Александр Покровский - Бортовой журнал 6 Страница 5

Украшением власти служат ум и глаз сверканье. Причем одно абсолютно не смотрится без другого. Я осмелюсь даже предположить, что одно без другого просто не существует.

Если есть у власти ум, то сейчас же жди сверканья, и если получилось сверканье, то вот вам и ум.

В общении друг с другом чиновники более всего полагаются на интуицию, на взор, на взгляд, на наклон головы.

Для этого им совсем не нужно слов, а такое слово, как «деньги», вообще не произносится, в нем нет никакой необходимости. Все угадывается по радости в уголках глаз. Капнуло – и радость, капнуло – еще одна. А иначе зачем? Ради чего? Во имя чего?

А иначе все превращается в обыденность, в мысли о том, как сдержать инфляцию. Причем эти мысли – правило игры. Об этом принято говорить. Сказал: «Надо сдержать инфляцию!» Тебе ответили: «Надо сдержать!» – значит, свой.

Для несвоих существуют походы премьера на коровьи фермы.

Там изучается вопрос.

Все это напоминает сельские новости из радиоточки. Новости – сами по себе, грязь – сама по себе.

И все уже понимают, что если говорят о снижении налогов, то это означает, что скоро их будет больше, а если говорят о пенсиях, – цены подскочат.

Производство? Да? У нас есть производство?

Сельское хозяйство – и его тоже нет. Совсем нетрудно понять то, о чем говорят чиновники.

Каждая чиновничья мысль – это отрицание истины.

И предела никак не достичь.

Чего только стоит этот, как его, фонд! О каких только процентах я не слышал – и десять годовых, и два годовых, и три с половиной.

Он нужен для того, чтобы «чуть чего». А «чуть чего» уже случилось, но в Америке. То есть это «чуть» – для Америки?

И есть, наверное, управляющая компания, которая всем этим фондом управляет, и есть, наверное, комиссионные, выплачиваемые той компанией, что продает нам бумагу, тем, кто эту бумагу за нас у них покупает.

И все понимают, что это деньги, которые уже никогда не будут деньгами, и что есть совершенно другие деньги, на совершенно других счетах, но все молчат – тссссс! – правила игры.

Мы совсем ничего не сказали о верхушечном украшении власти, а ведь оно и бросается в глаза прежде всего.

У всего, знаете ли, есть верхушка, у власти тоже, и вот на этой верхушке должно быть украшение. Не что-то такое развесистое, чтоб издалека было видно, но нечто благородное, подчеркивающее, так сказать, чтоб окружающим… и вообще..

Я считаю, что это честность.

И обязательно чтоб она была с бубенчиками.

Вот я все думаю: танцуют ли наши начальники?

Приходит мне на ум, что танцуют.

А раз танцуют, то и кокетничают. Вот оно откуда все берется. Вот мы и нашли первопричину гнусности, подлости, сальности и воровства.

«Религиозные и нравственные качества наши были в точности такими, какими мы сами их себе представляли!»

Не пугайтесь. Это эпитафия.

Палуба уходит из-под ног, и я лечу вверх тормашками, а потом просыпаюсь и понимаю, что это сон.

Мне снится подводная лодка и то, как мы проваливались на глубину. Мы успели провалиться на пятьсот метров, а потом кормой выскочили на поверхность, а под нами было пять километров. Долго падать? Да нет, совсем не долго.

Когда снится такое – это самый крепкий сон.

А еще снится строй, мы стоим на пирсе, и нам что-то говорит старпом. Что он говорит? Не слышно что-то.

Подводникам часто снится лодка. Лихое было время, и мы сами были лихие.

Жизнь на земле – великий праздник. Под водой – работа, работа, работа. По две вахты в сутки, по четыре часа каждая. Трехсменка. Двести пятьдесят суток в году. А по триста можно? Можно, но только как бы не тронуться, не рехнуться.

И никто не говорит «последняя автономка», нельзя говорить «последняя». И «лучший экипаж» говорить нельзя. Лучших забирает море. Нет, нет, мы не лучшие, мы обычные, таких много.

И отпуск никогда не давали догулять сполна. Все время отзывали – и снова в море.

Тогда готовились к войне. К большой войне. Все время готовились. Вот эта готовность к войне нас и отличала.

Сейчас вглядываюсь в фотографии тех лет. Многих ребят уже нет. Хорошие лица. У подводников хорошие лица. И фотографировать тогда не давали – всюду секреты – но мы друг друга щелкали. Втихаря.

А дома – жена и дети. Дом – маленькая квартирка с холодными батареями.

