Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины Страница 5

— достань — гранату — и — будет — праздник — сразу — даром — и — для — всех —

застревающую в сознании надолго, как не усвоенный и не переработанный словесный продукт.

Караганскому своему филиалу Цахилганов был, конечно, тоже не особенно-то и нужен, но он всё же развернул в нём более-менее стремительную копировальную деятельность, чтобы отвлекаться там от классовой, домашней, ненависти дочери

и чтобы не думать о самом странном

и неожиданном для него,

— о — мёртвых — видите — ли — сперматозоидах — совсем — впрочем — не — мешавших — ему — жить — очень — полноценно — и — даже — более — чем — полноценно —

а если не получится «забыть», то он мог запросто, и в любое время, потолковать на досуге об этой странности своего организма со старым приятелем — с Мишкой Барыбиным, заведующим в Карагане

реанимационным отделением.

Впрочем, дальше всё перевернулось так, что Цахилганов впервые в жизни растерялся. Степанида, похожая, всё же — так похожая на него, действительно отправилась в Москву — с каким-то богатым, но бесстрастным, неотвязным кавалером, как его… со своим Кренделем, короче. И Цахилганов то раздражался по этому поводу, а то вздыхал облегчённо —

«граната» больше не довлела над ним.

Но вот Люба… прибавила хлопот,

впервые в жизни.

Да, не он, а молчаливая, так и не состарившаяся, жена его Люба, всего-то навсего — безропотная медичка, ситцевая «простушка с плюсом», вдруг оказалась у Барыбина, в реанимации, с последним, диким, безысходным диагнозом.

Жена его неприметная –

с припухшими, будто заплаканными, веками,

жена его тихая —

как пасмурные небеса,

жена его —

замкнутая, застенчивая умница, сама — лучший диагност в клинике,

была больна…

И он, Цахилганов, теперь просиживал около её больничной койки сутки напролёт, дивясь своему такому примерному, поведению

— он — должен — был — отгонять — от неё — какую-то — птицу —

бесконечно.

Но в это утро Любовь спала под барыбинской капельницей совсем спокойно — она казалась безмятежной, будто дитя, успокоившееся после долгого,

долгого горького

плача.

Раньше жизнь Цахилганова складывалась соответственно его желаньям столь точно, что была похожа в общем-то на безостановочную линию подъёма,

— мелкие — передряги — славно — горячили — кровь — радостью — их — предстоящего — наглого — внезапного — преодоленья —

поскольку был он благодушен, умён и смел. О, Цахилганов умел достигать цели в один ход — там, где остальным требовалось десять! Он нравился себе в зеркале

— носитель — мягкой — бороды — мягкого — ироничного — взгляда — и — мягкой — небрежно — замечательной — дорогой — одежды —

и нравился вообще; как безупречно-вежливый

циник.

Однако всё теперь шло совсем не по его воле, а как-то дико, нелепо, почти бессмысленно. В любой день, сославшись на неотложные дела, он мог улететь в Москву, к поваленным бивням и протухшим изумрудам, чтобы разыскать срочно и взять под свой неусыпный надзор взбалмошную Степанидку, и заниматься там привычным, унылым замолачиванием бешеных денег — драки с деловыми соперниками он ни чуть не боялся,

— были — были — у — Цахилганова — ребята — в — органах — которые — перекромсали — бы — его — врагов — как — капусту —

при любых обстоятельствах.

Но, разговаривая с Любой, бредившей временами, он запутался несколько дней назад именно в её бреде, выйти из которого было необходимо, прежде чем улететь.

Да, вместо того, чтобы улететь отсюда как можно скорее, он влетел в её бред —

и с удивленьем увидел в этом её бреде себя, лучшего:

того Цахилганова, которого любила Любовь,

— незнакомого — ему — и — даже — враждебного — отчасти —

Внешнего, то есть, какого-то себя, который находился при Любе всегда,

неотлучно…

И оказалось вскоре: уже даже вовсе не жена удерживает его здесь, в бедной реанимации, у её постели, а он сам — другой, который выступает тут, когда ему вздумается, и упрекает, и философствует в палате занудно, как старая дева,

вообразившая себя нравственностью вселенной.

