Олег Павлов - Степная книга Страница 5

«Эй, не говори так… Хороши ящерки. Таких ни у кого нет,» — сказал Кадыев.

Сухов погладил их пальцами и улыбнулся: «Будто живые, а? Заснули будто…»

Ероха махнул рукой и пошагал в тенек под дерево. Он сел на землю, раскинулся по прохладному стволу и закурил папиросу.

Сухов что-то проворчал и, пересыпав ящерок погрустневшему Кадыеву, пошагал к Ерохе подкуривать от его огонька. И потом они задымили заодно. Блуждали, отрешившись, глазами по караульному дворику, от стены к стене, будто бы взявшись за руки. Из караулки вывалилась понежиться под солнцем солдатня. Заметив стоявшего посреди дворика Кадыя, конвойные подходили к нему, а потом молчали и курили папиросы, оглядывая мертвяков. Бережно растолкав собравшихся, Кадыев высвободился из круга и, подойдя к дереву, встал, чего-то томительно дожидаясь, подле старослужащих.

«Ну, чего тебе? — засопел Ероха. — Выкинь. За забор выкинь.» — «Ты погляди какие…» — еле слышно произнес он и прижал ящерок ближе, будто укрыть хотел.

«Не так это! — засомневался Сухов. — Замучить, чтобы выкидывать потом? Будто и не было ничего?! Будем… хоронить. Вставай, Ероха… Я уже приглядел местечко… У стены похороним, чтобы не топтали.»

Кадыев ожил и засопел счастливо: «Эй, тебе что сказано? Вставай! Надо землю искать. Засухин! Чтобы хорошо хоронить, надо долго искать, потому что умирать больше не получится.»

Они поднялись. И за ними, молчаливо покуривая, пошла солдатская толпа. Глубоко затягиваясь папиросой, кто-то морщился и, запрокидывая лицо в небо, грустно выдыхал: «Так и мы сгинем…»

Первыми шли Сухов и Ероха и потому были торжественней других, не позволяли себя отплевываться в песок. Они отмахивались яблоневыми ветвями. Мухи улетали, и покачивание, становясь неспешней, рождало в душе, под ленивую поступь старослужащих тихую грусть.

Усопших нес Сухов, тупо глядя на ладони, в которых покоились они, укутанные в лопушину.

Поспорив о том, какой ей быть, могилу вырыли штык-ножами наподобие человечьей. «Во какие! — приговаривал Кадый, укладывая поудобней. — Что надо ящерки!» — «Хороним ведь как людей, может, и имена дадим? Зойка хоть или Света?» — «Неее, — протянул Кадыев. — Имя узбекский надо. Пусть Гульчатай или Акрам будут. Зойка, Светка — так не человек, так собаку свою зови.» «Что „гульчатай“, что „чайник“. У вас имена — звук один.» — «Эй, зачем говоришь плохо?» — «Что попусту треплетесь-то! — вмешался Сухов, поднимая глаза от земли. — У них имена есть: ящерки!» — «Он толково говорит, не нужны эти имена, дохлым к тому же. Вот если бы они на свет родились…»

Сухов отыскал в кармане пятак и положил в могилу. «Для памяти это…» пояснил он. Растоптав сухие комья, ящериц засыпали.

«Негоже, — сказал Сухов, глядя на песчаную гладь. — надо бы холмик какой или метку. Похоронили ведь, а то мрут, где ни попадя, как мыши… Ероха, ты хотя бы видал мышь, но не так, чтобы убитую, а которая своей смертью издохла?» — «Не… И где они дохнут? Их же на земле больше людей будет.» — «А они, говорят, своих мертвяков пожирают. Хлебом клянусь, как издохнет, так и жрут сразу. Это покуда живая — ползай, шурши, а если преставишься, то захавают и оближутся, твари. Они с голодухи же…» «Хорошо, что мне на камень попалась!» — произнес Кадыев украдкой. — «Не то слово! Все равно бы сдохли. А теперь как люди — в земельку легли.» — «Куда же вы! — остановил Сухов. — Я говорю холмик нужен какой или меточка, не зазря же землю рыли.» — «Да хоть бы ветку воткни! — нашелся Ероха, протягивая Сухову яблоневую ветвь, которой от мух отмахивался. — Чем не примета? Она, может, и корни пустит и зацветет.» Сухов принял ветвь и, подумав, вдавил в землю.

«Ты поглубже! — заволновался Ероха. — Чтоб до ящерок дошло, они же как удобрение будут.» — «Земля не примет, — сказал Сухов, вдавливая все же поглубже.» — «А ну как примет! — Ероха спустил штаны и стал оправляться на ветку — Надо, чтоб попервой не засохла…»

Кто-то из солдат пристал к нему. Заскучав, припустил шаровары и Сухов: «Тогда и к вечеру наведаем. Этого добра не жалко.»

Мировая ночь

Что-то живое заворочалось у Сухова в ноздре, отчего он немедля приутих, замлел и вдруг чихнул, сколько было страсти, будто и душу вытряхнуть хотел. Чих был шире ночной мглы, по которой он пронесся раскатисто. Овчарка, дремавшая на цепи подле постовых ворот, встрепенулась ото сна и залаяла, удушливо хрипя, бросаясь в аукающую темень, что обступала кругом склад степной роты, охраняемый ею, а также троицей солдат. Когда овчарка насытилась злостью своей, лаем, и устало улеглась на место, ничего больше не боясь, тогда темнота ожила — в ней зашевелились человеческие голоса.

