Нэнси Хьюстон - Печать ангела Страница 5

Наутро Рафаэль решается: свою серьезность и отсутствие задней мысли он доказал, теперь можно проявить и любопытство.

– Вы так поздно ложитесь, – улыбаясь, спрашивает он Саффи, – или спите с зажженным светом?

Нефритовые глаза метнули на него негодующий, почти злобный взгляд. Саффи отворачивается, ни слова не говоря, но эта мелькнувшая искра гнева взбудоражила ее работодателя. Привстав в постели, он подается вперед и перехватывает – не грубо, даже ласково – обнаженную руку Саффи выше локтя, в самом соблазнительно округлом месте этой худенькой руки, там, где кончается короткий рукав белой блузки.

Саффи застывает.

Так не застывают от страха – так застывают, когда знают, что сейчас произойдет. Эта неподвижность почти не отличается от той, что свойственна ей всегда. Как обычно – ну, может быть, чуть-чуть иначе, чем обычно, – ее тело и все ее существо словно замерли в ожидании.

И это происходит. Рафаэль притягивает ее к себе, заставляет сесть на край кровати – она не противится. Он медленно опрокидывает ее на спину и стягивает резинку с конского хвостика, так что волосы рассыпаются по простыне, накрывая его чресла, – она и бровью не ведет. Он произносит ее имя, тихо-тихо:

– Саффи.

Он знает, что ее затылок ощущает, как набухает и твердеет под простыней его член; но она не пытается подняться и не поворачивает к нему головы.

– Саффи, – повторяет Рафаэль, теряя голову от прикосновения ее кожи и от удивительной невесомости ее тела, лежащего поперек кровати на его ногах. Он начинает расстегивать одну за другой – адажио, адажио – пуговки ее блузки. Потом поворачивает ее, ставит на колени – она так и стоит.

Ему не хочется ее раздевать, хочется взять ее прямо в рабочей форме. Он задирает узкую черную юбку – движения его стали резче, но в них по-прежнему нет ни малейшей грубости, только неистовое желание, член стоит торчком, он обуздывает его до поры, да, он умеет управлять любовным актом, извлекая из него максимум красоты, это как симфония: аранжируем, модулируем, не вступаем сразу фортиссимо, подбираемся росо а росо, чтобы заслужить пароксизм как естественную, неотвратимую, гениальную кульминацию крещендо.

На Саффи нейлоновые чулки и пояс с резинками; ее ноги под его ласками тонки и напряжены как струны.

– О, Саффи, о, Саффи, – шепчет Рафаэль ей в ухо. – Я с первого дня хочу вас…

Она не отвечает. Он дышит все громче, продолжая что-то бормотать ей в ухо, всем телом оплетая изгиб ее спины. Он не снимает с нее трусики, только отодвигает двумя пальцами шелковистую ткань и входит в нее неспешно, долго, изумительно. Саффи не пытается высвободиться, ясно, что у нее это не в первый раз, она знает, что с ней делают, и он продвигается толчками, с протяжными хрипами в такт (Глюк, “Торжество любви”), сдерживается, сдерживается, потом больше не сдерживается, подхваченный волной, в голос кричит ее имя, любит ее, отдает всего себя и исходит под конец чуть ли не в слезах, так он выложился – наверно, как еще ни разу в жизни, ни с одной проституткой, ни с одной подружкой, близкой или дальней, никогда.

А Саффи уже отстраняется. Встает с кровати, приводит в порядок одежду перед зеркалом, которое она моет раз в неделю, по пятницам. Видит в зеркале свое отражение, а за спиной лежащего навзничь – руки раскинуты, ноги раскинуты среди скомканных простыней – мужчину с черными кудрями и ранней лысиной. Она знает, как его зовут, знает его одежду до и после стирки, знает его любимые кушанья; теперь она знает еще, и как он выглядит голым и как утробно стонет, когда кончает.

Не без удовлетворения Саффи отмечает, что на зеркальной поверхности нет ни малейшего следа тряпки.

Все утро Рафаэля нет дома. В полдень они встречаются за завтраком, как всегда, словно ничего и не было. Саффи подает ему салат по-ниццски, сообщает, кто звонил.

Он без ума от нее.

Вечером у него концерт, и он играет изумительно, думая о Саффи с первых аккордов оркестра до последних хлопков публики. Вернувшись домой, он видит свет в ее окне, поднимается на седьмой этаж и скребется, как кот, в дверь. Она открывает и не спрашивает ни о чем. На ней ночная сорочка – длинная, неженственная сорочка из белого ситца, пожелтевшая от стирки.

На этот раз он раздевает ее.

Сам раздевается тоже и, стоя перед ней в удушливой жаре, ищет ее взгляд. А он красивый мужчина, Рафаэль. И любовь его такая же настоящая, как и любая другая. Он и думать не думает о том, что находится со служанкой в комнате прислуги. Ему важно пробудить желание – или хотя бы внимание – в этой странной девушке. Ему хочется, прежде чем он возьмет ее во второй раз, чтобы она признала его, чтобы улыбнулась ему. Они стоят, обнаженные, рядом, их тела то и дело касаются друг друга, у него уже встало, но он не прижимает ее к себе, а наклоняется, ловя ее губы своими, раздвигает их языком. Как у всякого флейтиста, язык и губы у него чуткие, искусные, умелые.

Саффи покорно дает себя целовать.

Рафаэль понимает, что она никогда не окажет ему сопротивления. Ни ему, ни кому другому. С ней можно делать все, что угодно. Обнимать, раздевать. Поворачивать так и этак. Тискать, кусать. И связать можно, и заткнуть рот. И ударить, и убить. Перед мысленным взором Рафаэля промелькнула в этот миг кукла Ганса Беллмера – он видел фотографии в одной галерее неподалеку: связанная, изломанная, разобранная и вновь собранная на тысячу ладов, неизменно улыбающаяся, никакая, лед и лед.

Господи, что же это с ним?

Они не двигаются, но кожа у обоих уже блестящая и скользкая от пота.

Ладони Рафаэля ложатся на узкие бедра Саффи. Он медленно опускается перед ней на колени, вдыхает ее запах. Касается ее кончиком языка, нежно, осторожно. Руки его, ласковые, перебираются с бедер на ягодицы молодой женщины. А Саффи, стоя во влажной духоте парижской мансарды, смотрит издалека на то, что происходит. Опять – будто это происходит не с ней, как в зеркале или в кино. Голова мужчины, с обширной лысиной, копошится там, внизу. Шелковистые черные кудри. Свистящий звук вдохов и выдохов, влажный звук соприкасающейся слизи, чмокающий – слюны. Она не знает, кто этот мужчина, кто эта женщина, почему, отчего. Саффи вдруг слабеет, ноги ее подкашиваются, и Рафаэль, испугавшись, вскакивает. Подхватывает ее, ведет к кровати. Сам ложится рядом. Дует, овевая прохладой ее лоб.

– Замечательная штука – дыхание, – шепчет он. – Все может. Если холодно – согреет, если жарко – освежит… Вам лучше?

– Да, – отвечает Саффи. – Так жарко.

У него снова твердеет, от одного звука ее голоса. Они лежат, голые, мокрые, вдвоем на узкой кровати, и он овладевает ею. Они не занимаются любовью, нет, ничего подобного: Саффи просто лежит, а любит Рафаэль.

И так же, как утром, он исходит, любя ее и выкладываясь до донышка. Глаза Саффи закрыты или открыты, это все равно. Ее тело не инертно – оно безучастно. Статично даже в движениях.

У Рафаэля нет ни малейшего желания уходить. Такого с ним еще не бывало: ощущение, что в этот миг в его сердце, как в фуге Баха, слились воедино прекрасное и насущное. Он шепчет тихонько:

– Саффи… – опасаясь, что она рассмеется ему в лицо, после того что произошло между ними дважды за этот день, – можно я буду говорить тебе “ты”?

Немного помолчав, она отвечает так же тихо:

– Договорились. А я?

– О! Да, я хочу, чтобы ты тоже говорила мне “ты”. Конечно.

– “Ты”, – произносит Саффи без улыбки, будто пробуя слово языком.

– И… и не только это, – продолжает Рафаэль горячо, торопливо, по-прежнему шепотом, – я еще хочу, чтобы… чтобы ты спала внизу. Здесь слишком жарко.

– Чтобы спала где?

– В моей кровати. Со мной. Если ты хочешь. Хорошо?

На этот раз молчание затягивается. Сердце Рафаэля стучит с перебоями. Он сам сознает, что все это ни на что не похоже и что пути назад уже нет.

Саффи так ничего и не ответила. И тогда Рафаэль Лепаж произносит фразу еще более ни на что не похожую, а сердце у него колотится так, что он едва слышит собственные слова. Он говорит:

– Я хочу жениться на тебе, Саффи.

Опять молчание. Рафаэль допытывается, изнемогая от любви:

– Ты понимаешь? – Медленно, отчетливо выговаривая каждый слог, произносит: – Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Молчание. А потом:

– Договорились, – отвечает Саффи.

Не глядя на него, без улыбки, тем самым словом, которому он научил ее в первый день. Договорились.

IV

Когда сын сообщил по телефону, что намерен жениться на немке, которую недавно нанял в прислуги, Гортензия де Трала-Лепаж едва не упала в обморок.

Целых четыре года в Париже, оккупированном немцами, Гортензия терпела пытку нуждой. Нет, хотя достаток семьи к концу экономического кризиса тридцатых годов был, конечно, уже не тот, что в начале века, когда дедушка Трала собрал первый урожай со своих алжирских виноградников, разорение Трала-Лепажам отнюдь не грозило. Но что значат деньги, если ничего нельзя купить, особенно зимой. А то, что удавалось достать, было такого скверного качества, что просто стыд и срам для женщины, которая лопалась от гордости, давая прислуге точнейшие и изобретательнейшие гастрономические инструкции.