Мария Захарова - Все, что осталось от любви Страница 5

— Папа, а почему все дети идут в первый класс, а я в нулевом?

— Все дети начинают учиться в семь лет, а тебе еще только шесть, но ты тоже хочешь учиться в школе, поэтому учителя придумали нулевой класс, чтобы твое желание могло исполниться.

— Они специально для меня придумали?

— Не только, для всех детей, которым только шесть, но они хотят учиться.

— Привет, па. — К ним подошел Васек. — Мама в магазин посылала. — Он отдал хлеб отцу и, нагнувшись к сестре, заговорщически шепнул на ухо. — Идем быстрее, что покажу, — а для отца добавил, — мы вперед.

И взявшись за руки, они побежали вдоль дома, крича: «Мы первые».

Она еще не знала о том, что дома, спрятанный в котле для белья, ее ожидал пятнистый щенок, который получит имя Рекс, сгрызет ее азбуку и потеряется где-то на даче, когда ее любимый брат, приняв дозу, забудет закрыть калитку.

— Посадят или нет? — какая разнится. Все равно вернется домой и все начнется сначала.

— Я думаю, что он и без нашей помощи справится с этой задачей, не сейчас, так через какое-то время. У него один путь, — вздохнул отец, обреченно качая головой. Он словно произнес вслух ее мысли. Только пути было два, один из которых необратим.

— Ему выбирать.

— Да, оказывается, он брал ее дважды, — продолжал отец. — Когда милиция приезжала, ко мне подходили люди и рассказывали, чт, сперва они пришли втроем. Открыли гараж, выкатили колеса. Помнишь, мы в Аткарск ездили, и я менял два колеса. Так вот, сначала их забрали. Затем вернулись и стали машину выкатывать. В первый день ударили зад, по сравнению с капотом — поцарапали.

— Я не понимаю, неужели ума совсем нет. Ему одного раза было мало. — Где-то за спиной отца, у холодильника, тихо всхлипнула мать, которой было тяжелее всех. Перед отъездом она взяла на себя ответственность за его пребывание дома, а он вновь подвел, натворил дел и скрылся. Отец, видимо также обратил на это внимание, и в какой-то мере сострадая ей, продолжил:

— Я сам виноват. Ключи от гаража спрятал, а от машины забыл. Они так и остались лежать на видном месте.

— Пап, невозможно всегда все прятать и обо всем помнить. — Она встала и обняла мать, та прижала ее к груди, то ли жалея, то ли ища жалости. Хотя все это чушь собачья.

Ей уже давно было все равно, что с ним происходит. Когда-то ей постоянно твердили о том, что у каждого члена семьи есть определенные обязанности. Когда-то… но, она отдала ему все что могла, а остальное он взял сам, не спрашивая и не сожалея. Хотелось одного, чтобы ее оставили в покое, чтобы можно было жить, не боясь оставить открытой дверь.

Семья

— А ты говоришь, зачем копить! Вот ответ. Мало?

— Жень…

— Что? На какие шиши ты собралась ехать?..

— Я хоте… — начала мать, но отец не дал договорить, перебил, разрубив слово на части и отбросив окончание за ненадобностью.

Его посеревшее лицо, хмуро сведенные брови демонстрировали крайнюю степень неудовольствия, выступающую буфером для засевшей внутри тревоги. Мало кто умел читать его, но она могла. Любимая дочь, младший ребенок, видела, чувствовала и проживала то, что другие считали безразличием.

— Это сегодня, а завтра? Откуда ты знаешь, что он выкинет завтра?! От сыночка можно чего угодно ожидать! С предсказуемостью у него туговато. Хотя… С какой стороны посмотреть! Возможно наоборот, — он устало вздохнул, опускаясь на диван.

Она сидела, желая раствориться в кресле, уговаривая поролон спрятать ее, прожевать и проглотить, помочь сгинуть в ласковых объятьях бесчувственного «ничто». Разверзнуться и сожрать, укрыв в яме пофигизма, лишь бы не видеть и не слышать всего этого! Лишь бы исчезнуть, потерять чуткость, стать толстокожей и непробиваемой как лист жести, не имеющей чувств, лишенной жидкости, образующей слезы, стать выжатой, сухой.

Сил слушать не осталось.

Еще десять лет назад она была согласна оглохнуть, онеметь, отупеть — все что угодно, только бы избавиться от всего этого.

Ссор. Хрипов боли. Материнских слез, сбегающих по щекам. И самое главное не убиваемой надежды на исправление, которая продолжает настырно цепляться за каждого присутствующего здесь, несмотря на все доводы рассудка — глупо.

