самого Егора никогда не было. Он принадлежал к довольно обширному сословию странно богатых русских, доходы и душевные склонности которых позволяют вести миллионерский образ жизни, шикарно выглядеть, но в то же время не иметь ни копейки за душой. Деньги собирались значительные, но расточались стремительно и невесть на что. Егор не умел ни экономить, ни откладывать, хотя хотел делать и то, и другое.

То вдруг обнаруживалась необходимость в новом авто. То истребовался гигантский взнос частной школе, куда предстояло пойти Настеньке (дочь). Отец бывш. жены заболевал редчайшей болезнью, лечимой американскими экспериментальными пилюлями цены бессовестной, какую только социально ответственный бизнес способен вымогать законно у безнадёжно недужного. Купленный когда-то надел земли оказывался проданным с нарушениями, и заводилась тяжба на годы, и адвокатский грабёж, и мелкочиновное надувательство. То падал доллар, то спотыкался рубль. Или деловой завтрак переходил незаметно в ланч, а там и в буйную вечеринку, и далее — в трёхнедельный загул с безмерным распитием петрушки («Petrus»), наймом самых ударных коллективов профессиональных девушек, музыкальных и танцевальных артелей, угощением народа, импровизированными выездами в Париж ради продолжения распития и найма. А ещё мог случиться развод, и нужно было покупать дом бывш. жене и Насте. И чего-то там платить ежемесячно. И выслушивать всхлипы о малости финансирования и растущих издержках на растущего ребёнка. И от скуки могло быть принято решение о коллекционировании среднедорогой живописи ради красоты и преумножения капитала, и покупалась по совету специалиста и по глупейшей цене какая-нибудь айвазовская водянистая чепуха, а на свой вкус акварель Клее. И пропадал порыв, и одна глупая покупка прибивалась над телеплазмой в тренажёрной, чтобы было, на что смотреть, потея на эллипсоиде, а вторая бросалась в мусорный мешок, оказавшись никаким не Клее, а дебильной подделкой. А то, к примеру, Сидоров (лучший друг) как займёт кучу денег под честное слово, да как исчезнет после этого — бесследно, навеки.

Сбережений не было. Жить хуже привычного казалось немыслимым, а сорваться в бедность при неочевидности новых поступлений — вполне вероятным в любую секунду и совсем запросто. Так что, чем богаче, тем раздражительнее и неувереннее становился Егор. «Порядок стройный олигархических бесед и холод гордости спокойной» неведом этому сорту миллионщиков. Их будущее не крепко акциями химкомбинатов и офшорными заначками. Оно турбулентно, мутно и муторно. И самое жуткое, что может привидеться в нём, это обогнавшее жизнь, забежавшее вперёд и засевшее в засаде среди завтрашних дней собственное бледное и убогое прошлое. Брошенное когда-то почти предательски пропадать в забвении. Покинутое ночью, как дитя спящее, беспомощное, вероломно и жестоко ради бегства куда глядят глаза. Оставленное со всеми своими жалкими сокровищами, впервые разлюбленными возлюбленными, впервые наскучившими друзьями и провинциально навязчивыми родственниками. Оставленное без средств, без надежды выкарабкаться из оцепенения памяти, из ветхозаветной нищеты и наивности. Такое прошлое, как обманутая женщина, слезливо и мстительно. Встретиться с ним, врезаться в него на полном ходу означает пропасть, разрушиться наверняка. А потому — всегда вперёд, без оглядки и цели бежал Егор, уворачиваясь от воспоминаний, не зная, что будет, лишь бы не то, что было.

06

Мать Егора, будучи сильной и всегда до последней минуты здоровой, была при том хронически несчастным человеком. Она существовала несчастьями и обожала их. Кажется, она и в раю нашла бы, о чём попечалиться. Первый её муж умер в день их свадьбы апоплексическим ударом двадцати четырёх лет от роду. Гости не сразу различили беду, галдели горько, мама встала целоваться, жених сидел, глядя удивлённо в холодец. Поглядел, поглядел и, тронутый мамой за плечо, завалился на свидетеля, уже холодный и твердеющий.