Тадеуш Бреза - Лабиринт Страница 5

- Как ты похож на отца! - несколько раз повторил он.

Он не мог надивиться этому. Больше того-нарадоваться. Не только глаза и улыбка, даже жесты у меня были отцовские. Даже мое итальянское произношение напоминало ему отца.

- Я словно слышу его, - уверял он.

- С той лишь разницей, что отец хорошо говорит поитальянски, а я прескверно, - засмеялся я.

- Научишься. А впрочем, не в том дело.

Все это мы сказали друг другу до того, как он отворил дверь виллы ключиком, выбрав его из целой связки, хранившейся в изящном портмоне. Мы вошли в роскошный холл, где стояло множество бюстов и статуй. Тень от них падала на пол, выложенный черными и белыми ромбами. Прошли через маленький зал, где преобладали золотисто-розоватые тона. Я догадался, что это приемная. На столах и столиках лежали различные иллюстрированные издания. Следующая дверь вела из зала в кабинет адвоката. Здесь мы наконец уселись в удобных кожаных креслах, низких и очень глубоких, среди шкафов, заполненных так хорошо мне знакомыми томами "Bullarium", "Juris Canonici Funtes" и "Des Decisiones sen Sententiae"', лишь немногие из которых сохранились у отца.

Мы еще несколько минут поговорили о моем сходстве с отцом.

Оно искренне растрогало адвоката. Я напоминал ему отца, что в свою очередь напоминало ему молодость. Годы учения и различные связанные с ними приключения. А также приключения, связанные не с учением, а с молодыми годами. Я же, глядя на Кампилли, размышлял о том, что и он мне напоминает отца. Не буквально, не физически. Однако в облике этого человека было нечто, заставлявшее меня думать об отце.

Вернее всего, сходство было в особого рода элегантности, покрое костюма, типе рубашек, хорошем вкусе при подборе тонов, что особенно бросалось в глаза в Торуни, где господствовал тяжеловесный стиль в одежде даже в наши дни, когда в город съехались люди с разных концов Польши. В том, что отец проникся духом Италии, нет ничего удивительного. Он увлекся ею смолоду, а потом в течение стольких лет ездил туда и, наверное, там все покупал для себя. Более удивительным было то, что и теперь он находил время и энергию и-прежде всего-деньги, чтобы одеваться так же, как в прежние годы. Я знал, что с тех пор, как епископ стал чинить ему трудности, он едва сводил концы с концами. Вероятно, ему приходилось во всем себя ограничивать, чтобы не отступать от своих привычек. Но так или иначе, мы оба с синьором Кампилли были растроганы. Меня растрогал он, его-я, а точнее-нас обоих растрогал отец, здесь не присутствующий, но какими-то своими чертами воплотившийся в каждом из нас.

Кампилли знал, что через несколько месяцев после вступления немцев в Торунь нас выселили и всю войну мы прожили в Кракове. Отец писал ему об этом. Но мне пришлось рассказать ему еще раз, как нас вынудили в течение получаса покинуть квартиру, разрешив взять с собой только по чемоданчику. С моей матерью он был знаком: она несколько раз ездила с отцом в Рим.

Ему захотелось услышать подробности о ее болезни и смерти.

Далекие дни, события пятнадцатилетней давности, словно живые, встали перед моими глазами. Мать в Кракове стряпала для нас.

Однажды она рубила мясо-видимо, оно было не вполне свежее, - порезала палец, и у нее началось заражение крови. Болезнь развивалась молниеносно, спустя сутки вены на ее руке уже почернели. Я не отходил от матери. Отец носился по городу в поисках лекарства, но его нигде нельзя было достать. А без лекарства самые лучшие врачи, которых мы пригласили, ничем не могли помочь. Она скончалась неделю спустя, под утро, когда я спал в кресле возле ее кровати, а отец-на кушетке в соседней комнате.

В кабинете Кампилли было светло даже при опущенных жалюзи. Лучи проникали только сквозь узкие щелки. Но этого оказалось достаточно, чтобы победить мрак, - так велика была пробивная сила солнца. Кампилли встал и прошелся по комнате.

Рассказ о смерти произвел на него впечатление не в силу своей исключительности. Ведь если учесть время и место, смерть эта не была особо героической. Она взволновала его так, как волновало все, касавшееся моего отца, а значит, их общей молодости. Он произнес несколько теплых слов, засуетился возле шкафчика со спиртными напитками, потом позвонил, чтобы принесли лед и кофе.

