Мортен Рамсланд - Собачья голова Страница 5

— Ты в своем уме? — воскликнул Русский, выслушав Аскиля. — На кой черт мне рисковать?

Аскиль улыбнулся. Денег хватит всем. «Положись на меня», — ответил он. Это заклинание он будет повторять в ближайшие несколько лет.

— И где ты собираешься все это продавать? — задумался Русский.

— Предоставь это мне, — продолжал Аскиль, не особенно понимая, кому он будет сбывать контрабандный товар. И вообще, планы его были отнюдь не так уж тщательно продуманы, как он заявлял. Когда необходимый груз месяц спустя оказался в порту, Аскиль стоял на причале, высматривая Русского, который должен был передать ему семнадцать бутылок рома, шестнадцать бутылок виски и двадцать одну бутылку «линье-аквавита» плюс внушительное количество сигарет. Оказалось, что Русский выпил около трети всего алкоголя, а сходя на берег, так громко пел, что все взгляды были прикованы к нему, но хотя это несколько нарушало планы Аскиля, он все-таки кое-что заработал. Когда месяц спустя судно снова вошло в порт, оказалось, что и на этот раз Русский пил без просыпа — недоставало почти половины спиртного, но Аскиль почти не рассердился, поскольку за неделю до этого договорился с Эриком Рыжей Бородой — финским шведом с датскими корнями — который должен был помочь Аскилю наладить более надежные поставки. Когда полтора месяца спустя Эрик вернулся в порт, клиентура Аскиля уже была расширена за счет «Вечерней гостиной», платившей больше, чем «Цирковой вагончик», и «Места встречи».

На вырученные деньги Аскиль первым делом приобрел приличный костюм, который, однако, не произвел никакого впечатления на папашу Торстена, а Бьорк, которой такие костюмы были не в новинку, не замечала его, вглядываясь в скрытое «я» Аскиля.

Иногда Аскиль видел, как шхуна отца — она называлась уже не «Катарина», а «Аманда» — причаливает к Крепостной пристани. Нильс, седые волосы которого сверкают в лучах утреннего солнца, стоит на мостике — немного сгорбившийся и уже не внушающий такого страха, как тогда, когда Аскиль был ребенком, — а мама Ранди, как обычно, ждет его на берегу вместе с сестрой Ингрид и маленьким племянником Аскиля, названным в честь дедушки и теперь известным под именем Нильс Джуниор, или, по-простому, Круглая Башка.

Аскиль никогда к ним не подходил. Много лет единственной связующей нитью между ними была та небольшая сумма, которую служанка раз в месяц тайно передавала ему в коричневом конверте, на нем матушка Ранди — на всякий случай — надписывала «для Аскиля». Аскиль мог бы относиться к этой экономической помощи как к подтверждению того, что родители окончательно от него не отказались, но он воспринимал ее чуть ли не как ежемесячное унижение, в получении которого ему, черт возьми, еще и приходилось расписываться: «Сумма получена такого-то дня и такого-то месяца, Аскиль» — и служанка относила расписку маме Ранди.

И пусть не думают, что он приползет к ним на коленях просить прощения — за то, что однажды ноябрьской ночью привел в свою каморку на чердаке девушку, а мама Ранди на следующее утро застала ее за тем, как та надевает трусики, и в последний раз дом огласился криками: «Ну, погоди у меня, все расскажу отцу!»

Когда Нильс месяц спустя вернулся домой из плавания — черный список к тому времени был ликвидирован, но в памяти Ранди хранились все мельчайшие детали — Аскиль был поставлен перед выбором: либо просить прощения у своей матушки, либо переезжать, — и поскольку сам Аскиль посчитал, что за свою короткую жизнь уже достаточно просил прощения, то прокричал прямо в лицо Нильсу: «Да ни за что!» После чего папа Нильс достал из шкафа ремень — но это было жалкое зрелище. Аскиль, который был на голову выше его, решил бороться до конца. Лишь вмешательство мамы Ранди предотвратило применение грубой силы по отношению к отцу. Служанка, подслушивающая под дверью гостиной, где громко вопила Ранди, а папа Нильс бегал вокруг стола, спасаясь от взбешенного Аскиля, не знала, что и думать… Через день Аскиль перебрался в комнату вдовы капитана Кнутссона, и началась молчаливая психологическая война, которая будет длиться семь лет, шесть месяцев и одиннадцать дней.

Когда Аскиля совершенно для него неожиданно вызвали на призывную комиссию, он, подарив врачу блок сигарет и две бутылки шнапса, оказался обладателем определения «не годен к военной службе». После чего, насвистывая, побрел по улицам Бергена, послонялся по Рыбному рынку, где на солнце сверкали лосось, сайда и крабы. Он никак не мог избавиться от ощущения, что приближается что-то значительное. Так оно на самом деле и было: не за горами был немецкий блицкриг в Польше и ввод советских войск в Финляндию — а Аскилю все чаще улыбалась удача.

Свернув в какую-то улочку, он направился в Калфарет рассказать Эйлифу о том, как удачно прошла комиссия, но когда подошел к дому, то увидел на дорожке Бьорк, надевавшую белые шерстяные рукавички. «Эйлифа нет дома, — сообщила она, — а я иду гулять». Она уже было собралась добавить какую-нибудь колкость, но передумала и пошла к выходу, а Аскиль так и остался стоять на месте. Дойдя до калитки, она обернулась и спросила: «Ну что, пойдешь со мной или так и будешь стоять тут весь день?»

