Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни Страница 5

Шейх заговорил так, будто давно ожидал этих слов:

— Милостыня по праздникам — одно, а налог в очищение денег — дело совсем другое. Жертвование денег — самое низкое пожертвование для всякого, кто душу свою избавить от шайтана стремится. Не думаю я, что хоть один богатый средь вас пожалеет средств своих ради Аллаха!

Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда свиток бумаги, прочитал строки удивительного закона, который он составил, чтобы основать казну и взимать налоги — подоходный и со скота, и новоизобретенные подати, которыми он решил облагать торговые караваны.

5

Судьба племени привела знатных мужей в трепет — более всего печалило их видеть, как пролагал себе путь к исполнению жестокий закон, и реальная власть утекала в руки хитроумного шейха. Они обращали внимание, что приведение в действие этого закона по сути есть противодействие власти вождя со всеми ее атрибутами, однако, тот ответил им в шатре для совещаний.

— На пути селя только безумец встанет!

Он среди них всех был наиболее терпелив и приучен к ненастьям, а потому долго рассуждал о необходимости самопожертвования — ради избавления души и обретения рая можно было жертвовать собственностью. Их покорность и кричащее поражение во взглядах не испугали его. Но кое-кто пытался возражать:

— Мы ему детей своих вручили, что он Корану их обучил и устоям веры, а он из них себе последователей соделал и мюридов.

— Армию ансаров[50] себе составил. — поддержал его второй, — чтобы с нами воевать.

— Рабов на нас натравил, — прошептал третий, — заставил развестись с женами, которых мы себе мечом в сраженьях добыли! Вера учит: «Владейте по клятвам вашим…» Так как же он смеет призывать нас к вере пророка — тот, что подстрекает к самому богопротивному действу против слова божия.

Вождь только улыбнулся в ответ на жалобу четвертого:

— Ничто его не остановило, настырного, жен наших украл!

— Вот позор-то!

Тут самые горячие головы встрепенулись, заговорили:

— Ничто самозванца не остановит — меч один! Такой позор только кровью смыть можно!

Один из знатных шейхов приободрился и подбросил дров в пламя:

— Вы еще и не такие позорные дела его не замечаете… Что, забыли что ли, ведь он деньги наши еще своровать собрался?

Воцарилось молчание. Наконец оживился один молодой парень в пышной не по возрасту чалме:

— Да хуже всего, что он головы наши намерился уборов лишить — бороться вздумал с гордыней да с гордецами. Ишь ты! Да я смерть предпочту, чем по селению с непокрытой головой ходить, словно раб какой лесной!

Тут зашевелился опять именитый старейшина, произнес:

— Да, правда ведь в том, что он нам ничего из мужского достоинства не оставил!

Он повернулся к вождю:

— Что ж, ты хочешь, чтобы мы, ваша честь, молчали обо всем об этом? Мы же как рабы теперь, да еще хуже рабов презренных!

Адда ответил на все спокойно — он привстал на колени, рисуя пальцем в пыли перед собой какие-то символы:

— А вы вздумали в райский сад попасть, цены не заплатив?

— Не желаем мы, — заговорил один из крайних, — за райское место бесчестьем платить. Уж лучше смерть — достойней!

Раздались гневные голоса:

— Позор! Бесчестье! Смерть достойней!

В этот горячий момент поднялся мужчина, молча сидевший в углу все это время, он подошел к вождю и выложил тайну:

— На днях я факиха встретил с пастбищ Тассили[51]. Знаете, что он мне о вере нашего факиха сказал?

Мужчина окинул долгим, испытующим взглядом всех знатных по очереди, потом прошептал:

— Сказал, что он веру магов проповедует.

— Веру магов?! — не удержался вождь в удивлении. Он окинул взором сидящих вокруг.

Однако знатный люд воздержался от комментариев.

6

Вождь оказался в одиночестве, он долго размышлял, не зная, что предпринять, потом испросил у шейха братства позволения откочевать в пустыню аль-Хамада. Шейх же завладел караванной тропой и удвоил пошлины с купцов, стал воевать с соседними племенами, пошел войной на джунгли, много взял в плен рабов и увел стад. Но совершил одну ошибку.

Говорили, что принял он дар от купцов одного из караванов, пришедшего из Томбукту[52]. Дар этот был сундучок, полный золотой пыли[53]. Никто по сей день не знает, как это мудрый шейх упустил такое дело с этим злополучным шайтанским металлом. Злые языки передавали историю, будто бы гадалка эти козни подстроила. А купец лишь посредник был ее тайный, чтобы передать этот колдовской амулет, вложить его в руку ее давнего соперника. Народ, конечно, не наделил бы этот непонятный сундучок таким ярким нимбом, если бы сам шейх не таскал этот подарок с собой, словно амулет, повсюду, куда ни пошел. Он всякий раз под подушку его себе подсовывал, когда отдохнуть думал или укладывался ко сну. Его помощники и мюриды безмолвно следили, как он его себе под зад запихивал на обрядовых посиделках в доме молитвы. Что более всего изумляло последователей, так это что они никогда не знали в их почтенном шейхе никакой любви к богатствам или к накопительству, он, наоборот, деньги проклинал, осуждал стяжателей, и из уст в уста передавались его слова о желтом металле, будто он — корень и причина всех несчастий в обоих мирах. Сундучок приводил мюридов в замешательство, они часто поговаривали, что в нем скрыта какая-то тайна — не одна злополучная пыль!

И вот настал день исхода в Тимнокалин[54]. Тот самый день, когда неведомые силы обрушились на волшебное царство и уничтожили его в одночасье. А всякий, кто смерти избежал после той удивительной битвы, стал нищим дервишем, разум утратил или немоту вечную обрел да память потерял.

Тому чудесному дню предшествовали деятельные приготовления к набегу, который шейх описал так, будто он изменит всю историю Сахары. Подробности он как обычно скрыл — так было всегда, когда он принимал свои судьбоносные решения.

В данной его политике — любил он темнить да скрытничать — видели недоброжелатели секрет его успеха. Вот взять тот самый набег, в котором не предписано было никаким скрытым силам участвовать, так все воины полагали все время, что на юг двигаться будут, в сторону джунглей, однако шейх неожиданно объявил в последний момент свой совсем иной план. Был отдан приказ возвращаться назад и двигаться на северо-запад. А у блудной горы — населенного духами Идинана — войско разделилось на две части, чтобы обтекать на марше с обеих сторон эту странную одинокую среди песков гору, зажать ее уходящие своими вершинами в небо башни, словно в клещи, двумя человеческими потоками, влекущими на себе все убийственное оружие Сахары, и выбиваясь из сил, тащиться в пустоту, навстречу невидимому противнику…

Над колодцем Тимнокалин караван замер. Шейх приказал пополнить запасы воды, дать возможность скотине перевести дух и напиться, чтобы затем продолжать этот таинственный марш.

В эту самую минуту люди услышали рев, налетел откуда ни возьмись смерч — и началась бойня! Неведомые враги — никто в лицо их не увидел, не в силах был отпор дать — мечи страшные обнажили и пошли резать людей, что скотину. Шейх оказался первой жертвой. Никто ни спрятаться, ни убежать не смог. Те, немногие, что в живых остались, были хуже мертвых. Говорят, что войско неведомое трупы прочесывало в поисках раненых, чтобы никого в живых не осталось. Так усердствовали враги, чтобы из каждой груди вышибить дух. Никто не знает, откуда такой враг взялся, чего он хотел, был ли он той силой, против которой шейх свое войско снаряжал, или еще откуда эти враги появились. Больше всего стариков, оставшихся в палатках, кому старость да недуги не дали к войску присоединиться, приводило в смущение то, что враги не оставили после себя никаких следов. Исчезли, как появились. Из пустоты возникли — и растворились вновь! На одно обстоятельство народ внимание обратил — сундучок исчез!

Известное дело, никто не сомневался, что причина всей катастрофы — та проклятая золотая пыль.

7

Вождь вернулся из своего изгнания в аль-Хамаде. Призвал к себе всех своих старых подданных, кто оставался ему верен, мужчин и стариков. Дни шли за днями. На равнину возвращались переселенцы и странствующие по разным уголкам Сахары. Вождь возродил к жизни старые порядки и обычаи пустыни.

Глава 3. Посланец

1

Полупрозрачная чалма. В которую оделся было блудный пик Идинан, неожиданно помрачнела и сползла с первой небесной башни сразу на третью — гиблый ветер лишил гору величавой таинственности и высокомерия. Заставив одеть наряд скромности и уподобив ее южному двойнику — пониже ростом.