Герман Брох - 1918. Хюгану, или Деловитость Страница 5

Хугюнау, конечно же, мог уйти, но куда? Придумать новый план — не такое уж легкое дело. Хугюнау ощущал себя человеком, вытолкнутым какой-то чужой силой из жизни, и безнаказанно вернуться туда не было никакой возможности. Поэтому он со спокойным видом остался сидеть и начал протирать очки, как он имел обыкновение делать при сложных деловых переговорах, дабы сохранить самообладание. Расчет и в этом случае оказался верным, ибо Эш с раздраженным видом бесцеремонно уставился на него и начал снова: "Откуда вы, собственно, взялись? Кто вас прислал сюда?., Вы не здешний, и вам не запудрить мне мозги, будто вы сами намерены стать здесь виноградарем… Вам нужно здесь только пошпионить. В тюрьму бы вас засадить!"

Эш стоял перед ним. Кожаный поясной ремень выбился изпод бархатной коричневой жилетки. Одна штанина была более светлого цвета. И тут не поможет никакая химчистка, подумал Хугюнау, надо было бы покрасить брюки в черный цвет, может, сказать ему это, что он, собственно, хочет? Если действительно вышвырнуть меня отсюда, то зачем тогда провоцировать меня на спор… он хочет, значит, чтобы я остался? Что-то здесь не клеилось. В глубине души Хугюнау испытывал какое-то дружеское чувство к этому человеку и в то же время нюхом чуял выгоду. И он попытался обходным путем убедиться в этом, "Господин Эш, — произнес он, — я пришел к вам с совершенно лояльным предложением, и если вы хотите отказаться от него, то это ваше дело. Но если же вы хотите просто оскорблять меня, то наш дальнейший разговор не имеет совершенно никакого смысла".

Он сложил очки, приподнялся немного на стуле, символизируя таким образом, что может и уйти, — нужно всего лишь сказать это.

Эшу и вправду не очень-то хотелось прерывать разговор: он примирительно поднял руку, и Хугюнау сменил символическую позу человека, готовящегося уйти, на позу сидящего человека. "Так вот, буду ли я здесь выращивать виноград, вопрос, конечно, сомнительный, и тут вы совершенно правы, хотя и это исключить полностью нельзя; стремишься же ведь к спокойной жизни. Но ни один человек не хочет оказаться в нищете, — Хугюнау разволновался, — маклер имеет точно такое же понятие о чести, как и любой другой человек, он хочет просто заниматься делом, которое приносило бы удовлетворение обеим сторонам, в этом случае и он получит свою частичку радости. В остальном я хотел бы вас попросить быть поосторожнее с выражениями типа "шпион", в военное время это небезопасно".

Эш почувствовал себя пристыженным: "Ну, я не хотел вас оскорбить… но иногда в душе поднимается что-то такое, что обязательно стремится вырваться наружу., один кельнский архитектор, отпетый мошенник, скупил по бросовым ценам земельные участки… изгнал людей из их домов и усадеб… и помог ему в этом местный аптекарь… зачем господину аптекарю Паульзену виноградники? Может, вы мне сможете это объяснить?"

Хугюнау обиженно повторил: "Пошпионить…"

Эш снова пришел в движение: "Уезжать надо. Куда всегда уезжали, В Америку. Будь я помоложе, я бы бросил все и начал сначала… — остановившись перед Хугюнау, он продолжил: — Но вы. вы молоды, почему же вы, собственно говоря, не на фронте? Как случилось, что вас занесло сюда?" Как-то сразу его голос снова стал агрессивным. Ну а у Хугюнау не возникало желания касаться этой темы; он предпочел уклониться: все-таки непостижимо, что человек, занимающий такое положение, стоящий во главе газеты, живущий в окружении красивых ландшафтов, пользующийся уважением сограждан и т. д., носится в преклонном возрасте с планами выезда в другую страну.

На лице Эша появилась саркастическая гримаса: "Уважение моих сограждан, уважение моих сограждан… да они словно собаки шныряют за мной,,"

Хугюнау рассматривал Замковую гору возле Баденвайлера, затем пробормотал: "Невозможно поверить…"

"Ну да, теперь, может быть, вы будете вступаться за сограждан, меня это совершенно не удивит…"

Хугюнау снова был готов продолжать разговор: "Опять эти расплывчатые обвинения, если уж вы хотите меня в чем-то упрекнуть, господин Эш, то соизвольте выражаться по крайней мере точнее".

Но совладать со вспыльчивым и раздраженным образом мыслей господина Эша было не так-то просто. "Точные выражения, точные выражения, снова и снова болтовня,, как будто можно всему подыскать свое название… — он кричал Хугюнау прямо в лицо, — Молодой человек, пока вы не поймете, что все названия- ложь, вы не поймете вообще ничего… даже того, что одежда на вашем теле — это правильно".

Подобные мысли казались Хугюнау жутковатыми. Он сказал, что не понимает Эша.

"Естественно, вы меня не понимаете… Но то, что аптекарь ни за понюх табаку спекулятивным путем скупает земельные участки, это вы понимаете… И вам наверняка понятно, почему преследуют человека, называющего вещи своими именами, почему создают ему скверную славу эдакого коммуниста и натравливают на него цензора, и это вы считаете правильным,, Вы, наверное, еще и полагаете, что мы живем в правовом государстве?"

"Такие отношения неприятны", — ответил Хугюнау, "Неприятны! Уезжать надо… Я сыт по горло возней со всем этим…"

Хугюнау спросил, что господин Эш помышляет делать с газетой.

Эш пренебрежительно махнул рукой, он уже столько раз говорил своей жене, что лучше всего продать все это скопом и сохранить только дом; он уже подумывал о том, чтобы открыть книжный магазин.

"Так газета, стало быть, сильно страдает от нападок, господин Эш? Я имею в виду, что продать ее, наверное, не так уж просто?"

Да нет, не так, у "Вестника" своя постоянная клиентура: посетители забегаловок, парикмахеры, жители деревень по всей округе; нападки ограничиваются кругом определенных лиц в городе. Но он сыт по горло возней со всем этим.

Нет ли уже у господина Эша соображений касательно цены?

Отчего же… Откровенно говоря, газета вместе с типографией стоит не менее двадцати тысяч марочек. Кроме этого, он хотел бы предоставить фирме, которая будет издавать газету, помещения на длительный срок, скажем на пять лет, и бесплатно; покупателю это тоже было бы выгодно. Такие мысли роились в его голове, это было бы порядочно, он не хочет ни с кого запрашивать очень дорого, ему просто надоело. Он и жене своей так сказал,

"Ну что ж, — отозвался Хугюнау, — это интерес не любопытства ради… Я же говорил вам, что я маклер, и не исключено, что смогу кое-что сделать для вас. Вот увидите, дорогой Эш, — и он покровительственно похлопал владельца газеты по костлявой спине- Все-таки мы с вами еще заведем совместное дельце; не следует только преждевременно вышвыривать кого бы то ни было на улицу. Но двадцать тысяч марочек выбросьте из головы. За фантазии сегодня не заплатит ни один человек".

С чувством собственного достоинства и с нарочито приветливым видом Хугюнау спустился вниз по куриной лестнице.

Перед типографией сидел ребенок.

Хугюнау оценивающим взглядом посмотрел на него, затем внимательно осмотрел вход в типографию. "Посторонним вход воспрещен" стояло на табличке,

Двадцать тысяч марочек, подумал он, и малыш в задаток.

Он был посторонним, но запретить ему входить было уже невозможно; выступающий посредником при купле-продаже должен прежде всего познакомиться с товаром. Эш, собственно говоря, был бы даже обязан показать типографию. Хугюнау подумал, а не позвать ли его сюда, вниз, но затем решил оставить все, как есть: через день-два все равно придется приходить сюда, может, даже с конкретным предложением о покупке-в этом Хугюнау не сомневался ни на минуту, — а кроме того, было самое время отобедать. Так что он направил свои стопы в гостиницу.

Ханна Вендлинг проснулась. Но глаза не открывала, поскольку таким образом могла еще немножечко задержать ускользающий сон, он все же медленно уплывал прочь, и в конце концов осталось одно только чувство, рожденное этим сном. А когда начало иссякать и чувство, то за мгновение до его окончательного исчезновения Ханна добровольно сдалась и, приоткрыв глаза, посмотрела в сторону окна. Через щелочку в ставнях сочился молочный свет; должно быть, еще очень рано или на улице дождливая погода. Полосы света казались продолжением сна, может, потому, что с ними внутрь не проникало ни звука, и Ханна решила, что, наверное, еще очень рано. Между открытыми створками окна тихо покачивались ставни; это был, вероятно, ранний утренний ветер, она легонько потянула носом, словно таким образом могла определить, который час. Затем рука ее потянулась к стоящей рядом кровати; она была застелена, а подушка, перина, одеяла аккуратно заправлены и накрыты плюшевым покрывалом. Прежде чем убрать руку, дабы снова спрятать под теплым одеялом обнажившееся плечо, она еще раз коснулась податливого и чуть холодноватого плюша, это была как будто попытка убедиться, что она одна. Тонкая ночная рубашка закатилась выше бедер, сбившись в неприятный комок, Ах, в эту ночь ей опять спалось беспокойно. Между тем, в качестве компенсации, правая ее рука расположилась на теплом гладком теле, а кончики пальцев тихо и едва уловимо поглаживали кожу и пушок на животе. Сама она, должно быть, думала о какой-нибудь французской картине с любовным сюжетом эпохи рококо; затем ей вспомнилась "Обнаженная Маха" Гойи. В таком положении она полежала еще немного. После опустила рубашку — странное дело, тончайшая ткань рубашки вызывает столь быстрое ощущение тепла. Повернуться ей направо или налево? Решила: направо, как будто бы застеленная кровать будет мешать доступу воздуха к ней, еще раз прислушалась к царящей на улице тишине и начала погружаться в новый сон, она убежала в новый сон еще до того, как смогла что-либо снаружи услышать.