Сандро Веронези - Спокойный хаос Страница 5

Нет, не случится: Клаудия послушно выходит из машины. Она спокойна. Она проворно семенит за мной, через огромные ворота мы входим на просторный двор школы, где уже кое-кто из родителей обменивается летними впечатлениями: где побывал и сколько истратил, а их дети, как собачки, обнюхиваются и заново знакомятся друг с дружкой.

Здание школы красивое: большое и светлое, оно было построено в девятнадцатом веке. Кому доведется учиться в нем, будут вспоминать свои школьные годы со щемящим чувством ностальгии. Эта школа носит имя Энрико Чернуски «Миланского патриота» и, в самом деле, все здесь пропитано духом эпохи Рисорджименто и надеждами тех, у кого вся жизнь еще впереди. Я смотрю на Клаудию, которая оглядывается по сторонам, высматривая своих подружек, и думаю, что я очень рад, что моя дочь учится в этой школе.

Нам навстречу выходит одна из ее учительниц, Глория, это красивая, дородная, улыбчивая женщина с седыми волосами. Естественно, она уже все знает. Ее соболезнования написаны у нее на лице, и в осторожности, с какой она подбирает слова, я начинаю различать то, что еще, ох, как долго мне придется выносить: после того, как закончилась кутерьма с родственниками и близкими друзьями, и мы снова вышли в бескрайний внешний мир, на смену горю пришла жалость. Что ж, это нормально. Подошла другая учительница, Паулина, и мать Бенедетты, лучшей подруги Клаудии. С ней мы уже встречались на похоронах, а потом одна за другой к нам стали подходить другие матери, и даже многие отцы, ведь сегодня начало учебного года. И вновь произносятся слова заверения в полной готовности прийти нам на помощь в трудную минуту: отводить в школу и приводить домой Клаудию, если мой служебный долг мне это не позволит, приютить ее во время моих предполагаемых командировок. Любопытно, что некоторые предложения звучат даже угрожающе; как будто для них само собой разумеется, что я просто не смогу больше уделять своей дочери должного внимания, как будто бы они хотят у меня ее отнять. Конечно, их порывы продиктованы сочувствием и симпатией к нам, и как я уже говорил, проникнуты жалостью к несчастному человеку, к этому я еще должен буду привыкнуть. Однако в них есть и колоссальный недостаток. Эти люди стараются представить себе состояние, которое до сего времени им никогда не приходилось испытывать, они вынуждены импровизировать. Это не дает им понять, как глубоко человек страдает, насколько потерянным, загнанным в угол он себя чувствует, и побуждает их давать, как правило, смехотворные советы. В некоторых случаях этот недостаток может привести к ошибке совсем иного рода — непереносимости чужого страдания, когда горе и боль не такие уж и невыносимые, или пока что еще не стали невыносимыми. Вот именно. Несмотря на то, что думают все эти люди, я не перестаю отдавать себе отчет в том, что удар, который я все время жду, и сегодня не обрушится ни на меня, ни на Клаудию — она смеется и шутит с подружками, хвастается своими новыми школьными принадлежностями…

Звенит звонок.

— Эй, я тебя буду ждать здесь, — говорю ей я, — до половины пятого, до тех пор, пока не закончатся уроки, и никуда не уйду.

Клаудия на минуту оторопела, потом поняла, что я пошутил, и улыбнулась мне в ответ. Я присел, чтобы быть вровень с ней.

— Я серьезно, звездочка, — шепчу я ей, — может быть, я отлучусь ненадолго покурить в парке — смотри, какая хорошая погода, — или выпить чашечку кофе в баре, но ты можешь считать, что я все время стою здесь, жду, когда ты выйдешь из школы. Даже если ты меня не увидишь, поняла? Я — здесь.

Она снова мне улыбнулась, девочка моя, она снова все поняла. Как приятно сознавать, что наши дети в самом деле понимают нас. Я целую ее в лоб, она чмокает меня в щеку, а потом бежит по коридору вместе с другими детьми, которые оглядываются и машут родителям руками. И она тоже издалека оглядывается и машет мне рукой: и я ей улыбаюсь, жестами даю ей понять, что останусь здесь до полпятого: буду ее ждать. Потом она исчезает на ступеньках лестницы, а я долго еще стою на месте, жду, пока другие родители шумной гурьбой не покинут школьный двор, но уже без меня, чтобы они больше не выказывали мне свою жалость, не предлагали мне выпить вместе кофе. На сегодня хватит.

Когда все родители разъехались, я сдвинулся с места. Никто не решился потревожить меня. Только вахтерша Мария, она наблюдала за мной и видела, как я смотрел в конец пустого коридора, улыбнулась мне материнской улыбкой. И в ее взгляде сквозили жалость и сочувствие. Я машу ей рукой, выхожу на улицу и зажигаю сигарету. Я решил бросить курить в день моей свадьбы и, конечно же, я бы так и сделал, но этот день так и не наступил, и я курю больше прежнего. Включаю мобильник, и дисплей меня информирует, что сейчас восемь часов тридцать девять минут. Смотрю на здание школы, на квадраты окон и спрашиваю себя, где же окно класса, в котором в этом году будет учиться Клаудия. В прошлом году окно было первое на втором этаже. По-летнему ярко светит солнце, окрашивая желтым светом фасады зданий. Дует необычный для миланской погоды ветерок, шевелит листву на деревьях в скверике. Школа на несколько метров возвышается над уровнем проезжей части, приглушенные расстоянием шум моторов и гудки автомобилей кажутся совсем безобидными и почти не беспокоят. Ничего не скажешь, здесь очень хорошо! Слышно даже, как чирикают воробьи.