Люди с хорошими лицами должны жить в маленьких квартирках с холодными батареями.

И снег. На севере всегда снег, снег. Солнце и снег. Ветер в лицо. Твердая ледяная крошка сечет лицо в кровь.

Подводники бегут на лодку по штормовому предупреждению.

Ветер такой, что валит на землю, а мы бежим, бежим. Ночью, конечно. Я столько раз бежал ночью.

А лето только два месяца, но снег пойти может. Северный флот. И так десять лет. «Главное – это люди». Так говорили. Такие были лозунги. Я их запомнил.

Любые перемены в армии – во благо. Любой застой генералов – во вред.

Генералы, как и говно в организме, – должны идти.

НАТО встанет на наших границах. Обязательно. Если б я был НАТО, я именно так бы и поступил – встал бы.

Грузия и Украина уйдут, а там и Армению уговорят – ей очень хочется в Евросоюз.

И все эти мечты о том, что Украина расколется на две части, – это все извлеченное на свет Божий детское место, там ребенка давно уже нет.

Продажны все, так что купят, кого еще не купили, и «Севастополь, Севастополь, город русских моряков» будет городом натовских моряков. Наши официальные органы возмущены, естественно, но это у них такие настольные игры.

Они же нас забором окружают. Вот за их забором мы и будем жить.

Чтоб не баловались.

Завоевывать нас никто не собирается – территория никому не нужна. За ней же ухаживать надо – мыть тротуары с мылом, например, и людей воспитывать. А кому охота мыть наши тротуары? Это мы сами когда-нибудь потихоньку научимся. Под их наблюдением.

Встанут – Буш не зря прилетел.

Все-таки ведущая экономика мира, и даже если их доллар до рубля упадет, то ничего им не сделается. Они эти свои неудобства по всему миру размажут, и поплетутся все другие экономики подсчитывать свои убытки.

И евро никуда не денется.

Конечно, можно продержаться какое-то время, принимая в Евросоюз новых членов, но часть американских долгов европейцы все равно на себя берут. Дважды два всегда будет четыре.

Это у нас дважды два получается двадцать четыре: двадцать воруем, четыре в уме, – а все остальные же нормальные люди.

А вот когда они встанут на наших границах, то тогда и о суверенитете еще каких-нибудь наших республик можно будет подумать.

Уже сейчас наш Северный морской путь вызывает беспокойство у соседей по планете – правильно ли мы там все делаем, не гадим ли? И наши мысли насчет шельфа в Северном Ледовитом океане тоже кажутся всем очень подозрительными. А еще Америка озабочена вопросами справедливости – ей кажется, что Россия несправедливо владеет Сибирью. Реки все еще полны чистой воды – а за нее войны будущего, и лес мы бездумно вырубаем – и здесь нужен глаз мирового сообщества, и главное наше сокровище – газ – тоже почему-то достался не всей планете.

А союзников у России всегда было только два – ее армия и флот, но и эти уже почти отпрыгались.

С промышленностью мы справиться не можем, а из сельского хозяйства у нас осталось только само министерство.

Так что за нами приглядывать надо.

Душа, душка моя ненаглядная! Ну до чего же хороша!

До чего хороша она – душа чиновника. Она и умна, и чувствительна, а где надо – и богобоязненна, да, очень богобоязненная. Чуть и чего – разом за свечку, и уже стоят, причитая: «Господи, помилуй!»

Суки.

Не помилует он вас, суки, еще раз!

Спится чиновникам крепко. Совесть их имеет довольно других хлопот, ей некогда нарушать их покой. Она гостит у Праздности в обществе Похоти.

Россия – страна дворцовых переворотов. Тут правителя убивают ради правителя.

Тут все сделают тихо, но шило из мешка все равно будет торчать.

И не одно – ежик из шил.

Тут все должны соблюдать правила, а потом в какой-то момент – раз! – и все смешали – и на дворе уже новые правила.

И все временное – все на время. Дали покататься – а потом удавили.

То ли царя, то ли Бориса.

Новым страшно, потому что придет время, и они уже будут не такие новые.

Тогда приходит усталость.

Усталость от всего.

Потому что все ненадежно, не на кого опереться. Заверения – блуд. Закона нет.

Есть только разговоры о законе, мысли, мечты – пустая болтовня вечери.

А ведь все в природе по закону – и не по одному.

Нет закона – идешь против природы, а она вечная.

А ты – только замахиваешься на идею вечности.

Когда сын министра старушку на зеленом переходе, и ему за это ничего – это феодальное право.