Теперь в свою очередь он рассказал мне о своей семье. Начал с себя, а именно с того, что он не воевал, так как его затребовал в свое распоряжение Ватикан. Много ездил, главным образом в Германию, Швейцарию, Испанию, ну и в Риме массу времени посвящал большому благотворительному учреждению, созданному Ватиканом. Жена работала в больницах, тоже ватиканских, рассчитанных на беженцев и лиц, пользующихся правом убежища. Дочка тоже работала, но только в последний год войны и после освобождения Рима; до этого она была слишком мала.

Тогда-то она и познакомилась со своим теперешним мужем, польским офицером, который обратился к синьоре Кампилли с просьбой о постое для солдат. Она пригласила в дом этого человека-первого поляка из частей, вступивших в Рим вместе с союзниками, - не предполагая, что приглашает будущего зятя.

Вошел лакей в полосатой куртке. На полированном, несколько великоватом подносе он принес две маленькие чашечки кофе, две рюмки и небольшую вазочку с кусочками льда. Синьор Кампилли предложил мне вермут, сказав, что для этого времени дня вермут незаменимый напиток. Бросил в рюмку лед. Залил его золотистой, мерцающей в полумраке жидкостью. Вермут действительно освежил меня.

- Жена, наверное, захочет тебя повидать, - продолжал он. - Теперь она в Остии. У нас там вилла, и мы туда перебираемся на лето. Жена, дочь, зять. Что касается меня, то, пока курия работает, я езжу к ним только на субботу и воскресенье.

Я потянулся за рюмкой.

- Ну как вермут?

- Отменный.

- Как долго ты думаешь пробыть в Риме?

- Зависит от обстоятельств.

- Понятно, - сказал он. - Прежде всего уладим финансовую сторону.

Моих денег могло хватить на неделю. Столько мне выдала валютная комиссия. Я сказал об этом Кампилли Он внимательно выслушал, после чего заметил:

- Ты мой гость. О деньгах не беспокойся За неделю ты ничего не добьешься. В лучшем случае успеешь нанести несколи.

ко визитов, да и то, наверное, нс самых важных, то есть нс попадешь на прием к людям, которые могут помочь. Они заняты

Затем он спросил, где я живу. Я ответил.

- Ах, правда, ты писал мне, - скачал он. - Ну что ж, это приличное место. К кому ты думаешь здесь обратиться'*

- Я хотел бы посоветоваться с вами.

- А какие фамилии назвал тебе отец? Разумеется, рассчиты вать можно только на тех, кто хороню его помнит.

Я достал блокнот, в котором у меня все было записано.

- Отец де Вое.

- Отлично.

- Отец Кордеро.

- Умер.

- Монсиньор Крешенци.

- Нунций в Лиссабоне.

- Монсиньор Риго.

- Отлично.

- Адвокат Куньяль, патрон отца.

- Фи!

- Слишком стар?

- В курии не существует такого понятия. А в твоем случае только очень старые люди смогут тебе помочь. Куньяль, бедняжка, болеет в последнее время и чаще всего находится вне Рима.

- Я мог бы к нему подъехать. Отец очень на него рассчитывал.

- А я бы не рассчитывал. Скажу тебе откровенно: Куньялю уже память изменяет. Кто у тебя там еще?

У меня больше никого не было. Я огорчился.

- Значит, остаются де Вое и Риго. Достаточно.

- Вы так считаете?

- Конечно. Дело несложное. Но деликатное. Не надо поднимать вокруг него слишком много шуму. Это могло бы только снизить шансы на успех. Ты куда-нибудь уже обращался?

- Нет. Только к вам.

Он предложил мне рюмку вина. Сам тоже выпил. Потом задумался.

- Напиши отцу де Босу, - сказал он наконец. - Так же, как мне. Это лучшая форма. Хотя нет. Ему можно даже позвонить.

Или напиши, что ты находишься здесь и завтра с утра позвонишь.

Да, так проще всего.

Придуманный им ход и вся эта тактическая схоластика рассмешили его. Но тотчас он снова заговорил с прежней серьезностью:

- И расскажи ему все. Он человек дальновидный и осторожный. Для меня. например, его мнение будет авторитетным.

Однако пока я бы не относил мемориала.

- Он не годится?

- С чего ты взял? Очень хорош.

- Тогда почему же9

- Он по-своему хорош. Только, быть может- понадобятся другие аргументы. Ведь дело можно представить на тысячи ладов.

Сперва надо знать, каковы IBM настроения и что монсиньоры в данном вопросе готовы считан, истиной. Нам отнюдь не следует навязывать свое мнение. Мемориал пюсго отца должен подтвердить их точку зрения, то есть точку зрения тех лиц, относительно которых у нас будет уверенность, что они к нему благоволят.

Понимаешь?

- Не вполне. Но, разумеется, я подчиняюсь.

Он взглянул на часы.

- Гляди-ка, скоро час. Ну и заболтались мы!