Иду к машине, нажимаю на брелок дистанционного управления — машина мигает лампочками и отзывается нежным б-и-и-п. Как раз в этот момент мимо нее проходит женщина. Она ведет за руку умственно отсталого ребенка, и случилась странная вещь: мальчик поворачивается к машине — медленно, но для него быстро, потому что он даун, — и вовсю пялит на нее глаза, как если бы этим сигналом и миганием лампочек машина его поприветствовала. Это написано у него на лице, но только я это замечаю, мать мальчика спешит, продолжая тянуть его за руку, она идет вперед и смотрит прямо перед собой, а он идет за ней неохотно, повернув голову в сторону моей машины. Он, очевидно, ждет еще какой-нибудь сигнал, я не могу разочаровать его и снова жму брелок специально для него, а он удовлетворенно улыбается и поворачивается к матери, чтобы рассказать ей об этом, чтобы сообщить ей, что та машина два раза поприветствовала его гудком и сигнальными огнями. Но он очень медлительный, а его мать спешит. Она не слушает его и тянет прочь. Вот они перешли улицу и подошли к подъезду какого-то светлого, современного, достаточно изысканного стиля здания. Прежде чем войти в подъезд, мальчик еще раз оборачивается к моей машине, и снова машина с ним поздоровалась, потому что я нажимаю на брелок в третий раз.

Ну вот. Уже восемь сорок пять. Сажусь в машину, завожу мотор. Сейчас поеду на работу, думаю я, и снова окажусь в офисе после такого странного отпуска; меня встретит моя секретарша, мои друзья и мои недруги, и дамоклов меч слияния, который висит над нашими головами. Со мной будут обращаться по-особенному: с сочувствием и жалостью. Жан-Клод вызовет меня в свой президентский кабинет и будет повторять все те же слова о том, что я не должен ни о чем беспокоиться, что я должен быть рядом со своей дочерью, не спешить с делами, и пригласит меня пообедать с ним в ресторане. И в этот прекрасный осенний день около трех часов пополудни, возможно, там, в ресторане за карпаччо[6] из лаврака, вполне возможно, что именно в тот момент удар и обрушится на мою голову…

Вон уже какой-то тип на «Мегане» хочет занять мое место. Жестами и даже словами, наверное, вполголоса, как обычно говорят с теми, кто не слышит, он спрашивает, уезжаю ли я. Я смотрю на него — уже с девяти утра у него усталый вид. Кто его знает, сколько времени он кружил, разыскивая, где бы припарковать машину. Он включает задние огни, давая понять тем, кто пристроился у него на хвосте, что это место его и что он готов драться с любым, кто осмелится его у него оспаривать.

— Нет, — я опустил стекло в дверце машины, — мне очень жаль, но я остаюсь.

Мужчина крайне разочарован: он был уверен, что я собирался уехать. Он настаивает, полагая, что ослышался, снова задает мне тот же вопрос, но мой ответ на этот раз не оставляет у него никаких сомнений. Я выхожу из машины и закрываю ее. Би-и-п.

— Мне очень жаль, но я только что приехал, — говорю я.

Сейчас у меня неоспоримое преимущество: я вышел из машины и иду пешком, я спокоен, свободен, могу разговаривать с ним сколько мне вздумается, не мешая движению машин; он же, наоборот, заперт внутри и нервничает, разочарован и за его спиной уже вырос маленький, зловонный хвост. Он смотрит на меня, он меня ненавидит, включает скорость и, визжа шинами, уезжает; сзади все еще горят лампочки парковки. В одно мгновение автомобильный хвост рассасывается, и воздух очищается. Я роюсь в кармане, извлекаю оттуда свой мобильник и звоню Аннализе, моей секретарше. Она тоже была на похоронах, плакала. Я ей говорю, что и сегодня утром меня не будет в офисе и прошу переводить мои звонки на мобильник. Она напоминает, что на одиннадцать у меня запланирована встреча и еще одна в полпервого. Я прошу ее перенести обе встречи. Я также прошу ее отправлять факсы на аппарат, который вмонтирован у меня в машине: по крайней мере, он мне пригодится. Мои email я смогу принимать на мобильный, несмотря на то, что эта система WAP[7] самое настоящее надувательство, потому что не позволяет открывать приложения. Аннализа молчит, записывает все, что я сказал, и, разумеется, не задает мне никаких вопросов, но я чувствую, что она сгорает от любопытства узнать, что со мной случилось. И неожиданно мне кажется правильным, да-да, мне кажется, будет правильно, если я ей это скажу: