Дэймон Гэлгут - Арктическое лето Страница 5

– Вам необходимо заняться склонением существительных, – сказал он своему ученику. – Именно ради них мы здесь и сидим.

– Все это ужасно скучно, – почти простонал Масуд. – Почему бы нам не пойти погулять?

– Только когда закончим с уроком!

Масуд уныло посмотрел на Моргана. И вдруг вскочил, ухватил своего учителя за руку, толкнул его на кушетку и стал яростно щекотать. Это было невероятно – вначале нападение, а потом игра! И мгновенно в Моргане произошло нечто отбросившее его в детство, и он вдруг явственно почувствовал: вот он ребенок, утро жаркого дня, запах соломы… Ансель, сын садовника и его товарищ по детским играм, любил с ним возиться именно так. И именно в этот момент Масуд стал ему другом. Дистанция между ними исчезла.

Индия давно поселилась на периферии его сознания – но скорее как некий не вполне отчетливый образ, а не место. Среди выпускников его колледжа привычным делом, даже некой традицией, было, поступив на государственную службу, отправиться в Индию и там строить свою карьеру. Об Индии часто говорили за обедом, причем с чрезвычайной серьезностью, как о краеугольном камне империи. Однако до определенного момента Индия, которая хотя и являлась частью Англии, но находилась на противоположном конце света, не входила в число мест, которые он мог бы посетить. И когда он услышал, как Масуд говорит о своем детстве, когда в голосе своего нового друга он ощутил тоску по родине, то вдруг представил и увидел себя в этой стране. Не исключено, что однажды он туда и отправится.

Пока же его слишком занимала Англия. Особенно пригороды Лондона с их не допускающей возражений самодостаточностью. Там его жизнь и протекала, в чреде бесконечных чаепитий и дружеских, но пустых разговоров, которые он чаще всего вел с пожилыми дамами.

Одной из них была лучшая подруга его матери, Мэйми Эйлуорд.

Когда Лили сообщила ей, что у Моргана появился ученик, та подняла ладонь к лицу.

– О господи! – сказала она. – Надеюсь, он не станет воровать ложки.

Морган вежливо засмеялся, хотя ему было и не до смеха. Он умел симулировать удовольствие от подобных разговоров, но теперь возненавидел себя за притворство. Пусть он и англичанин до мозга костей, но многие ценности, исповедуемые средним англичанином, глубоко ему чужды.

Именно поэтому в Масуде Моргана более всего интересовала та его странность, тот аромат экзотики, что вошли в гостиную их английского дома вместе с его новым другом. Самый обычный предмет, когда о нем говорил Масуд, вдруг оборачивался совершенно неожиданной стороной, становился непредсказуемым. А то, что представлялось Масуду обычным делом, Моргану казалось чем-то из ряда вон выходящим.

Как, например, совершенно случайный разговор, во время которого Масуд сообщил ему, что является потомком пророка Магомета в тридцать седьмом поколении.

– А Адама – в сто двадцатом, – добавил он.

И в этот момент Морган почувствовал, насколько древним и прекрасным является божий мир.

Хотя Морган, естественно, мало что знал о магометанах, и это раздражало Масуда.

– Я тебе объясню, – терпеливо говорил он. – Нельзя пить вина. Нельзя есть свинину. Существует только один бог, а Магомет – его пророк. Нужно верить в последний суд. Да, и не есть животных, которые умерли. Даже белый человек может следовать этим простым правилам.

– Теоретически это так, – соглашался Морган. – Но я не имею отношения к религии.

– Ты хочешь сказать, что ты не христианин?

– Увы! Я потерял веру в Кембридже.

– Мой милый Форстер! Все англичане – христиане, что весьма печально. Англичане – трагическая раса. Мне их искренне жаль. Я бы хотел им помочь, но их так много, что сделать это невозможно.

Когда Масуд вскоре после этого уехал в Оксфорд, в Уэйбридже сразу же стало пусто. Здесь не осталось никого, кто был бы Моргану дорог. Но их общение продолжалось – в форме частых писем, которые помогали преодолевать пространство, разделявшее друзей. Поддерживая тон, который они для себя установили, Масуд писал в псевдовосточном стиле, тщательно выверенном и избыточно орнаментальном, где экзальтированность прекрасно гармонировала с иронией.

Он обращался к Моргану, используя принятые на Востоке пышно-почтительные формулы типа «господин сердца моего» и «свет моих очей», клялся в вечной привязанности. Так и казалось, что пишет он письма не в своем оксфордском кабинете, отделанном почерневшим от времени дубом, а в тени минаретов под звучные вопли муэдзина. Очень скоро и Морган включился в игру, начав отвечать в подобном стиле.

