Кэтрин Мэнсфилд - Короткая лесбийская проза [cборник] Страница 5

Город, где я живу, также полон мальчиков, и, перед тем, как приехать сюда, я миновала множество городов, которые были также полны мальчиков.

«Мальчики, — говорит она, — совсем неинтересные и, вырастая и становясь мужчинами, они становятся еще более неинтересными.»

Это я тоже знаю. Я вижу, как они проводят свои дни — расхаживая туда-сюда, играя в баскетбол, настойчиво и раздраженно доказывая что-то, и я вольна делать свои собственные выводы по поводу того, о чем они говорят или каких высот они способны достичь. И я вижу то, чем они заняты весь день, но все-таки мне хочется быть с ними.

Однажды я представила на ее месте мальчика, и она догадалась об этом, потому что я закрыла глаза. Я никогда не закрываю глаза. Когда я кончила, она ударила меня по лицу. «Я не мальчик, — сказала она, — и хорошенько это запомни. Ты знаешь, кто я, и еще запомни, что я тебя люблю, и ни один мальчик не сможет любить тебя так, как я.»

Пожалуй, она права. Какой мальчик смог бы любить меня с таким скользящим сосредоточением? Да и никто, пожалуй, не смог бы высвободить то, что она высвобождает в наших отношениях, то, что было давно утеряно в долгой истории ее любви.

Иногда, пользуясь ее отсутствующим взглядом, я пытаюсь ускользнуть.

«Куда ты идешь? Что ты будешь делать?» — говорит она, и я, барахтаясь в роскоши ощущения, что я — ее ребенок, отвечаю: «Никуда. Ничего.»

В своей неуправляемой, опьяняющей бессмысленности наши разговоры несут в себе больше емысла, чем каждая из нас, вместе или по раздельности, в силах вынести, и сегодня, выползая на улицу в поиеках мальчика, я чувствую, как вся эта тяжесть тянется за мной.

Я говорю себе, что сегодня — самый подходящий день для потери любви и невинности, иллюзий и ожиданий: это день, по которому я пройду, чтобы найти самого подходящего для меня мальчика.

Там, где мы живем, в верхнем Вестсайде, улицы полны пуэрториканцев, следящих за женщинами. Они внимательно рассматривают каждую, проходящую мимо, пристально смотрят ей в глаза, будто бы они каким-то образом ответственны за то, чтобы она как можно дольше находилась на улице. Ни одна женщина не минует свору их глаз.

«О, ссссс, — говорят они. — Мира, мира,» — и, когда женщина поднимает голову, они улыбаются и опять шипят сквозь блестящие зубы. В их глазах отражаются все женщины, которых они видели проходящими мимо, готовящими пищу, расчесывающими свои черные волосы; все женщины, которых они познали, живут, мерцая, во тьме их глаз. Их глаза созданы лишь для того, чтобы отражать женщин на улице.

Там, где мы живем, на пересечении Западной тридцать восьмой и Амстердама, водятся тараканы и крысы, но это совсем не важно, а важно то, что мы вместе. Говорим мы храбро, со страстным желанием, чтобы оно так и было. «Неважно», — говорю я, давя ногой таракана. «И правда, неважно», — соглашается она, следя взглядом за крысой, боком крадущейся к небольшой комнате для мусора напротив двери в нашу квартиру. Я сказала управляющему, что хранение мусора вне здания, возможно, уменьшит количество паразитов.

«А что значит, „паразиты“?» — поинтересовался он.

«Паразиты, — сказала я ему, — это крысы, тараканы, огромные черные насекомые, карабкающиеся на унитаз, которых обнаруживаешь, включая ночью свет в туалете. Паразиты — это постукивание, царапанье и шорохи в темноте.»

«Нет тут никаких крыс, — сказал он. — Может быть, пара мышей, ну и кое-где тараканьи личинки. Вы же знаете, я все держу в чистоте.»

Мимо нас по стене проползал большой темно-коричневый таракан. Никто из нас не сделал и движения, чтобы убить его, но, когда он остановился и повёл усами, управляющий с грохотом обрушил на стену свой кулак, расплющив насекомое, на которое после этого даже не взглянул. Я же не могла оторвать взгляд от безупречно плоского, словно раздавленного катком таракана.

«Ну, иногда всякое бывает, — сказал управляющий, не глядя, стряхивая таракана на пол. — Но у меня тут все чисто. Вот если бы тут у вас жил мужчина, — продолжил он, стараясь смотреть мимо меня в сторону нашей квартиры, — может быть, и не было бы столько хлопот с паразитами.»

Я сделала вид, что не поняла, на что он намекает, и удалилась.

Надзор за сдачей площадей в аренду в Нью-Йорке не вечен, и, когда ему придет конец, всем пуэрториканцам придется уехать в Бронкс, а нам нужно будет искать работу либо очистить занимаемые помещения, но при условии, что мы останемся вдвоем, останемся вместе.

«Мы ведь всегда будем вместе, правда?» — говорит она, зажигая сигарету и проверяя, сколько их еще осталось в пачке.

«Да, — говорю я всегда, думая о том, слушает ли она еще или занята подсчетом сигарет. — Я всегда буду твоей, — говорю я. — Если… если ты меня не бросишь или если я не превращусь в женщину, в которую, как верит моя мать, я еще могу превратиться.»

Сегодняшний день полон мальчиков. Они везде, и я наблюдаю за каждым из них. Мальчики на мотоциклах, мальчики в машинах, на велосипедах. Они стоят, прислонившись к стене, они просто ходят. Я наблюдаю за ними, чтобы в этом городе мальчиков найти одного для себя.

Я не так уж и молода, она не так уж и стара, но надзор за сдачей площадей в аренду не вечен, и когда-нибудь я стану женщиной. «Ей не нужно ничего, кроме меня», — говорю я себе. Должно быть, когда-то она была моей матерью: я чувствую это по тому, как она любит меня. Но когда однажды я спросила ее, действительно ли она была моей матерью, она погладила меня по неразвившейся груди и сказала: «Твоя мать сделала бы это?», затем коснулась языком моей кожи: «А это? Думаешь, твоя мать знала бы, чего ты хочешь? Я тебе не мать, дорогая, — сказала она. — Я нашла тебя на матрасе в центре города, за углом, где среди мочи и вина лежат алкоголики, прося о помощи, и никто их не слышит. Я спасла тебя от этого,» — сказала она. Я и сама помню, как приехала туда в машине, напичканной людьми, напичканными наркотиками, и еще я помню, как она нашла меня перед порнокинотеатром на углу Девяносто восьмой и Бродвея и увела прочь от взглядов сотни любопытствующих пуэрториканцев.

«Твоя мать знает, где ты?» — спросила она меня.

Я засмеялась и ответила, что моя мать знает все, что ей положено знать, и она сказала: «Пойдем ко мне, я хочу, чтобы ты познакомилась кое с кем.» Когда мы пришли к ней домой, она подвела меня к большому мужчине, который лежал на диване и смотрел телевизор.

«Тито, это принцесса Грейс,» — сказала она, и Тито приподнял с подушки свою тяжелую голову, чтобы меня рассмотреть.

«Не похожа она ни на какую принцессу,» — это было все, что он сказал.

Я никогда не думала о Тито, и она никогда не позволяла ему дотрагиваться до меня, несмотря на то, что в квартире была только одна комната и ему жутко меня хотелось. Ночью, когда они с ним закончили, она прокралась ко мне в угол и прошептала мне на ухо: «Ты — моя единственная.»

В то время как Тито храпел ночами, мы занимались

этим по крайней мере еще раз, и она вздыхала и говорила: «Маленькая моя, я всегда хотела только тебя. Среди всех этих мальчиков и девочек, что любили меня, я всегда искала только тебя, я всегда хотела только тебя.» Эти слова меня убивают. Я купилась на них и на то, что она увела меня с улицы, полной мальчиков, полицейских и такси, и везде была лишь невинность, отводящая взгляд в сторону.

В тот первый раз вместе с ней я чувствовала, будто моя мать рожает меня, свернувшись в моем собственном теле: она тужится и тужится, но я никак не желаю выходить.

Длинный автомобиль останавливается у тротуара, и я нагибаюсь, чтобы рассмотреть, есть ли внутри мальчики. Их там целая куча, поэтому я говорю: «Привет, подвезете?»

«Привет, — говорят они. — Привет, девушку надо подвезти. Куда?» — спрашивают они.

«Ну, — говорю я, — куда-нибудь.»

Интересно, куда они сами едут?

«Вверх по улице», — говорю я и проскальзываю в распахнувшуюся дверь. Старшему, наверное, не больше шестнадцати, и он только что получил права и ведет сейчас машину матери, большой Бьюик или Шевроле или Монте-Карло — машину матери. Мальчики совсем разные и в то же время абсолютно одинаковые, как и все мальчики, и тут же я выбираю одного для себя. Того, который совсем на меня не смотрит, самого старшего, лишь на несколько лет младше меня, того, в машине чьей матери мы сейчас едем.

«Как насчет вечеринки? — говорят мальчики. — Мы как раз едем в одно место.»

«Посмотрим, — говорю я. — Сейчас приедем и посмотрим.»

Иногда, просыпаясь, я вижу ее, склонившуюся на тонких коленях перед стеной с оборванными обоями и осыпавшейся штукатуркой, обнажившими грубый кирпич. Я мечтаю, что она молится, чтобы я всегда была с ней, и в то же время я боюсь, что она молится о чем-то другом, о начале или конце или еще о чем-то, о чем я не догадываюсь. Однажды она легла ко мне в постель и положила голову мне на грудь, и я почувствовала отпечаток кирпича на нежной коже ее лба.