Ирина Мамаева - Земля Гай Страница 5

— Только не говорите, Владимир Абрамович, что вы в политику шли ради людей! Ну? Здесь же все свои, — встряла Штепт, которая уже хорошо приняла настойки.

— Это не люди, не люди!.. — бубнила свое Ширкина. — Каждый по отдельности — да, человек. Когда трезвый. А все вместе — стадо, прости Господи, быдло…

— Ай–яй–яй, и зачем я пошел в политику, — очнувшись, Малютин полушутя–полусерьезно схватился за голову, — а как ты их, Тимурыч, построил!

— А как с ними по–другому? По–другому — они тебя зарэжут.

— Хочется цивилизованных, культурных людей — избирателей, как ты говоришь. Как в Европе, как в Америке: чтобы сидели и слушали вежливо, хлопали когда скажут. Для таких, может быть, и стоило бы еще что–нибудь делать.

— Будете в Москве, подальше от этого быдла — все будет хорошо! Издалека люди такие хорошие, так хочется за их счастье бороться, — пьяненькая Штепт игриво потрепала Малютина по щеке; когда она не пыталась сказать ничего умного и ни за что не боролась, она выглядела очень даже мило. — Только вы уж, Володя, когда будете в Москве, нас не забывайте…

Корреспондент Говорков все сидел в редакции и о чем–то думал.

«Быдло, быдло, быдло», — стучало в висках у городского, никогда не жившего в деревне Андрея. Он распечатал статью и теперь бесцельно вертел ее в руках.

Глава 3

Под утро Михайловна, как обычно, почти не спала. Мутные, быстрые сны сменяли один другой, она просыпалась, переворачивалась на другой бок, кряхтела, чертыхалась, долго лежала с тяжелой головой, снова забывалась дремотой.

Прошлое не оставляло. Михайловна давно уже научилась не думать о нем, не вспоминать, жить тем сегодняшним, что происходило утром, днем и вечером, а к ночи, когда и оно становилось прошлым, забывать. Но прошлое не отпускало. Стоило расслабиться, забыться немного — приходило, наползало, как тучи из–за горизонта, вот так, во сне, когда человек слаб и не может постоять за себя.

Борьбу с ним Михайловна вела каждый день и каждый день проигрывала. Слишком много прошлого было — годы, годы, десятилетия, да что там, страшно подумать — восемь десятилетий, почти век. Вся жизнь — прошлое. А от жизни просто так не отделаешься, не спрячешься. Уйти–то ушло, а не отпускает, живет внутри, теплится, тлеет. Может, и живешь, пока еще теплится.

Становиться старше не страшно, когда приобретаешь больше, чем теряешь. Ну, мудрость, отношение к жизни, чистую, спокойную ясность ума и сердца. А без этого только и остается, что на пепелище ходить, да вздыхать, да вспоминать.

Михайловна еще немного поворочалась и решила вставать. Спустила ноги с кровати. Посидела, чтобы в голове прояснилось. Отдернула занавеску в мутное, серое, с моросью утро. Кряхтя, сползла с кровати и потянулась за одеждой.

Надела чулки, прихватив их над коленками специально сшитыми резинками. Теплые панталоны. На сорочку — старое коричневое платье, сверху гуманитарную кофту. Пригладила редкие, крашенные хной в рыжий цвет волосики, заколола гребешком, повязала платок. В коридоре вдела ноги в старые резиновые сапоги с обрезанными голенищами, захватила подойник, ведро, в котором плавала тряпка, и вышла на двор.

В покосившемся старом хлеву, заслышав хозяйку, заворочалась, гремя боталом, Демократия. Михайловна зачерпнула мятым жестяным ведром воды в баке, поставила корове под морду и, когда та напилась, задала комбикорму. Поискала маленькую удобную скамеечку, даже чертыхнулась и Демократии в бок наподдала ни за что ни про что, но нашла, успокоилась, хотя все еще ворча, обтерла вымя и, с трудом согнувшись, села.

Летом корова была толстой, ладной. На бусинчатом хребте, на лопатках и маклаках висело большое коровье тело, сытый живот, переходящий к задним ногам в розовое тугое вымя, к которому широкими ручейками шли молочные вены. Михайловна привычно уткнулась лбом в коровий бок, пристроилась, сдоила первые грязные струйки прямо на пол и начала доить.

Пальцы плохо гнулись и болели — Михайловна, отфыркиваясь от капель пота, стекавших из–под платка, опять стала раздражаться. Да еще Демократия, сгоняя муху, шлепнула ее навозным хвостом по лицу.

— Растуды-т твою мать! — и бабка заехала корове кулаком в живот, не боясь, что корова дернется и опрокинет подойник. — Стоять!

Корова перестала жевать и ждала, остановится Михайловна на этом или, разойдясь, продолжит выяснение отношений. Михайловна снова принялась доить, медленно и неуклюже дергая за соски.