Вскоре он отправился в Оксфорд, чтобы навестить друга. Зима уже почти вступила в свои права; первые несколько дней пролетели как в тумане, наполненные прогулками и бессвязными разговорами. Масуд к этому моменту уже овладел всем городом, словно город был одной из его дорогих накидок, которую он мог по собственному желанию снимать и надевать вновь. Он был заинтересован не столько в своих занятиях, сколько в том, чтобы играть некую тщательно выверенную роль, хотя характер исполняемого спектакля вряд ли был ясен и ему самому. Масуду нравилось бродить во улицам Оксфорда, поигрывая тростью с серебряным набалдашником, и своим печально-мелодичным голосом декламировать Поля Верлена, либо носиться в белом теннисном костюме по корту. Он много играл в теннис, любил музыку, исполняемую на граммофоне, участвовал в розыгрышах. Он вообще любил играть.

Был он также центром небольшого кружка поклонников, большинство из которых принадлежали к его соплеменникам. Они бродили по занимаемым Масудом комнатам, словно дворня некоего изнеженного императора. Моргана в этой компании почти не замечали; он опустился ниже уровня видимости, словно шпион или ребенок. Часто разговор вокруг него вообще велся на урду, и Масуд время от времени лаконично передавал по-английски то, о чем шла речь. Но иногда все принимались говорить по-английски, хотя темы, которые они обсуждали, сами по себе были чужими для английского уха: индийские традиции, исторические деятели, о которых Морган никогда не слышал, города, о которых он не знал ровным счетом ничего.

К его огромному удовольствию, здесь изредка обсуждали и поэзию, а подчас и театрально декламировали – на урду, персидском и иногда на арабском. Темы стихотворений большей частью имели отношение к краткосрочности любви и упадку ислама. Странно было слышать лирические излияния в подобной обстановке, но Масуд объяснил ему, что на Востоке поэзия является делом публичным, а не частным, как это обстоит в Англии.

– Вы, так называемые белые люди, – говорил Масуд, – слишком боитесь своих чувств. У вас все разложено по холодным полочкам. В Индии мы открыто показываем наши чувства и никого не стесняемся.

– Почему «так называемые»? – спросил Морган.

– Потому что цвет вашей кожи далек от белизны. Я бы сказал, что ваша кожа – розовато-серого цвета. Взгляни!

Он протянул свою руку к руке Моргана, чтобы сравнить, и Морган убедился, что Масуд прав. Он никогда еще не думал о цвете своей кожи так, как Масуд. У того же цвет кожных покровов был гораздо более привлекательным.

Поэтические темы опасно соседствовали с темами политическими, которые тоже обсуждались в среде друзей Масуда. Но во время таких разговоров все начинали горячиться, в силу чего было трудно понять, о чем они говорят, хотя Морган догадывался, что все политические разговоры вертятся вокруг вопроса о независимости Индии. Только когда друзья Масуда осознавали, что Морган находится среди них, они замолкали и переходили к другой теме.

Когда Морган собрался уезжать, Масуд вложил в его руки небольшой сверток.

– Лучше будет, если ты сперва их примеришь, – сказал он. – Я не уверен в размере.

Это была пара золоченых домашних туфель.

– О! – воскликнул Морган. – Я не могу их принять, они слишком дорогие.

– Ты просто обязан их принять, – возразил Масуд, – или я перестану с тобой разговаривать.

Обхватывая ступню мягким атласным пожатием, туфли подошли идеально. На Моргане были английские брюки, и без того коротковатые, так что в этих туфлях он выглядел довольно нелепо. Но единственное, что он тогда чувствовал, – благодарность, глубокую, безграничную благодарность.

Через месяц он вновь приехал, и в завершение визита Масуд вновь сделал ему подарок. Бегло оглядев комнату, в которой тут и там лежали и стояли различные предметы индийского обихода – мозаичные панно, драгоценности, резные деревянные ящички, полные благовоний, – он почти наугад выбрал один. Это был кальян, который накануне курил Рашид, друг Масуда.

– Нет! – твердо сказал Морган. – Это я действительно не могу принять.

– Ты должен.

– Нет, спасибо, ты слишком щедр. Я безумно счастлив тем, что у меня есть те туфельки.

Лицо Масуда, на котором до того играли все оттенки доброты и дружелюбия, вдруг изменилось – странная маска холодной отрешенности закрыла его.