Разумеется, этот «лучший» Цахилганов никак не хотел совмещаться с ним самим, сегодняшним, а отсоединялся всё больше, чем раздражал Цахилганова бесконечно. Такая незадача…

Или это он, Цахилганов, не умеет совместиться с собою — с таким, каким представляла его

Любовь?

Совместиться надо было поначалу лишь для неё и ради неё, а для самого себя в том нужды ещё не было: не больно-то и хотелось!..

И вот он обжился в новой обстановке досадного недопонимания себя, а в итоге — и в беспрерывном сердитом думании: оно стало для него сверхценным.

Потом уж и сам вопрос — для чего лететь? — потерял всякий смысл, вызывая лишь недоуменье. Для того, чтобы повторять там самого себя, не-лучшего, так и не додумав главного,

— в — Москве — не — думают — в — Москве — действуют — на — остальное — там — не — отпущено — времени — там — действуй — или — проиграешь —

и что? И только-то?..

А управлять в столице уехавшей Степанидой — глупое, и даже глупейшее, намеренье: легче справиться с шаровой молнией, чем с его великодержавной крошкой.

Нет, уж лучше сидеть в Карагане, возле Любы,

и терпеть выходки этого Внешнего, местного, провинциального Цахилганова,

а не выходки своенравной девчонки,

вставшей на путь свирепой борьбы — с ним…

С ним, как с полномочным представителем Рыжей головы, с ним — как с захватчиком и осквернителем идейного заповедного пространства страны, с ним…

В общем, неизвестно, чего ещё она там себе напридумывала, в своих праведных порывах, заплетая косу потуже, морща нос перед зеркалом, спотыкаясь о половик, с несусветным стуком разбалтывая в кастрюльке муку на оладьи и обзывая разбившуюся тарелку дурой.

Довольно скоро, в полной соотнесённости с небывалыми, грозными вспышками на Солнце, Цахилганов стал понимать: пока он разглядывает себя — Цахилганова, так сказать, лучшего, то есть — Внешнего, тем же самым занимается макрокосм. Вот — ловушка, расставленная для него Вселенной! Точно: да ведь это макрокосм разглядывает его, Цахилганова, будто в лупу, его же глазами — глазами Внешнего!

Он делал всё новые открытия на свой счёт,

— надо — же — как — бесконечно — сложен — человек — и — если — его — разложить — на — составляющие — части — то — можно — постичь — наконец — самого — себя — и — может — быть — мир —

и новые небывалые мысли обступали его здесь, в реанимации, кольцом, будто оккупанты,

и он то отмахивался от них,

когда внешний мир изучал его слишком назойливо,

а то погружался в размышления

едва ли не с наслажденьем,

чтобы разглядывать себя, не доверяя этого дела миру чересчур.

Внешний мир персонифицировался всё более изощрённо — далее он принимал то облик Патрикеича, то вовсе незнакомых каких-то людей, — и требовал теперь от Цахилганова иного, всеобщего, срочного пониманья себя. Цахилганов это чувствовал, и тут задачи мира и задачи личности как будто совпадали. Однако тут же возникало сильнейшее опасенье, что самой его жизни, может быть, осталось (что за чушь?!) совсем мало,

— теперь — ему — всё — чаще — казалось — будто — вместе — с — Любовью — и — страной — умрёт — и — он —

а с чем ему умирать?

Не с деньгами же.

И тогда-то ему панически хотелось найти пути оживления –

хотелось — до — смерти — и — досмерти —

оживления всего, что умерло или умирает.

Как же он обращается вспять, этот второй закон термодинамики, запущенный природой в один лишь конец?!.

Изредка, запутавшись в себе, Цахилганов старался уснуть здесь же, на больничной кушетке, совсем ненадолго, чтобы собраться с силами. Однако распадающиеся заживо рыбы видел он перед собою, едва только прикрывал глаза. И это наваждение теперь его не оставит, должно быть, пока он… не совместит себя…

— не — совместит — себя — с — собою — то — есть — с — миром —

…с миром живых.

Так?

Но степени своей душевной раздробленности он пока установить не мог.

— Можешь ли ты знать в точности, сколько нас теперь? — перебил молчанье Цахилганова он сам, Внешний. — Раздвоился ли ты, расчетверился или уж распятерился между делом.

И припугнул нехотя: