Роберт Стоун - Дамасские ворота Страница 5

Француз заносчиво ответил, что предпочитает не думать подобным образом. Его слова взбесили Лукаса. Как будто можно думать каким-то другим образом.

— Думаю, ты побежишь к Мекке, — сказал он. — А я… ну а я к «Финку».

Это был бар на улице Короля Георга в Иерусалиме[21], где умели мешать настоящий мартини.

Он расстался с русскими над Гефсиманским садом и свернул к обширным еврейским кладбищам над Кедроном. Среди белых надгробий стояли одетые в черное фигуры, в одиночестве или по двое, по трое. То были ортодоксальные евреи, читавшие псалмы у могил своих родственников. Лукас заметил, что идет по известняковому склону между эллинскими захоронениями на вершине горы и Иерихонской дорогой ниже. Вскоре он был на десяток могильных рядов выше группы из троих мужчин. Двое были пожилые, в широкополых шляпах и огромнейших пальто. Третий моложе, в черных слаксах и темно-синей ветровке. На макушке — черно-золотая кипа, через плечо — автомат.

Молодой медленно повернул голову, словно почувствовал Лукаса у себя за спиной. Увидев его, встал к нему лицом. Нахмурился. Двое стариков рядом с ним продолжали сосредоточенно молиться, сообща качая головой. Лукас двинулся дальше, мимо пристального взгляда молодого. Нервничает, подумал Лукас, встревожен.

Он вернулся тем же путем, через Львиные ворота. Вновь окунувшись в пасхальную атмосферу, он свернул налево и пошел по Тарик-эль-Вад, на которой было поспокойнее. Приближаясь к лавке, где торговали соком, он почувствовал неудержимое желание выпить чего-нибудь прохладного и сладкого. Старик-хозяин и его пугливый рябой сын, озабоченно хмурясь, смотрели на подходящего Лукаса.

— Тамариндовый есть? — спросил Лукас.

Шагнул к стойке и увидел, что в углу, прячась от взглядов с улицы, сидит меджнун с диковатой улыбкой на лице. На нем был ковбойский костюм и белая рубашка с застегнутым воротом. Он слегка походил на Джерри Льюиса[22], и безумные фантазии, роившиеся в голове, кривили его лицо в ликующе-бесноватой гримасе, свойственной фанатам Джерри.

Под радостным взглядом меджнуна сын хозяина налил Лукасу маленький бумажный стаканчик сока. Лукас взял его и сел на некрашеный стул с прямой спинкой так, чтобы видеть улицу, перекрытую сводчатым навесом.

В следующий миг мимо лавки прошел пухлый молодой мулла, учитель одного из медресе у Баб-аль-Назира, тюремных ворот Аль-Аксы, — возможно, местный хамасовский смотрящий. В его взгляде сквозил тихий экстаз. Заметив Лукаса, он изменился в лице. Глаза яростно вспыхнули, лоб грозно нахмурился, затем холод, презрение. Лукас ответил ему столь же неприязненным взглядом.

Его влек этот иерусалимский покер[23], игра в обоюдно враждебную невидимость, которую он наблюдал сегодня утром в Армянском квартале. В этой игре он вряд ли был достойным соперником; с его недостаточной верой и непонятной национальной принадлежностью его легко могли счесть пустым местом. Как верно заметил дружище Чарльз, за ним никто не стоит. Он хлебнул сладкого нектара и задумался.

Если прислушаться к предупреждению Чарльза и забросить тему коррупции и контрабанды, у него есть в запасе другая: относительно прав человека в Газе. Это было место, куда ему очень не хотелось ехать. В отличие от Иудеи, там не было ни памятников старины, ни живописных видов, и единственными древностями были жалкие нагромождения Великой мечети, где Самсон, может быть, до сих пор вращал жернов — слепой, в оковах, под присмотром скучающих, курящих сигарету за сигаретой несчастных молодых людей в зеленых беретах и с автоматами через плечо. Единственный ресурс Газы имел плохую, на метафизическом уровне, историю; в очах Всевышнего она была кривым брусом в сочленении, навлекшим на себя будущую кару, грядущее запустение. Давно еще Иеремия предрекал горестный вопль[24] как самый подходящий способ общественной активности, и местным жителям никогда не позволяли забывать об этом.

Газа была данностью, которая представляла угрозу базисной точке человечности, первой ступенью метаболического распада соглашения, свободного от предрассудков и суеверий. Для разъездного журналиста всегда наиболее привлекателен не платный свидетель, а факт как таковой. Семьсот тысяч убедительных, не платных свидетелей еще могли бы обеспечить сенсационный материал.

