Мелвин Берджес - Сучка по прозвищу Леди Страница 5

— Могли бы поговорить о том, как у них было в первый раз, — сказала я.

— Не могут, — возразила Джулия. — Слишком смущаются. Часами сидят в своих спальнях и до того смущаются, что даже с лучшими друзьями не могут поделиться.

Мы чуть не умерли со смеху. А потом принялись болтать обо всех наших, на кого и как влияют месячные — обо мне, о нет, о маме, о школьных подружках, о родственницах, о маминой сестре Иви, которая хуже всех. Зато потом она ластится так, что ее всегда прощают, и это нечестно.

После этого разговора мне стало гораздо легче, и я смогла спокойно думать о самых разных вещах, например о месячных, да и о маме тоже, правда, потому что поняла, почти всегда, когда мне кажется, будто она злится на меня или не любит меня, она просто такая, какая она есть. И с Джулией у нее то же самое. Мы сидели в спальне Джулии и рассказывали друг дружке, как мама выводила нас из себя, и не поверите — у нас все было одинаково. Вот уж я изумилась. Приятно было узнать, что у Джулии все то же самое и дело вовсе не в моем воображении насчет маминого безразличия, даже если я чересчур придираюсь к ней.

Потом мы заговорили о папе. В общем-то, хотя Джулия и считает маму не очень-то умной, все же она жалеет ее, потому что думает, будто у нее тяжелая жизнь. Она и мама вполне ладят, а вот на папу Джулия фыркает. По мне-то он что надо. Если приезжает со своей Элеонор, то не чаще раза-двух в год, чего с ним делить. Наверное, я больше в него пошла, а Джулия — в маму. Она говорит: ладно, если он такой хороший и так нас любит, то почему он уехал и бросил нас? — а я от этого сразу зверею. Он же маму бросил, при чем тут мы?

— Тогда почему он не с нами? — возражает мне Джулия, но это нечестно; хотя, конечно же, он не с нами, но что бы он с нами делал?

Вот так мы обычно говорили о папе, а в тот раз Джулия сказала мне такое, от чего у меня голова пошла кругом. Хотя, собственно, не отчего ей было идти кругом. Удивительно лишь то, что я ничего не помнила. Понимаете, на самом деле папа пришел к нам накануне своего отъезда. Он хотел поговорить с нами, сказать нам, как сильно нас любит. Я не верила своим ушам.

— Ничего не помню, — сказала я. В моей памяти остались одни скандалы и крики и непонимание того, что творится у нас в доме.

— Ты должна помнить, — стояла на своем Джулия. — Он пришел, сел на кровать и разбудил тебя.

Я всерьез рассердилась на Джулию за то, что она никогда ничего мне не рассказывала. Но она считала, будто я все помню. Ей казалось, что, защищая папу — мол, он бросил маму, а не нас, так как нас он любит и очень-очень хочет, чтобы мы жили с ним, будь это возможно, — я повторяю его слова, которые он говорил в тот вечер, ей всегда так казалось. Он и вправду все это говорил, слово в слово.

— Я думала, ты помнишь, — сказала Джулия. — Стоило нам заговорить об этом, и ты как будто говорила его словами. Его словами! Ну не удивительно ли? Его словами. Как будто я запомнила, что он тогда сказал, а я совсем ничего не помнила о том, как он приходил к нам. Сколько я ни старалась напрягать мозги, там была пустота. Правда, странно? Судя по рассказу Джулии, я сидела в кровати и была похожа на призрак, до того я была бледной. А потом он ушел, и я сразу заснула, тогда как она не могла даже задремать до самого утра.

Я всегда знала, что в мире полно чудес и волшебных тайн, которых никто не в силах разгадать. Прошло восемь лет, значит, когда папа ушел, мне было девять, и тот вечер, должно быть, выжег дыру в моей памяти, если я повторяла слово в слово все, что он сказал тогда, начисто забыв о его приходе. Разве не удивительно, как дурацкие месячные могут перевернуть твой мир? Мы с Джулией подружились. У нас и вправду было много общего. Во всяком случае, от нас обеих ушел отец, хотя мы этого не хотели.

Посреди ночи я проснулась, тихонько скуля и все еще думая об отце и Джулии. Потом попыталась зарыдать, но тут меня затрясло, потому что я поняла одну кошмарную вещь — у меня больше не было слез. Прежде, когда я жила в человеческом облике, у меня было много чего — друзья, семья, дом, даже школа, которую я ненавидела. А теперь я стала собакой, и у меня ничего нет, даже слез. У меня ничего нет, кроме меня самой — моих четырех ног, моего рта, моего носа.

Вновь сунув нос под хвост, я попыталась заснуть, но из этого ничего не вышло. Слишком донимало меня мое несчастье. Тогда я встала и обнюхала все кругом — лачуга была переполнена разными запахами! Тут был и запах отсыревших тряпок, и мокрого дерева, и холодной земли, и плесени. А уж снаружи, в ночи, на меня пахнуло по-настоящему богатым варевом! Мышь, крыса, кролик, кошка — ветер гулял по земле и нес мне не считано людей и мест. Перекопанная земля, овощи, всякие растения, вылезшие на свет, нарциссы, бутоны, спящие на деревьях птицы, слизни и улитки, грязная дорога за забором, роса — да и у ночи был свой особый запах. Тут мне пришло в голову, что, наверное, совсем неплохо быть собакой. Но от одной мысли навсегда остаться собакой у меня опять стало тяжело на сердце. Где-то появилась лиса, и я немного полаяла, но без всякого энтузиазма. Старая деревянная лачуга ответила мне эхом, но от этого на меня с еще большей силой навалилось проклятое одиночество.

Я легла и вновь погрузилась в воспоминания.

Немного погодя мне послышался приближающийся к лачуге шум шагов — зверя или человека. Собака — нет, собаки! Их было две, и от них несло мочой, ночным воздухом и кровавой трапезой. Они вышли поохотиться на кроликов, или на крыс, или

на какую-нибудь другую мелочь, а вместо этого нашли меня.

Я забилась в угол. У меня еще сохранился человеческий инстинкт прятаться в случае опасности, но от собак не спрячешься, потому что даже один атом, сохраняющий запах, приводит их, куда надо. Спустя мгновение я уже слышала их дыхание возле двери и чуяла запах зубов, слюны и вонючей плоти. Решила зарычать первой, но в ответ до меня донеслось лишь сопение. Неужели пришли с миром? А если и так, то что? Они же собаки, настоящие собаки, а я никогда-никогда не стану такой!

В дверях показалась собачья морда, и одна из собак вошла в лачугу. На меня смотрела пара холодных серых глаз зверя.

— Значит, это ты новая сука, — сказала собака, и я разразилась долгим лаем.

— Мы знали, что он опять взялся за свое, — услышала я другой голос из-за двери. — От него пахло мерзкой проделкой. Мы следили за тобой. Послушай! Ты не одинока.

Я ничего не понимала и лаяла все отчаянней. Разговаривающие собаки! Жуть какая-то! Собаки, которые умеют думать — только этого не хватало! У меня голова пошла кругом. Они до того испугали меня, что я упустила несколько капель мочи. От позора, ярости, ужаса я пригнулась как можно ниже к земле и оскалилась, показывая все до единого зубы.

— Прочь! Прочь! Прочь! — лаяла я.

Однако пес стоял в дверях, не двигаясь с места, но и не сводя с меня взгляда.

Я перестала лаять и опять выгнула спину, издавая предостерегающий горловой рык.

— Лайград, Калифорния, в СШ нашей А! — вдруг запел он.

Глаза у него сделались круглыми, он высунул язык и стал качать головой, отчего язык раскачивался из стороны в сторону. На мгновение мне показалось, что он взбесился, но потом я поняла. Так проявлялось его чувство юмора. Пес хотел меня позабавить. Думаете, от этого я стала относиться к нему лучше? Ничуть не бывало! У пса чувство юмора? Вот еще! И я разлаялась громче прежнего.

Не сводя с меня глаз, серый пес подался к двери и выскочил наружу.

— Мы вернемся, — прорычал он.

Я прислушивалась к удаляющемуся топоту лап по траве и принюхивалась к исчезающему запаху. Все еще остервенело лая, я побежала за ними, но только до двери, и стала обнюхивать то место, где стоял пес. Хмм — горячая патока, моча, теплое сало, сгоревшая капуста и духи. Что сказать? Неплохо. Потом я высунула нос наружу, чтобы принюхаться ко второму псу. Он был рыжевато-коричневым — подгоревший геркулес, грязь и новая одежда. Помню, я подумала, ну да, и у цвета есть запах. Меня затошнило, и пришлось вернуться, чтобы снова улечься на куртку.

Оставшись одна, в тишине, я вспомнила, что они сказали: «Ты не одинока». Что бы это значило? Неужели у собак тоже есть свой язык, а я просто об этом не догадывалась? Мне вдруг стало жалко, что они так быстро убежали. Больше я не могла оставаться одна. Наверное, они могли бы рассказать что-нибудь о моем превращении.

Ждать пришлось недолго. Собаки вернулись минут через десять. Я поднялась с куртки, но от лая на сей раз удержалась. В лачугу проник еще один, совсем новый запах. Мне представилось что-то очень привлекательное — что-то сладкое, теплое, даже горячее, и очень вкусное. Поначалу я не поняла. Пахло до того приятно, что я подумала: а вдруг это шоколадный кекс, испеченный в духовке, но такого просто не могло быть. Из-за двери показалась голова сумасшедшего пса с чем-то серым в пасти, от чего я не могла отвести взгляд. Пес сделал шаг и встал — наполовину в лачуге, наполовину на улице. Другая собака тоже просунула голову в дверь, но все же опасливо держалась позади. Она была поменьше и похожа на грязного терьера с пружинистыми лапами и свалявшейся шерстью.