Бесчисленные часы ругани, взаимных упреков, обвинений. Нескончаемая вереница нездоровых дней, в которую превратилась жизнь родителей и ее собственная, навевала тоску и рождала слезы, жаль, что не сожаления, а злости. Привычной злости на него.

То, что когда-то было любовью перевоплотилось, из прекрасного став ужасающим. Благодаря ему, она узнала, прочувствовала, переварила и примерила на себя всю глубину отвратности предательства самого близкого, самого дорогого и любимого человека. В детстве он был для нее всем — лучшим другом, обожаемым братом, твердой рукой оберегающего, что всегда рядом, но не теперь. Теперь он стал ее кошмаром.

— Я мать! Его мать, а ты… — слова увязли во всхлипе, в удушающем стоне отчаяния. — … отец. Мы его родили, и это наша вина! Мы не усмотрели! Мы не смогли!

«Боже!», — она беззвучно застонала, кусая губы. Они вновь сцепились из-за него, вновь не будут разговаривать, еще раз обидят друг друга, а он не оценит, в своем обычном репертуаре приняв все как должное.

Все равно — девиз среднего, всем известный, но некоторыми все еще не принимаемый. Плевать он хотел на желания остальных, только его собственные во главе, только его правда.

— Пап! Хватит! — все же влезла она, не имея сил терпеть дальше. — Мам, не плачь. Пожалуйста.

Взгляд метнулся к старшему, также как и она изображающему невидимку. Он вжался в спинку кресла, устроив соревнование в безликости. Что-то коричневое — это при них, одинаково бесцветные, что он, что обивка — родня единокровная в отличие от остальных собравшихся.

— Давайте не будем ругаться! — она пыталась говорить твердо, с убеждением, но голос дрожал, хныкал, выдавая душевный хаос. — Не для этого собрались.

— Да, — отрезал отец. — Хорошо. Что ты предлагаешь?

Опять?! Ей хотелось застонать, завопить, что-нибудь сделать, но нет, она не посмела. Как всегда на подобных собраниях она лишала себя права голоса, оставляя тяжесть решения на плечах взрослых. Это неправильно, ненормально, но по-другому у нее не получалось.

Слишком долго длится вся эта катаВасия, непомерно долго. Ее поведение пришло из детства, далекого шестилетнего возраста, когда все началось, и потому было обусловлено им. Тогда ее еще не спрашивали, а ставили перед фактом, говорили элементарное «надо», ничего не объясняя. И это «надо» прицепилось к ней намертво, проникло под кожу, став второй натурой, перехватывающей бразды правления, лишь только речь заходила о нем.

— Что мы будем делать? — скрипящий голос отца цеплял, словно острые концы «кошки», выдергивая на поверхность воспоминания, которые с едкой радостью рвались из иллюзорных темниц, вскрывая пластилиновые замки и ломая восковые печати.

— Я поеду на автобусе, — заявила мать.

— Нет, — не сговариваясь, одновременно с братом возразила она. — Ты не поедешь.

— Хорошо, — голос отца дрожал, не сильно, возможно незаметно для остальных членов семьи, но не для нее. — Сколько туда ехать?

— Чуть меньше суток, — ответил Костик. — Самое быстрое мы добирались за девятнадцать часов, но это на автобусе.

— Почему так долго? — отец схватился за атлас, как обычно желая удостовериться.

— Серпантин, — пояснила она, смиряясь с неизбежным.

На носу еще одна спасательная операция по возвращению в лоно семьи блудного сына, который даже не поблагодарит за проявленный героизм.

— Долго?

— Да, начиная от…

Костик пустился в объяснения, а она отключилась от происходящего. Вглядываясь в расстроенное лицо матери, позволила воспоминаниям унести себя туда, куда не хотела возвращаться.

— Отец не звонил?! — брат заглянул в комнату, и его гнусавый голос разрезал тишину.

Она лежала на кровати в обнимку с очередным романом, позволяющим окунуться в счастье, и встретила его недовольной гримасой. Привыкнуть к тому, что двенадцать квадратных метров вновь разделили на двоих, никак не получалось. На протяжении последних трех лет, она была здесь полноправной хозяйкой, что хотела, то и делала, а сейчас приходилось всегда помнить о возможном вторжении среднего. И пусть он был «прописан» в зале на диване, но всегда мог зайти, заглянуть, нарушить ее уединение, как сейчас.

— Нет, — безразлично ответила она, подмечая, что Васек осунулся, под глазами залегли тени, а значит, вчера употреблял.

За годы его зависимости она научилась видеть невидимое, читать ненаписанное, вычленять в толпе подсевшего на иглу с хирургической точностью. Она стала специалистом в этом деле, профи по сколовшимся и отсидевшим. Какая радость!