Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан Страница 5

— Папа, — кричала Белка с порога, не решаясь приблизиться к отцу, — у Левика по материнской линии в роду был кантонист.

— У него тетка наполовину турчанка, — вторила Манюля.

— Фармазонщицы! — грохотал в ответ Аврам. — Вон с глаз моих.

Но последнее слово Шошана оставила за собой. Она раздумывала целую ночь, ведь дело со свадьбой зашло уже очень далеко. Одна из двенадцати чудом сохранившихся во время войны закопанных вилок была уже ею обменена на пять метров парашютного шелка. Из него она соорудила Белке сногшибательный наряд: длинную, до пола, фату и платье с оборками. Под руководством Шошаны жених закупил на Конном рынке лучшие продукты. Ими загрузили ледники всех соседей. По ее же указанию Винник договорился с военным духовым оркестром. Утром Шошана сообщила Авраму свое окончательное решение:

— Что ты петушишься? Ты не знаешь своих дочерей? Свой товар? Особенно Белку. Скажи спасибо, что она спрашивает твоего согласия.

На долю Аврама выпало делать хорошую мину при плохой игре. В разгар веселья он встал, горделиво закинул назад свою круглую лысую голову, и величественно простер руку в сторону Винника:

— Люди! — перекрывая трубы, барабан и литавры, прокричал уязвленный до глубины души Аврам. — Посмотрите на этого вояку, на этого героя. Посмотрите на этого человека! Он думает, что его погоны с тремя малюсенькими звездочками что-то значат в нашей семье. Через месяц он будет у моей дочери ходить по ниточке! Не зря ее прозвали Белка-казак.

— Папа, вас не устраивают мои звездочки? — заорал в ответ ошалевший от счастья новоиспеченный зять. — Даю слово! Вы увидите, как звездочки на моих погонах из малюсеньких превратятся в большие.

— Больше чем на Кремлевской башне? — не преминул подковырнуть его Аврам.

Именно с этой минуты старшего лейтенанта Льва Винника прозвали полковником. Не это ли предопределило его судьбу? Как и предсказывал Аврам, после женитьбы зять присмирел и притих. Через год Белка родила дочку, и жизнь оттерла Винника на задний план семейной жизни. В суматохе между кормлениями и пеленками Белка не заметила, как муж ускользнул из-под ее надзора. Причем не куда-нибудь, а в Москву, в военную академию. Пять лет кряду она металась между двумя городами, тратила кучу денег на телефонные переговоры, которые нередко кончались ее оглушительным криком в трубку:

— Винник! Считай, между нами все кончено.

Однако военная косточка давала себя знать. Не зря Винника учили тактике и стратегии. На следующий день Белке вручали телеграмму — срочный вызов на переговоры, подписанную кем-нибудь из его друзей. И она, раздираемая страхом за жизнь мужа и предчувствием его очередной уловки, мчалась на переговорный пункт, где просиживала часами в ожидании связи. Так Винник одним выстрелом убивал сразу двух зайцев: натягивал ослабевшую, как ему казалось, струну Белкиных чувств и ублажал свою ревность, твердо зная, что этот вечер его жена будет коротать в обществе телефонистки. В первый же год, после нескольких стычек ему удалось воздвигнуть незримую границу между армией и семьей, которую Белке не позволялось пересекать ни под каким предлогом. Стоило ей завести разговор о его службе, как Винник тотчас каменел лицом и начинал вести себя твердо и независимо. А если жена, по забывчивости, все-таки делала попытку встрять в разговор, сурово цыкал на нее. Хотя дома, сняв китель, сапоги и портупею, превращался в самого обычного подкаблучника. Всем хозяйством заправляла Белка, строго блюдя принцип единоначалия. В ее распоряжении была дочь Лина и литовка — домработница Стефка. Отношения Белки и Стефки балансировали между войной и миром. При этом ни одна из сторон не имела серьезных преимуществ. Широкая в кости, с плоским задом и продолговатым лицом, Стефка чем-то неуловимо напоминала ломовую крестьянскую лошадь, но при этом проявляла такую строптивость нрава, такое безмолвное, но упорное противодействие любому указанию хозяйки, что Белку порой охватывало настоящее отчаяние. Стефа, беззаветно обожая девочку, которую звала на свой лад — Линуте, предугадывая любое желание Льва и, сберегая каждую хозяйскую копейку, с Белкой не церемонилась. На все выговоры и замечания она коротко бросала:

— Аш не супранту русишкай (я не понимаю по-русски).

И шла вершить хозяйственные дела: полировать и без того сияющую мебель, чистить толстые ковры, в которых утопала нога и вытирать пыль с коллекции фарфоровых безделушек — предмета неусыпной заботы и гордости Белки. При этом ее глаза цвета пасмурного литовского неба оставались безмятежны. Каждую победу над хозяйкой Стефка праздновала, не скрывая торжества:

— Мергайте, мергайте (девушки, девушки), — начинала она выводить низким скрипучим голосом.

