Алла Калинина - Как ты ко мне добра… Страница 5

Женька кивнул, постоял еще немного, раздумывая, и спросил хрипло, с усилием:

— А где я могу узнать про него?

— Не знаю, не знаю, сам соображай, скажи спасибо, что я это-то тебе сказал, мог и не говорить, правда? Мог выслать тебе документики по почте, и гулял бы ты… А что, мать замуж еще не вышла?

И снова Женька побледнел.

— И что вы все смеетесь? — с ненавистью сказал он. — Я еще вернусь сюда, вот увидите, — и он вышел, твердо прикрыв дверь.

Отца освободили через два месяца. Он пришел худой, заросший грязной седой щетиной, с налившимися кровью воспаленными глазами и бешеный.

— Не отбывал я! — кричал он надсадно, мотаясь по комнате как затравленный волк. — Не отбывал, а подвергался проверке и перепроверке… Проверяли меня! Почему не сдох? Почему меня немцы не расстреляли? Почему контуженый, без сознания сдался в плен, а не застрелился, к чертям собачьим? И если под пулями уцелел и у немцев не сдох, то не надо ли меня сейчас на всякий случай пощупать?

— Ваня, не трави ты себя, Ваня, — рыдала мать, — живой ведь все-таки выбрался, простили тебя, медали вон вернули…

— Да за что меня прощать, за что? Я медали честно заслужил, а в том бою — так, наверное, и орден. Был бы я мертвый — так наградили бы меня посмертно. А я, дурак, жив остался, чего захотел!

— Полно, Ваня, что ты? Вон сколько солдат-то вернулось и живых-здоровых, и раненых, и всяких. А кто не вернулся — так разве ж лучше?

— А может, и лучше, — говорил отец, — может, и лучше. — Он стучал по лбу сжатым кулаком, скрипел зубами. — Дай-ка, мать, стаканчик, пить хочу, будь оно все трижды проклято!

Он много и тяжело пил эти дни, а напиваясь, успокаивался, засыпал и просыпался тихий, почти спокойный. Осенью он уехал в деревню, к бабушке, и застрял там надолго, до самой зимы. И снова Женя с матерью остались вдвоем в старом домике на склоне оврага, заросшего липой, черемухой и ивой, оврага, который так мешал, перерезая городок надвое и в то же время придавая ему такую неповторимую прелесть.

Женя снова ездил в военное училище, в военкомат, но все без толку. В училище прием давно закончился, и надо было ждать следующего года, а от армии была у него отсрочка — еще тянулась долгая послевоенная демобилизация.

Отец вернулся, когда уже выпал первый ноябрьский снег. Он приехал усталый, глубоко ушедший в себя.

— Надо матери подсобить, — говорил он каким-то новым, далеким голосом, — а то дотянет ли до весны, не знаю, теперь в деревне прокормиться хуже, чем в городе. На трудодень совсем ничего не выходит. Старая она, страшно…

— Может, сюда ее позовем, Ваня? — Мать тревожно заглядывала ему в глаза. — Хочешь, позовем?

— Не поедет, — тихо качал головой отец, — я звал, дома, говорит, помру, где жила. Ох, до чего же дошла деревня, Нюра, если бы ты знала, — дотла, до зернышка, это ж хуже, страшнее… — Он посмотрел на мать удивленными далекими глазами. — Страшнее, чем на войне. — И неожиданно он заплакал, жалко, с подвыванием и всхлипами.

Через неделю он пошел наконец устраиваться на работу, на старое место в бухгалтерию. Взяли его сразу, без особых проволочек и трудностей. Подошла и Женина очередь. Не то было время, чтобы сидеть на шее у родителей, не мог он больше и тоже пошел на фабрику — рабочим.

И год покатился неожиданно тихо и ровно, что-то было в нем новое, какая-то успокоенность, какая-то слабая надежда на то, что страшное и трудное, что мучило их всех, кончается, вот-вот кончится совсем и снова наступит нормальная жизнь, такая, как раньше, до войны, почти такая же, а может, еще лучше. Уже отменили карточки, и на три зарплаты они были сыты и смогли наконец справить себе одежду и крепкую обувку; бабушка была жива, на улицах горели фонари, в кино шли новые веселые фильмы — война уходила назад.

А в сорок девятом году Женя надел курсантский погоны. Он был серьезен, нацелен, немного угрюм. Он не хотел проводов, не давал матери плакать и желал разлуки простой и скорой. Он не знал, что уходит из дома надолго, навсегда, как когда-то ушел из деревни его отец, но он еще не понимал этого, не понимал, что в жизни никогда и ничто не возвращается. Ему думалось, что он будет совсем рядом, рукой подать, но это «рядом» оказалось в другом измерении.

