И. Грекова - Пороги Страница 5

— Пока что история не грустная.

— Дальше — грустно. На работе у него произошла катастрофа, какой-то взрыв. Пострадали люди. Истинные виновники постарались все свалить на Нешатова. Пошел под суд. Два раза разбиралось дело. В конце концов был оправдан, но заболел душевно. В общей сложности тянулось все это несколько лет. Человек успел выпасть отовсюду — из науки, из коллектива, связи растерял, озлобился. Из больницы вышел уже давно, но нигде не работал. Так бы и оставался вне жизни, если бы не Ольга Филипповна…

— А ему не трудно будет с его прошлым в новом коллективе?

— Разумеется, трудно. Но мы условились о его прошлом в отделе не говорить. Знаем только мы с Фабрицким. Да еще Анна Кирилловна.

— Тайна, о которой знают трое, уже не тайна. Он женат?

— Нешатов? Был, разошелся.

— Это плохо. А на вид он как, здоров?

— Пожалуй, да. Только резок.

— Внешность?

— Странноватая. В молодости, вероятно, был красив. Теперь ему сорок шесть, но кажется старше, и вместе с тем что-то юношеское есть в лице, неприятно юношеское, понимаешь? Строен, седоват. Одна бровь выше другой. По-видимому, тяжелый характер. Когда входит в комнату, кажется, что вместе с ним вошло горе.

— И все-таки ты хочешь взять его на работу?

— Да, чтобы не погиб. Без работы ему не жизнь.

— Я понимаю. Ты — это ты. Я тебя знаю. А как Фабрицкий?

— Сперва был резко против, потом я его уговорил. Сейчас он в командировке, представляет институт на международном симпозиуме. Ну, это его сфера: подать товар лицом. Уезжая, сказал: «Поступайте как знаете» — переложил ответственность на меня. Кто оказался «за», так это Панфилов. Даже удостоил Нешатова личной аудиенции. Видимо, это — следствие последней проверки, поставившей институту в вину недостаточность инженерного воплощения. А Нешатов как раз из тех, кто умеет довести дело до «железки».

— Так берите его, что тебя смущает?

— Вокруг него — какая-то аура неблагополучия. У нас коллектив дружный, веселый…

— Тебе виднее. Ну как, подавать второе?

— Не надо. Я бульона с пирожками наелся до безобразия. Неприлично так много есть. А знаешь, что я сейчас подумал?

— Знаю. Показали бы нам эти пирожки в блокаду! Угадала?

— Ты все мои мысли угадываешь.

— А ты их от меня прячешь.

— Ты о чем?

— Сегодня еще что-то тебя расстроило, кроме Нешатова. Верно?

— От тебя не укроешься. Так, ничего существенного. Пустяки.

— Рассказывай пустяки.

— Ей-богу, не стоит внимания. Укус комара. Почешется и пройдет.

— Говори все как есть. В чем дело?

— В Фабрицком. Ты знаешь, я числюсь его неофициальным заместителем, всегда руководил отделом в его отсутствие. Но за последнее время он стал приближать к себе Феликса Толбина…

— Это тот, красивый, с египетскими глазами?

— Какие же они египетские? Они голубые.

— Голубые, но египетского разреза.

— Пусть будет по-твоему. Так вот, сегодня читаю бумагу, ерундовую по существу, о каких-то прошлогодних делах, и вижу внизу «и. о. зав. отделом Ф. Толбин». Очень стало обидно. К почестям, ты знаешь, я равнодушен, но могли бы по крайней мере сообщить мне, что я больше не зам.

— Ты прав, это — свинство.

— По форме — да, а по существу, может быть, Фабрицкий и прав. Феликс Толбин выполняет при нем такие функции, которые мне уже не по силам. Человек молодой, энергичный, здоровый, честолюбивый, а это ведь тоже важно… Рано или поздно надо уступать дорогу молодым. Но осознать это неприятно. Вкладывал в дело всю душу, думал — незаменим, а смотришь, и заменили. Недаром говорится: незаменимых нет.

— Есть незаменимые. Ты незаменим. Работай, как работал, не думая о том, кто подписывает бумаги. А если очень хочется подписывать — уйди. Пиши мемуары и подписывай. Неужели мы на две пенсии не проживем? Смешно. Ты согласен?

— Безусловно.

— Ну как нынче, — спросила Катерина Вадимовна, — подо что будем мыть посуду? Под Баха или под Бетховена?

— Под Моцарта.

— Что именно из Моцарта?

— Что угодно. У него все прелесть.

Пошли на кухню, достав наугад пластинку из пачки «Моцарт». Пластинка пошипела, прокашлялась, и зазвучал чистейший, прозрачнейший менуэт, танец водяных капель. Муж и жена, оба в цветных фартуках с оборками, мыли посуду в ритме менуэта, время от времени церемонно раскланиваясь. Выставляла ножку Катерина Вадимовна, низко склонялся и обмахивал пол перьями воображаемой шляпы Борис Михайлович. Оба беловолосые, словно в пудреных париках, — маркиз и маркиза.

— А ведь смешные мы с тобой, — сказала она.