И это звучало как национальный гимн независимости маленькой, но гордой Литвы. Осью этого дома, где царил армейский порядок, была моя двоюродная сестра Лина. Горячий завтрак, обед из трех блюд, ужин не позднее шести и стакан кефира на ночь — все это соблюдалось Стефкой с неукоснительностью войскового устава. Музыка, драмкружок, школа и французский язык два раза в неделю лежали на плечах энергичной, нигде не служащей Белки. Немудрено, что Лина чувствовала себя узницей. И потому, завидев в прихожей желтый чемодан, она что силы начинала вопить: «Вероничка! Вероничка пришла!» Я была для нее вестником хоть и временной, но безграничной свободы и веселья. Что касается тетки, то она сразу брала быка за рога:

— Покажи свой дневник, — первое, что требовала Белка от меня. Листая испещренные замечаниями страницы и неодобрительно покачивая головой, цедила сквозь зубы. — Запомни, пока не исправишь двойки, ты из этого дома шагу не ступишь.

В тот же день, крепко держа меня и Лину за руки, она вела нас в закрытый распределитель, где покупались одинаковые нарядные платья и туфли. Потом мы шли в кафе — мороженое. А дома Белка, расплетя наши тугие иссиня-черные косы и причесав обеих на прямой ряд, наряжала в новые платья, подводила к зеркалу, в котором отражались два лица поразительного сходства — округлые, с ямочками на щеках, с одинаково капризно изогнутыми губами и карими глазами, испещренными золотистыми крапинками. Мое чуть пониже — я была младше.

— Суламифь и я тоже были похожи как две капли воды. Нас даже Шошана путала. Мы же близнецы, — однажды неосторожно обронила Белка, и глаза ее подозрительно заблестели.

— Суламифь? Кто это? Моя мама? — Вскинулась я — и тут же перешла в наступление. — Что молчишь? Вы считаете, что я маленькая и ничего не понимаю!

Но Белку не так то легко было сбить с толку:

— Не фантазируй! — оборвала она. — Поторапливайся, мы идем фотографироваться.

Обычно кутеж затягивался на несколько дней. Лина старалась в это время выжать из жизни все, что можно. И тетя, пасуя перед ее бешеным напором, позволяла нам пропускать школу, несчетное число раз кататься на каруселях и чертовом колесе, пропадать целыми днями в зоопарке или в кино. Но спустя какое-то время Белка трезвела и наступали суровые будни. Она бралась за наше воспитание:

— Как ты выдавливаешь пасту из тюбика? В какой руке держишь вилку? Где твой носовой платок? Покажи свои тетради.

После вольготной жизни в доме Аврама для меня эта была сущая каторга. И потому в отсутствии тетки, интригуя на непримиримой вражде между ней и Стефкой, я выманивала всеми правдами и неправдами свой желтый чемодан с тем, чтобы снова отправиться в путь. Стефка со вздохом вынимала из шкафа, загодя приготовленную ею стопку старых Лининых платьев, юбок и кофт, складывала их в чемодан. И мы выходили на лестничную площадку, где она вызывала лифт. Через минуту оказывались в гулкой прохладе вестибюля, украшенного мозаикой, изображающей улыбчивую трактористку, летчика с парашютом и счастливых детей в пионерских галстуках с горном и барабаном. Высокая тяжелая дверь с тугой пружиной поддавала сзади шлепка. Мы шли через сквер к остановке седьмого трамвая. Стефка, постигшая всю подноготную нашей семьи, знала, что мной сделан единственно верный выбор. Только Хана могла выдержать бешеный напор Белки, не желавшей выпускать меня из своих крепких рук. Остальных сестер она держала с детства в ежовых рукавицах. Стефка сажала меня в первый вагон, долго и обстоятельно объясняя кондуктору, где он должен меня ссадить. Потом всучивала чемодан и сетку, наполненную кульками и свертками:

— Бери, бери! И не гости там долго. Им самим есть нечего, — сурово напутствовала она.

Трамвай, дребезжа на стыках рельсов, увозил меня на Жверинас, окраину города, смыкающуюся с лесом и застроенную приземистыми довоенными домишками. Но и среди этих домов, дом Каганасов, был самым неказистым. Покосившийся деревянный заборчик, калитка на одной петле, привязанная для прочности к столбику цветным лоскутком — обрывком давно пришедшего в негодность халата тети Ханы. Едва я ступала на крыльцо, как тотчас из дома начинало доноситься собачье поскуливание. Дверь широко распахивалась, и прямо под ноги выкатывался визжащий от восторга черно-белый лохматый шар, псина неведомых кровей по кличке Мушка. А следом за ней братья Зяма и Яша. Оба узколицые, худые и нескладные, все в своего отца Бенчика Каганаса, мужа тети Ханы. Меня тянули в дом, где передавали в руки тетки как призовой кубок. Она вдавливала мое лицо в свою пышную грудь так, что перехватывало дыхание.