Выдоив все, потная, раскрасневшаяся Михайловна пыталась отдышаться, разогнуть спину и встать. Поднялась, кряхтя и бранясь. Неторопливо, наблюдая за коровой, убрала скамеечку. Та стояла образцово–показательно, старательно пережевывая жвачку. Придраться было не к чему, и Михайловна, оттащив подойник и ведро с тряпкой, открыла воротину:

— Ну пошла, пошла…

Корова таращилась в открытый проход, шумно втягивая ноздрями воздух.

— Ступай уже!

Выпихав корову, Михайловна закрыла ворота, снесла молоко в дом. Вернулась. Потом они — бабка и корова — устало вышли, выплыли по течению на улицу и прислушались. Одновременно зевнули, вдыхая ветер. Серое, мокрое, августовское, но все–таки это было утро. Утро нового — пусть ничего особенного и не обещающего, но дня. Из–за поворота уже доносилась знакомая ругань по–русски и по–цыгански, и показались первые коровы. Михайловна махнула рукой появившемуся на дороге Ваське: принимай!

Дома пришлось переодеться в сухое, чтобы не продуло. Бабка сняла исподнее: мокрую от пота сорочку, панталоны, подумав, сменила и влажные трусы. Снова влезла в платье, кофту… Развесила волглое в коридоре — не на улице же в такую сырость вешать. Разлила молоко по банкам через марлю — излишки она продавала Федьке Панасенку, местному фермеру, жившему через дом, — поставила чайник на электрическую плитку.

Кухни как таковой не было: дровяная плита, электроплитка с чайником и умывальник занимали угол горницы. Михайловна сидела на кровати, ждала чайник и лениво отмахивалась от мух — молоко пахло на всю комнату чужим животным телом, чем–то сладким. Со стороны казалось, бабка продолжала спать, не закрывая глаз. За окном было тихо–тихо. Как будто во всем поселке все продолжали спать. В голове гудело. Наверное, давление подскочило.

Михайловна немного отдышалась, пришла в себя. Оглядела комнату: скамейки аккуратно застелены домоткаными половичками, обеденный стол чист, все на своих местах. Взгляд остановился на портрете Ленина в лепной, но старой потрескавшейся раме.

«Опять террористки Ленина загадили!» — и суетливо подскочила с кровати.

Она подбежала к портрету, поплевала на пальцы и принялась оттирать стекло, бубня страшные ругательства в адрес мух.

Засвистел чайник, и, перекрикивая его, Михайловна позвала:

— Кузьминична–а–а!

Жизнь перетасовывает людей, как карты в колоде. Это только кажется, что каждый сам себе выбирает друзей. По образу и подобию или по принципу дополнения. В молодости еще рыпаешься, дергаешься, сходишься–расходишься, примеряешь людей на себя, притираешься. А потом молодость проходит, и однажды понимаешь, что все: карты розданы и надо играть по предложенным правилам, а достался тебе король или шестерка — никого не волнует. Михайловна и Кузьминична, прожив в одном поселке несколько десятков лет, старательно не замечали друг друга. А ведь — гляди ж ты, как жизнь круто замесила это тесто! — живут уже не один год вместе.

Еще в начале семидесятых Михайловна с мужем Ильей — пусть бездетные, но передовики производства, квалифицированные кадры, коммунисты — получили квартиру в первом же благоустроенном доме, построенном зверосовхозом. В восемьдесят четвертом скончался ее Илюша, в восемьдесят шестом — зверосовхоз. Дома скинули сначала на возродившийся из пепла леспромхоз, потом — с его очередной кончиной — на районную администрацию. В середине девяностых, после вскрытия проржавевших, износившихся вен теплосетей, оказалось, что жилищно–коммунальное хозяйство поселка уже давно умерло, и дома эти — когда–то нарядные белые корабли с флагами детских распашонок, того и гляди снимутся с места и перенесут своих жителей прямиком в светлое будущее, — стояли теперь серые, страшные, с вывалившимися потрохами коммуникаций. Отсюда бежали кто куда: в Койвусельгу, в город или хотя бы в бараки. Вот и Михайловна сбежала. Вопрос в другом — почему она сбежала к Кузьминичне?

Кузьминична была когда–то красивой, статной бабой с черной косой до пояса и лукавой усмешкой в карих глазах. Прикатила с Украины в Гай «на заработки» — авось какой мужик позарится. Михайловна, никогда не слывшая дурнушкой и отхватившая себе мужа в сорок шестом, могла бы и не тревожиться. Но, будучи на десять лет младше, Кузьминична быстро начала наступать ей на пятки во всех играх на редких, но шумных праздниках. Гордая, своенравная хохлушка много тогда воды намутила. Пока, слава богу, не вышла замуж.