И все-таки детство еще до конца не оставило его. Оно бурлило, вскипало где-то на донышке его зажатой в кулачок души и вдруг расцвело, раскрылось в училище наивной, простой, здоровой радостью. Все было радость — сытная еда, товарищи, форма, четкий распорядок дня, ясные, захватывающе интересные занятия и собственный окрепший голос.

Ему было хорошо здесь и весело, и все выходило ладно. Он вместе с другими ходил в увольнительную в город, пил газированную воду, крутился в вальсе на танцплощадке в парке. Он оттаивал и открывался, а однажды написал письмо незнакомой девушке в самую Москву по адресу, который раздобыл у товарища. Ответ ошеломил его. Надо же! Значит, действительно письмо дошло, и она существует, эта девушка, и письмо ей показалось интересным. И он, всегда такой сдержанный и даже угрюмый, сделался вдруг в письмах хвастливым и многословным. Он старался писать остроумно, легко и весело, чтобы там, в Москве, знали, что они здесь тоже кое-чего стоят, и лично он, Евгений Елисеев, не просто так, а отличный курсант, будущий офицер.

А девушка Таня отвечала все короче и растерянней, и видно было, что она по уши влюбилась. Прислала фотографию: молодая, совсем еще девчонка, Два круглых глаза, косы с бантами. Товарищам она не очень понравилась, а Жене нравилась, она такая простая была, глупенькая еще, и не гордилась нисколько, а, наоборот, очень его уважала и писала ему как старшему и главному, и это очень было приятно.

И, подперев кулаками крепкие загорелые уже скулил и уставив в пространство узкие волчьи глаза, рассеянно мечтал Женя, как однажды, когда-нибудь, приедет он в столицу и будет ходить повсюду и все смотреть, и будет он там не совсем чужой, потому что есть у него в Москве своя собственная хорошая знакомая, и как она встретит его на вокзале — с цветами, наверное, с бантами в косах, подойдет к нему и скажет: «Здравствуйте, товарищ лейтенант!» Или, может, лучше: «Здравствуйте, Евгений Иванович!»

А он ей козырнет и ответит: «Здравствуй, Таня!» — и возьмет ее под руку, и пойдут они вдвоем кружить по Москве. А что будет дальше, пока он не хотел думать.

Глава 3

Вета вошла в свой подъезд. Двое мальчишек привязывали к хвосту кошки веревку, кошка орала и вырывалась.

— Эй вы! Ну-ка отпустите, живо! — прикрикнула на них Вета, и мальчишки кинулись к дверям, а кошка — наверх, по ступенькам.

Лиза, Лиза, Лизавета,Я люблю тебя за это,И за это, и за то,Что целуешь горячо… —

пропел, дразнясь, один из мальчишек, но Вета только сделала вид, что сейчас побежит за ним, и он исчез, тяжело грохнув парадной дверью. А она потащилась наверх, обтирая плечом стенку.

Открыла мама, очень веселая.

— А нам телефон поставили, — сказала она, целуя Вету.

— Телефон? Здорово!

Он висел на стене в коридоре, черный, торжественный, Вета сняла тяжелую трубку, сдвинула ею шапку и приложила к уху. Там, в глубине, в шорохах услышала она длинный гудок. Темно было в коридоре, низко висел над столом в столовой оранжевый абажур, и мало от него было света, а по углам комната тонула в полутьме. «Папе, вот кому можно было позвонить!» И Вета стала торопливо сдвигать тонким пальцем тяжелый диск, и он с тугим жужжанием упруго возвращался назад. Снова слушала Вета в трубке далекие равнодушные гудки, и вдруг щелкнуло что-то и возник измененный и холодный папин голос.

— Папа, это я, Вета! У нас телефон поставили, — кричала она в трубку, и голос отца сразу изменился — и улыбчивый стал, и добрый.

— Знаю. Я скоро буду, Вета. Что я тебе достал!..

— Что, папа, что?

— Увидишь, пока секрет.

И Вета повесила трубку. И закружилась по комнате, еще не раздетая, еще с портфелем.

— Ирка! — кружась, кричала она. — Твоя молодость будет протекать при более благоприятных условиях, чем моя. Подумать только — личный телефон!

— Ты, Уланова, — хихикнула Ирка, — шла бы лучше уроки делать. Чего растанцевалась?

— Эх ты! Ничего ты не понимаешь, — сказала Вета и вздохнула.

Она переоделась и умылась, но обедать отказалась — она папу ждала. И пока ждала, незаметно успела сделать уроки, а папа не шел все, и она села и стала рисовать Зойкин портрет по памяти. Ничего получалось, прямые, как стрела, брови, гладкие черные волосы, серые веселые глаза, только гордая ее и дерзкая улыбка не получалась, и Вета терла все и терла, пока вовсе не испортила рисунок.

И тут наконец пришел папа и вынул из кармана маленькую трепаную серенькую книжечку.

— Ты это еще не читала? — спросил он. — По-моему, тебе должно понравиться…