Ежи Косинский - Пинбол Страница 5

– Ты прошел долгий путь – от сочинения великой музыки и аншлагов в Карнеги-холл до жизни в «Олд Глори» и пиликанья на скрипке у Кройцера, в жалкой дыре с пинбольным игровым автоматом! Неужели тебе не хочется все это изменить?

– Этот «долгий путь» моя жизнь, и я о ней не жалею. – Ему захотелось переубедить ее. – И не спеши нападать на заведения с пинболом! – Он заговорил мягче: – В конце концов, Эрл Генри, его создатель, изобрел также и музыкальный автомат. А чем был бы твой драгоценный Годдар без музыкальных автоматов?

Андреа пропустила его слова мимо ушей.

– Вот что я тебе скажу: если ты, работая на меня, будешь таким же изобретательным, каким когда-то был в музыке – и, судя по всему, в сексе, – если поможешь мне отыскать Годдара, то не пожалеешь об этом: я ведь тоже могу поиграть в сексуальную рабыню и носить всякие там костюмчики.

– Уверен, что ты можешь, – но я не гожусь на роль властелина, – сказал Домострой и резко поднялся, собираясь надеть куртку и удалиться.

Она подошла и положила ему руку на плечо; другой расстегнула на нем рубашку и, стянув ее, бросила на пол. Затем выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза. Она знала, что победит.

– Наградой тебе будут не только деньги, – сказала она, – но и это, – она прижалась к нему животом и выразительно посмотрела на кровать. – По крайней мере, ты не будешь больше терять время, играя в кабаках с пинболом.

– И вместо этого тратить его на поиски Годдара! – продолжил он.

– Ты потратишь его не зря! – Она рассмеялась и скинула туфли. Руки ее опустились к талии, и она стянула с себя юбку и колготки, после чего расстегнула и сбросила блузку. Когда она, уже нагая, легла на тахту, пластинка с записью его музыки упала на вертушку проигрывателя.

В ожидании его реакции она принялась кончиками пальцев обводить и поглаживать груди, затем ладонь медленно перешла к животу и ниже, лаская бедра. Под ее взглядом Домострой почувствовал себя неуклюжим и совершенно сконфузился: вот он стоит как дурак и пытается сохранить достоинство при обмене своей житейской мудрости на благосклонность молодой женщины. Он бы предпочел раздеть ее сам.

Прежде чем доиграла пластинка, он включил радио, настроенное на ее любимую волну.

Механика раздевания до того сбила его с толку, что он ощутил, как улеглось возбуждение. В страхе, что она может заметить это, он сел, будто для того, чтобы стянуть штаны, да так и остался сидеть спиной к ней, пока не избавился от одежды. Затем, по-прежнему стараясь не демонстрировать свою увядшую плоть, он приблизился к ней и начал поглаживать ее плечи, целовать шею, постепенно наступая, держа при этом руку между бедер девушки и лицом уткнувшись в ее грудь, целуя и теребя соски языком и губами. Он снова возбудился.

Ощутив, что она завелась и начинает торопить и направлять его, Домострой возжелал обуздать партнершу. Он всегда стремился утвердить свое господство над всякой женщиной, в пылу любовной схватки стремившейся добиться его оргазма, который, похоже, был ей необходим как доказательство и его необузданности, и собственного самообладания. А для него оргазм означал конец возбуждения и ставил точку, во всяком случае временную, на любовном чувстве.

Андреа потянулась к выключателю, и в темноте, качаясь на волнах льющейся из динамиков музыки, Домострой отдался игре воображения, представляя себе ее тело, которое, как ему казалось, он чувствовал каждым дюймом своей кожи, и вдруг услышал нечто, подобное мужскому шепоту со скачущими тонами, почти кашель. Он напрягся, пытаясь распознать звук, будто бы нисходящий из отверстия где-то в потолке или высоко в стене. Осознав, что шум не дает ему сконцентрироваться на главном, он усилием воли заставил себя всецело отдаться сексу.

Андреа действовала все решительней, лаская его тело, и Домострой уже готов был поддаться на провокацию и заставить ее визжать, метаться и биться, но тут до его слуха вновь донеслись какие-то посторонние звуки, и теперь это был уже не шепот, а низкий голос с латинским акцентом:

«Эй, Хосе, о чем ты, парень? Ну-ка, повтори…» Затем голос пропал, и вернулась музыка. Разгоряченный и покрытый испариной Домострой в испуге отпрянул от девушки.

– Кто это был? – спросил он, сгребая простыню и накрывая их обоих.

– Что? А, эти! – Она соскользнула с кровати и зажгла свет. Он растерянно наблюдал, как она приглаживает волосы.

– Мне кажется, – начала она нарочито таинственным тоном, потом не выдержала и рассмеялась, – они таксисты или водители грузовиков. Время от времени, обычно среди ночи, происходит электронное чудо – мой приемник ловит их голоса, когда они переговариваются по своим радиопередатчикам.

Тут ее прервали вновь возникшие голоса, причем Домострою показалось, что собеседники не придают своим словам никакого значения и ведут разговор скорее для некоего возможного слушателя.