«Вот брехло… Нагнала страху-то!» — продохнул Сухов и утер расхлябавшийся нос. Биение жизни возвратилось в сердце, будто вспугнутая птица в гнездо. Не видя во мгле своих рук да ног, Сухов со страхом задумался, из чего он состоит, как тело и личность, и прислушался к себе — и обнаружил с приятным щекочущим трепетом, что где-то в нем буднично работало сердце, размышлял ум, колыхалась душа.

«Не долечили тебя в госпиталях.» — сказал обыкновенно Отрошенко, такой громадный и сильный, что даже не вздрогнул, когда раздался чих.

«Какое там лечение… — рассудил Сухов. — Таблеток не дают, кормят лапшой. Выгодней болеть зимой, а не летом. Хоть погреешься! А так выходит, задаром болел, за лапшу.» — «А чего лапша, ты расскажи! — попросил Ероха. Ее с чем там дают, как у нас?» — «Да отвяжись, вот пристал… Слышь, Отрошенко, пойдем склады осмотрим — надо, все же пост.» — «Это можно… Ну, можно… Да ну их, еще ходить… Небось, не утащут, буду я выслуживаться. Подумаешь, можно и лапшу жрать, да, Ероха, не помрем? Хоть бы рассказал, правда, с чем она там, хоть послушаем, а то сил моих нет, скукота.»- «Нечего мне больше рассказывать, с вами всю жизнь проговоришь.» — «Это верно… Жизнь… А вот Ероха, дурак, звезду на небе открыл.» — «Какую еще звезду?» насторожился Сухов.

«А такую… Прославиться хочет… Чего молчишь, дурак, давай рассказывай, послушаем… Ероха, слышь, не молчи!»

Ероха, было затаившийся, отозвался из темноты: «Я просто на небо поглядел, и вижу огонек. И каждую ночь мигает, как заведенный, а днем ничего нет — я глядел. Если днем нет, то, значит, звезда. Раньше такого не было, а вдруг начало мигать. Сам не видит, а вот, обзывает дураком.» — «А ведь мигает, так точно! — ахнул Сухов, и проговорил, не отрываясь, запрокинув голову в чернеющую высь — А ты Ероха дурак, дурак… Звезды разве мигают? Самолет мигает, ракета… А так высоко одни ракеты могут летать, это же космос. Это, наверное, корабль космический. Он за сутки пролетает вокруг земли, а ночью оказывается в этом месте, прямо над нами, и мы его наблюдаем. Видно, недавно запустили. Вот он будто стоит, а на самом-то деле с бешенной скоростью летит!» — «Плевок тоже летает.» — гоготнул Отрошенко.

«Да ну вас… — расстроился Сухов. — Чего с вами говорить…» — «А огонек, глянь, как мигает, похоже, знаки подает или на фотографию снимает.» — подумал радостно Ероха.

«На фотографию?» — удивился Отрошенко и смолк, а Сухов сказал запросто в наступившей тишине, закуривая папироску: «А по-твоему в космос от нечего делать посылают, понятно, что фотографируют все сверху, исследуют. Вот коробок спичек могут сфотографировать, такая стала техника. Тебя вот могут…» — и здесь уж сам тихонько гоготнул.

Затаив дыхание, Отрошенко задрал башку и доверчиво поглядел ввысь. Его сырая мясистая туша будто вскипела, а потом с нее сбежал обыкновенный испуг. Вареный, вялый, он думал одну мысль и безмолвно таращился на мигающий огонек, такими же красными от бессонницы глазами. После очнулся, будто от обмана, и сердито, обиженно заявил товарищам, странствующим в табачном теплом дыму: «Все… Хватит… Не надо мне ваших фотографий… С души воротит… Пойдем на обход…» — «Сам же сказал, не выслуживаться.» припомнил Ероха. — «У меня тогда настроение другое было, вот и сказал.» — «С твоим настроением сдохнуть лучше.» — брякнул Ероха. — «Вот и сдохну, а ты молчи.»

Караул, вся троица, никогда бы не поссорился. Задушевная служба была у них на складах. Эти амбары, выбеленные гашеной известью и похожие потому на пещеры, хранили в себе неприкосновенный запас. Он сберегался годами, так что амбары успели сами одряхлеть. Солдаты прикреплялись к складам на всю службу — и тут, на степном отшибе, далеко за казармами сиживали, будто на краю земли. Караул их был ночной, утром их сменяли другие, с кем они не успевали и поговорить.

В ночи было тихо, и только издали слышалось живое гулкое дыхание земли, будто она ползла за караульными следом. Пустившись по тропе, сдавленной стенами, оградами, они останавливались у складских ворот, как чудилось, на каком-то далеком чужом месте, шаря кругом фонарями, долго проверяя замки. Ступив на тропу, медлили с каждым шагом. Малый ход оставлял времечко, чтобы подышать, и открывал хоть какой-то простор.