Вадим Давыдов - Год Дракона Страница 5

– Подожди, Юлиус, – Андрей опустился в кресло напротив стола, за которым расположился Брудермайер. – Я впервые вижу Майзеля и готов подтвердить это на суде под присягой. Его интерес к моей скромной персоне – для меня сюрприз еще больший, нежели для тебя. Я надеялся, что ты мне что-нибудь объяснишь!…

– Странно. Из разговора, который у нас с ним состоялся перед тем, как я отправил Труди за тобой в аэропорт, я понял, что Майзель знает тебя чуть ли не со студенческих лет…

– Ты считаешь, что я бы забыл о таком знакомстве?! – не сдержавшись, фыркнул Андрей. – Да я перед самой конференцией обратился в этот его «Golem Foundation» у нас в Минске, причем просто так, без всякого расчета на результат, просто, чтобы не иметь головной боли: вот, мол, была возможность, но… Да и встретили они меня поначалу без восторга, я же рассказывал тебе, а потом, вдруг, ни с того, ни с сего… Если честно, Юлиус, – я просто ума не приложу, что происходит!

– Может, он принимает тебя за кого-то другого? Хотя нет, в это верится еще с большим трудом… Постой, но ведь он, кажется, заговорил с тобой по-русски?

– Да. И причем сказал такое, что я до сих пор… – Андрей умолк на полуслове, а когда заговорил снова, уже вполне овладел собой: – Знаешь, Юлиус, я хочу ясности не меньше, чем ты. И я тебе обещаю рассказать все, что смогу, без утайки, но не теперь, хорошо?

Брудермайер энергично закивал в знак согласия. Да, подумал Андрей, я действительно хочу ясности больше, чем кто бы то ни было, потому что я, черт возьми, желаю знать, что общего у этого нувориша с Данькой и где сам Данька, которого мне не достает вот уже столько лет… И почему я понял это только сейчас и так остро, что болит сердце?!.

МИНСК. РЕТРОСПЕКТИВА. 70-Е – НАЧАЛО 80-Х

Их посадили за одну парту в самом начале четвертого класса, и еще тогда Андрей поразился хлещущему через край жизнелюбию этого веснушчатого еврейского мальчишки, его умению быть в центре самых важных событий. Он был на год старше Андрея, – любящие родители отдали его в первый класс не в семь неполных лет, которые Корабельщикову исполнялись в октябре, а почти в восемь. Но самое главное, что вызывало у Андрея почти благоговейный трепет перед Данькой – это умение на лету, без единого значка в тетради, решить математическую задачу любой степени сложности. На Бернштейна в школе просто молились – первые места на городских и областных олимпиадах, иногда даже статьи в «Вечерке» о грандиозных успехах педагогов школы № 21… Правда, дальше республиканской олимпиады Даньку не пускали – уж больно фамилия контрреволюционная. Но он, в отличие от русского до мозга костей Корабельщикова, не обижался и не комплексовал. Он знал, что так было и будет всегда, и даже бравировал своим «несчастьем», особенно перед слабым полом…

Конечно, на самом деле не Данька, а Андрей имел все основания жаловаться на судьбу. Корабельщиков отца своего помнил смутно, а мать больше занималась поисками копейки на пропитание, нежели Андреем. Данькин же папашка строил шапки доброй половине минской номенклатуры и шубы их женушкам в четыре обхвата, будучи уникальным меховых дел мастером; мать, заведующая отделом в «Изумруде», тоже по мере слабых женских сил способствовала процветанию семьи. Данька же был единственным ребенком, к тому еще и поздним. Бернштейны не скрывали, а несколько даже педалировали наличие многочисленных дядюшек и тетушек в далекой Америке, во что бы то ни стало жаждущим облагодетельствовать скромную чету и их гениального отпрыска как в вещевом, так и в денежном эквиваленте. Он был воспитан в духе здорового скепсиса по отношению к системе, которая, несмотря на явную ублюдочность, позволяла Бронштейнам вполне благополучно процветать. Корабельщикова, который всегда переживал Данькины успехи и неудачи как свои собственные, всегда поражал тот бесхребетный конформизм, с которым его друг воспринимал окружающую действительность, и относил это за счет благополучия, прочно обосновавшегося под крышей дома Бернштейнов. Когда они стали достаточно взрослыми для того, чтобы самостоятельно мыслить и пытаться разобраться в мировых линиях, Данька только добродушно скалился в ответ на гневные филиппики Андрея в адрес власть предержащих. На самом деле он просто с младенчества знал то, что Андрею открывалось аки бездна, звезд полна: власть – говно, а власть советская – говно в превосходной степени, доказывать сие – тратить впустую драгоценное время, которое можно употребить на вещи, гораздо более для настроения пользительные. Съесть, например, двойную порцию плова в кафе «Узбекистон», что напротив стадиона, читая при этом руководство по системе ЕС ЭВМ. Или просидеть полночи в машинном зале родного института, наделав при этом такого шороха, что пришедшие наутро доценты с кандидатами не могут заставить «еэску» работать и вынуждены требовать к себе Бернштейна, чтобы он опять все «посадил, где росло!!!». А то притащить на занятия – подумать страшно! – компьютер с самым что ни на есть настоящим Intel х86, размером с том Большой Советской Энциклопедии, и показать преподавателю только что, прямо у него на глазах, откомпилированный учебный пример на Си, доведя беднягу чуть не до инфаркта…

Он был веселый и удивительно, потрясающе не жадный, – подфарцовывал потихоньку и не очень, хороводился с какими-то непонятными Андрею «чуваками», странным образом не смешиваясь с ними и не мараясь во всем этом нисколько. Охотно ссужал приятелей и друзей деньгами – иногда и без отдачи. Вообще легко и весело расставался с деньгами, и, кажется, так же легко и весело заводились они у него снова… Андрей, впрочем, если когда и пользовался дружескими ссудами, неизменно возвращал деньги в оговоренный срок, а если не мог этого сделать, то страдал, словно от жестокой зубной боли… Веселый, не жадный и уже на машине. Тогда. И легкий. Не легковесный, а именно легкий, и к этой легкости тянуло Андрея, словно магнитом…

И при всем этом Данька был ужас какой мечтатель. Однажды, узнав, о чем мечтает его приятель, Андрей был не то чтобы поражен, но слегка ошарашен. Данька мечтал быть богатым. Богатым настолько, чтобы быть в силах менять окружающую действительность по своему усмотрению в реальном масштабе времени. «Ну, и сколько же, по-твоему, тебе нужно?» – недоверчиво усмехаясь, спросил тогда Корабельщиков. «Для начала – миллиардов сорок – пятьдесят», – на полном серьезе ответил Бернштейн. Андрей еще раз внимательно взглянул на Даньку, – но тот, кажется, совершенно не считал сказанное шуткой. Больше того – он был преисполнен решимости расписать Корабельщикову свой план переустройства мира в самых что ни на есть животрепещущих подробностях. И был не на шутку обижен, когда Андрей, что называется, «не внял» и быстренько перевел разговор на другую тему. Андрей же тогда грешным делом решил, что Данька его разыгрывает. Допустить всамделишность подобного желания – такого Корабельщиков и в самом благодушном настроении не мог…

И еще одна странность была у Даньки, которую Андрей никак рационально не мог объяснить. Он бредил Прагой. Кажется, он знал наизусть весь регистр ее улиц, едва ли не с номерами домов, и ориентировался там, как у себя во дворе. Он знал невероятное количество пражских легенд, которые никому, кроме своих, а уж тем более ему, чужаку и иностранцу, не могли и не должны были быть известны. А были… Он мог часами рассказывать, к месту и не очень, о Пшемысловичах и Гуситских войнах, о Шведской осаде и Бецалеле с его Големом, про скульптуры на Карловом мосту и орлой [7] на башне Староместской Ратуши… Но любимейшим его персонажем был банкир Мордехай Майзель, друг, помощник и кошелек самого великолепного из чешских королей и императора Священной Римской Империи Рудольфа Второго. Все эти истории, которые излагал Данька с горящими глазами, производили почему-то совершенно сногсшибательное впечатление на женщин. Даже не машина и не деньжата, а именно истории, которые он рассказывал. И отнюдь не на девчонок, которые подходили ему по возрасту и статусу, – девчонки его мало интересовали, – а на самых настоящих женщин из вполне «благополучных» кругов прилично старше себя, которых он цеплял неизвестно где и как. И на недоуменные вопросы Андрея только улыбался загадочно… И самой известной Андрею из Данькиных «жертв» была преподавательница семинаров по «научному коммунизму», такая милая молодая женщина, которую все называли не по имени-отчеству, а просто Тонечкой, – такая она была… Лет на пятнадцать их старше, – тогда она вовсе не казалась Андрею молодой… С Тонечкой Данька устроил такой бурный роман, что их обоих едва из института не поперли.

Как– то, собравшись с духом, Андрей спросил его об этом. На что Данька привычно осклабился:

– Завидуешь?

– У меня все в порядке, Дан. Ты же знаешь…

– Ну, знаю, конечно. А что тебя так удивляет?

– Ты не боишься?