«Ну, я о том и толкую, парень…»

«Давай, Хосе, ты же меня понимаешь…»

Вскоре голоса опять растворились в музыке.

– Ты дрожишь, – сказала Андреа и снова засмеялась. – Они тебя напугали?

– Надо думать. Но здесь еще чертовски холодно. Я включу отопление?

– Попробуй, только там вентиль заело. Управляющего, чтобы починил, не дождешься.

Он подошел к расположенному под окном радиатору. Стараясь не поворачиваться к девушке лицом, он сел на корточки, открыл металлическую дверцу и попытался отвернуть вентиль, но тот не поддавался. Из окна дуло, и Домострой, сидя на холодном полу, начал дрожать. Чувствуя себя совсем уж неловким и неуклюжим, он изо всех сил уперся обеими руками, пытаясь сдвинуть вентиль с мертвой точки. Тот сначала вроде бы поддался, но затем хрустнул и обломился. Домострой повалился на пол, и раскаленная струя пара едва не обожгла ему руку. Он отскочил, опрокинув стул, и растянулся под столом. Комната утонула в пару. Домострой услышал рядом смех Андреа, но ее нагое тело лишь с трудом можно было различить в призрачном мерцании ночника. Затем она и вовсе растворилась в белом тумане. Домострой поднялся и, ковыляя, двинулся к свистящему под окном вентилю. Они с Андреа окликали друг друга, а затем – совершенно мокрые, истекающие тонкими теплыми струйками воды – столкнулись и прильнули друг к другу. Наконец Домострой распахнул окно. В комнату хлынул холодный воздух. Они вернулись в постель, дрожащие и смеющиеся, прижались друг к другу под одеялом. Несколько минут спустя, когда иссякла паровая струя над радиатором, пар остыл и туман рассеялся. Будто в саду после дождя, все в комнате: потолок, стены, мебель – сочилось влагой.

– Буря утихла, – сообщила Андреа. – Я заткну течь полотенцем. – И тут же, без перерыва, осведомилась: – Как ты думаешь, почему я легла с тобой в постель? Потому что влюбилась или просто хочу тобой воспользоваться?

– Надеюсь, потому, что я тебе нужен, – сказал Домострой.

– Правда? Ты хочешь сказать, что позволяешь себя использовать?

– Я к этому отношусь спокойно. Когда тебя используют, то, по крайней мере, мотивы понятны.

– А как насчет любви?

– В любви непонятны. К тому же любовь плохо вписывается в мою жизнь.

Расположенное в Южном Бронксе, в двадцати минутах езды от Манхэттена, заведение Кройцера в былые дни привлекало весьма изысканную публику, приезжавшую сюда послушать лучших исполнителей в стиле «кантри». Домострой помнил, как лет двадцать назад – примерно в то время, когда он заканчивал учебу, а также сочинял «Птицу на квентине», свое первое произведение, – он предпочитал назначать свидания у Кройцера, чтобы насладиться хорошей музыкой, стильными танцами и отменной итальянской кухней в знаменитом клубном Борджиа-зале. Тогда у Кройцера, как и в большинстве клубов, черных не жаловали. Не имея легальной возможности оградить заведение от черных клиентов, управляющий сажал их за самые неудобные столы в глубине зала и приказывал официантам не замечать их. В конце концов черные либо уходили добровольно, либо начинали шумно выражать недовольство, и тогда их выкидывала полиция, всегда стоявшая на стороне заведения.

Однажды вечером облаченный во фрак и пальто из ламы на шелковой подкладке Домострой в сопровождении разряженной подружки прибыл к Кройцеру задолго до начала представления. Ничуть не стесняясь своего жуткого восточноевропейского акцента, он потребовал у метрдотеля накрыть два лучших стола для дюжины высокопоставленных друзей из ООН. Соблазненные щедрыми чаевыми, официанты накрыли столы льняными скатертями, сервировали их лучшим клубным серебром и уставили вазами со свежими цветами.

Зал вскоре был набит битком, причем, к величайшей радости клубного персонала, присутствовало, дабы запечатлеть важных международных персон, множество предупрежденных Домостроем фоторепортеров.

В тот момент, когда должно было начаться представление, шум у входа возвестил о прибытии Домостроевых гостей. Метрдотель с целым выводком официантов кинулся к дверям, дабы поприветствовать знатных особ и проводить их к столам; фотографы взяли на изготовку свои камеры. И тут управляющий, метрдотель и официанты с ужасом обнаружили, что высокие гости, коих они ожидали с таким нетерпением, оказались черными, причем, судя по одежде и речи, обыкновенными американцами – из Гарлема. Когда негры – мужчины и женщины – уселись и подняли бокалы с шампанским, репортеры защелкали камерами, и на следующее утро изображения этих черных, восседающих на лучших местах у Кройцера, появились в большинстве городских газет, которые издевательски отмечали, что среди всех нью-йоркских ночных клубов именно это заведение привлекает самую шикарную публику. В результате с расовым барьером у Кройцера было покончено, и все здесь стало по-другому.