— Смешные. Счастливые.

3. Воспоминание

Юрий Нешатов шел домой. Полузадушенный Анной Кирилловной. Раздраженный и утомленный. Недовольный собой и другими. Набросились воспоминания. Они бежали, как клочковатые тучи. Быстро и бесформенно. «Я знаю о вашей трудной судьбе». К черту жалость. Никто же не знает, каково ему было в этой трудной судьбе. И только ветром треплет воспоминание.

Когда-то молодой, счастливый. Не то чтобы совсем счастливый, а нормально, как все. Чем-то был недоволен, чем-то доволен. Работой, во всяком случае, был доволен. Азартная радость, когда тобой придуманное получилось, пошло… Наукой тоже занимался. Без такого азарта, но все-таки. Печатные труды… Недаром забыл список печатных трудов. Название кандидатской и то забыл. А тогда подумывал о докторской. Был честолюбив.

Встретил женщину, полюбил, женился. Жена, Марианна. До сих пор формально жена, хотя разошлись давно. Хороша собой, пышные волосы, прямой пробор, прямые серые глаза, невинные губы. Любил ее сильно. Жена и работа — что еще нужно человеку?

Хотели сына. Родился сын Паша, живое чудо, глаза большие, золотые, плутовская улыбка, родинка на щеке. Любил сына, гордился, что сын. Странная гордость, но она есть у отцов.

А ведь чем-то были недовольны, смешно сказать. Человек не чувствует счастья, как не чувствует воздуха, которым дышит. Вот отбери его — почувствует.

Поначалу было плохо с жильем. Одна комната в коммуналке. «Трое в одной лодке», — шутила Марианна. Умела шутить. Когда получили отдельную двухкомнатную, сперва показалась раем. Упивались удобствами, простором, а главное — отдельностью. Скоро выяснилось, что и тут тесновато. Книги, книги… Любил, покупал запоем, некуда было ставить. Теперь разлюбил, равнодушен к этим бумажным переплетенным богам.

Были глупые претензии: за стеной гремел, ходуном ходил лифт, мешал спать по ночам. Просыпались, вздыхали. Лифт назвали «животным». Он грохотал с подвывом. Голова Марианны на подушке, сомкнутые ресницы, раскрывающиеся на звук: «Опять это животное!» Обнял, прижал к себе: спи. Охранял, был счастлив.

Все кончилось сразу, в один прием. Когда услышал тот разговор по телефону. Два аппарата, один в комнате, другой в кухне, сам ставил. Вернулся домой неожиданно рано, Марианны не было, не пришла еще с работы. Сидел за столом, занимался, ждал жену. Воображал, как обрадуется, что он уже здесь. Хлопнула входная дверь — она! Весь задымился счастьем. Телефонный звонок. Снял трубку. Одновременно там, в кухне, сняла трубку она. Услышал ее сияющий голос и другой, мужской, снисходительный. Сразу узнал: Женька Олсуфьев. Друг, однокашник. Вместе учились в школе, потом в институте. Успешник, отличник. Сразу же по окончании круто пошел вверх. Уже появились в голосе жирные, начальственные нотки, соскальзывание в самодовольный скрип. И с Марианной говорил тем же жирноватым, начальственным тоном. Она заискивала, он снисходил. Неважно, что они говорили. Важно, как говорили. Все-таки вздрогнул, когда услышал «твой благоверный». И колокольчатый смех Марианны. Друг и жена. Двойное предательство. Пока говорили, падал в пропасть. Спазм в животе. «Ну, ладно, — сказала она под конец, — мне пора в садик за Пашкой. Вечером у тебя?» — «Заметано. Целую». Звоночек отбоя. И все.

Марианна что-то пела в кухне. Страх, что она войдет. Не вошла. Снова раскатисто хлопнула дверь. Взвыло-прогрохотало «животное» за стеной.

Друг и жена. Оперся локтями о стол, взял в горсти волосы. Первый раз в жизни понял, что значит «рвать на себе волосы». Не рвал, просто сидел с волосами в горстях. Один отделившийся волосок, упав на глаза, поднимался и опускался в такт дыханию. Вдох — выдох. Вдох — выдох. Острая душевная боль притупилась, может быть, из-за малой боли в корнях волос. Было даже уютно — сидеть так и рвать на себе волосы. Но вот хлопок двери. Пришли Марианна с Пашей из детского сада. Паша канарейкой щебетал в прихожей. Снова резанула острая боль. Захватило дыхание. Вошла: «Юра, ты здесь? Я не знала». Обернулся. Должно быть, хорош был, если она сразу все поняла. Молча смотрел, как заливалось краской, снизу вверх, красивое, подлое, любимое лицо. Когда краска дошла до лба, взглянул ей в глаза. Все так, и все кончено. Она бормотала сбивчиво: «Что с тобой? Ты на себя не похож. Что случилось?» Потом: «Послушай…» — «Молчи». Слушать отказался, руку ее отбросил, начал собирать вещи. Чемодан — с антресолей. Швырнул со стуком. Собрал самое необходимое и ушел. Даже с Пашей не попрощался — не мог.