Знакомая женщина в Детском фонде ООН подсказала ему тему: израильские хулиганы, специализировавшиеся на избиении подростков и детей, которые, по их подозрениям, забрасывали камнями израильтян около поселений. Избиения были жестокими, и обе стороны считали это возмутительным. Двое сотрудников фонда и работник БАПОРа[25], пытавшиеся защитить детей, тоже подверглись нападению.

Перед рассветом молодчики врывались в дома предполагаемых злодеев и избивали их до потери сознания, обычно ломая кому-то кости. По крайней мере один в банде говорил по-арабски, и ее главарь взял себе боевую кличку Абу Барака, Отец Милосердный. Поговаривали, что он американец и служит солдатом в Армии обороны Израиля.

Нуала Райс из Детского фонда, которая поведала ему эту историю, сама была женщина рисковая. Ирландка, работавшая в гуманитарных организациях в горячих точках мира, ветеран Бейрута, Сомали и Судана, которая, похоже, делила свое время между благими делами и разнообразными интригами, любовными и не только. Лукаса влекло к Нуале, но их отношения всегда строились на взаимном понимании, что он не в ее вкусе.

И как выяснялось, не слишком-то он подходил для роли вольного художника. Так было трудно работать без задания, без тисков рубрики, без спасительно предельного количества слов. За тобой никто не стоит, и ты не представляешь никого, а есть только требование к себе быть честным в мире миражей, обсидиановых зеркал и мглы битвы.

Он был еще погружен в свои мысли, когда появился мулла, идущий обратно по булыжной улице. Меджнун вышел и улыбнулся молодому мулле своей джерри-льюисовской улыбкой и поцеловал его. Библейский поцелуй, подумал Лукас. Мулла просиял и скосил глаза на Лукаса: не заметил ли иностранец выражения сострадательной нежности на его лице? Жизнь в Иерусалиме была столь стыдлива при таком тесном сосуществовании соперничающих моралистов с обеих сторон. Всякий проблеск блаженства неизбежно фиксировался.

Как только он поднялся со стула, хозяева заведения начали опускать рифленые ставни. Лукас неспешно направился в сторону Храмовой горы. Баб-аль-Назир, или ворота Надзирателя, на Храмовой горе были бесценным сокровищем исламской истории. Однажды коллега, досконально разбиравшийся в их архитектуре, показал ему, что́ в них от османского прошлого, что́ от Омейядов и Айюбидов.

С прошлой прогулки ему запомнилось одно древнее сооружение: с пятью окнами, широкой аркой из розового камня и дверным проемом, едва ли не самым ошеломительным и манящим в городе. Это здание стояло сразу же за воротами и, по словам его коллеги, представляло собой гостевой корпус для суфиев, приезжавших в Иерусалим. Проходя мимо, он заметил, что дверь приотворена, и, поддавшись порыву, вошел внутрь. Он оказался в проходе с декорированным сводчатым потолком, поддерживаемым колоннами с виду старше эпохи крестоносцев. Снял обувь и, держа ее в руке, прошел дальше.

Проход вел в пыльный внутренний двор с деревьями в кадках. Сверху тянулись арочные окна с решетками филигранной резьбы. За этим двором находился другой, даже больше первого, окруженный одноэтажными строениями с плоскими крышами и цветочными шпалерами и ящиками, в которых цвели бархатцы.

Повернув обратно, Лукас увидел перед собой ребенка, девочку лет пяти. Она была в красивом бархатном платьице в цветочек — похоже, с плеча какой-нибудь гордости христианского детского садика в далекой холодной стране. Кожа у нее была иссиня-черная, как у жителей Западной Африки, курчавые волосы заплетены в две тонкие косички.

— Привет! — сказал Лукас девочке.

Малышка стояла не двигаясь и угрюмо разглядывала его огромными и бездонными глазами. Между нахмуренными бровями образовались две крохотные морщинки. Он шагнул к ней, и она побежала прочь, быстро-быстро стуча босыми пятками по земле. Тут Лукас увидел, что в дальнем углу двора появились тощие фигуры. Мужчины в белых чалмах, высокие, темнокожие и худые, внимательно смотрели на него. Несколько человек стояли во дворе, который он прошел раньше, другие наблюдали с низких крыш, где росли бархатцы. Откуда-то из глубины раздался взволнованный женский голос.

Лукас сообразил, что, видимо, оказался нежеланным гостем. Он рад был, что снял обувь. Впереди двор заканчивался еще одной дверью, которая, подумал он, могла вести на улицу. Однако, пройдя в нее, обнаружил, что она никуда не ведет, а впереди новая стена, в которой смутно виднеются очертания замурованной двери.