Они впервые оказались наедине — если не считать тех редких случаев, когда случайно, на несколько минут, оказывались одни, без посторонних, на Калфарвейен. Она была на пять лет моложе Аскиля, и ее увлечение объяснялось скорее детским любопытством, чем страстным чувством. Они шли рядом, и ей все время казалось, что он поглядывает в ее сторону, но всякий раз, когда она поднимала на него взгляд, он смотрел себе под ноги. Он был похож на человека, который боится споткнуться, и Бьорк не могла избавиться от ощущения растерянности — слишком уж много противоречивых впечатлений было связано с ним.

Пройдя так с полчаса, они добрались до Нового кладбища и остановились перед памятником на могиле дедушки Расмуса, который более семидесяти лет назад покинул Нурланн, — он перебрался в Берген, чтобы основать здесь семейную судоходную компанию. И именно тут Бьорк, прервав рассказ о Расмусе Свенссоне, которого за его деловую хватку прозвали Расмус Клыкастый, встала на цыпочки и поцеловала Аскиля в щеку. И больше ничего. Больше никто не сказал ни слова. Бьорк дважды пыталась выведать у Аскиля хоть что-нибудь о его морских путешествиях, но Аскиль отвечал уклончиво. Пошел снег, и Бьорк, слепив снежок, швырнула его в затылок Аскилю, он рассмеялся и сказал, что его признали негодным к военной службе. Потом он снова погрузился в себя, и назад они шли в молчании. Бьорк — мучимая подозрением, что ему с ней скучно, а Аскиль — в полной уверенности, что сегодня ему крупно повезло. Когда они снова оказались возле виллы на Калфарвейен, он собрался с силами и взял Бьорк за руку. Улыбнувшись, Бьорк побежала по дорожке к дому, а Аскиль побрел в свою комнатку у вдовы Кнутссон.

В следующий четверг Аскиль, облаченный в темный сюртук, купленный на контрабандные деньги, снова оказался перед виллой на Калфарвейен. Через некоторое время на дорожке появилась Бьорк в белых шерстяных рукавичках. Они прошли тем же самым путем, что и неделю назад, остановились перед могилой Расмуса, где ветер раскачивал деревья, и снова поцеловались, — а потом двинулись в обратный путь. Не много было сказано слов, пока, в течение нескольких лет, они раз в неделю ходили одной и той же дорогой, повторяя одни и те же ритуалы, — но постепенно им стало казаться, что у них есть общее прошлое.

Ни одного четверга не проходило, чтобы Аскиль не появлялся в половине четвертого перед патрицианской виллой на Калфарвейен, а Норвегию между тем оккупировали немцы, вся страна тяжело переживала исход битвы за Тронхейм[7], а введение карточек на продукты и отсутствие самых необходимых товаров не могли не отразиться на деловой жизни. Торстен спешно реорганизовал свое судоходство, так что теперь его грузовые суда курсировали между Англией и свободным миром, а «Аманда» папаши Нильса после оккупации была разжалована в пассажирское судно, совершающее рейсы в неспокойных водах северной Норвегии.

Когда началась война, рынок обрушился, но, несмотря на то что судоходство было приостановлено и в гавани швартовались только норвежские пассажирские и рыболовецкие суда, Аскиль быстро нашел новые способы снабжения ненасытных подпольных кабаков. Русский знал одного человека на острове Большая Сотра, который был готов поставлять самогон в неограниченных количествах, а у Эрика Рыжебородого на острове Тюснес жил зять, который снабжал их фальшивыми этикетками и акцизными марками.

Вот так Аскиль стал превращаться в состоятельного человека, в своей комнатке на улице Короля Хокона дважды в месяц он зашивал в матрас кругленькую сумму. Мысль о том, что вся его контрабандная деятельность начинает превращаться в довольно-таки рискованное предприятие, посещала Аскиля лишь по ночам, когда он, проснувшись в холодном поту, в припадке безумия уже готов был уничтожить все следы и ни в коем случае не появляться в порту, когда причалит следующее судно. Размышления эти, однако, длились самое большее до того момента, когда первые солнечные лучи не начинали пробиваться через щелку между занавесками в комнатке на улице Короля Хокона — ведь первые годы войны были для Аскиля хорошим временем: чем смелее он становился во время еженедельных прогулок с Бьорк, тем больше придумывал контрабандных афер и операций на черном рынке — и тем больше он строил планов на будущее. У себя дома он по-прежнему корпел над разложенными под настольной лампой книгами, изучал проектирование и строительство судов. Он находил пустые помещения, фальшивые стены, строительные конструкции, которые можно было разобрать и собрать за несколько часов благодаря опухшему, но уже не горланящему песни Русскому, или Эрику Рыжебородому, который, как и Аскиль, был немногословен. В прежнее время Аскиль частенько сорил деньгами, но теперь, когда его доходы росли пропорционально разрушениям в Европе, он стал более экономным, если не сказать жадным, и почти все деньги зашивал в матрас на улице Короля Хокона, тайно мечтая о том, что когда-нибудь, когда женится на Бьорк, он построит на эти деньги дом на окраине города.