Жозана Дюранто - Индийская красавица Страница 5

В душе Шарлотта была глубоко этим скандализована. Но замечаний делать не решалась, так как отлично знала, что мать никогда не признает ее правоты. Втайне Элен и Рене тоже завидовали недоступной смелости и свободе старшего брата, вырвавшегося из-под ига железной дисциплины, более чем когда либо давившей на остальных домочадцев. Материнская власть не подлежала обсуждению. Царственные полномочия были дарованы ей божественным правом, однако дети не могли согласиться с тем, чтобы она передоверила их кому-нибудь, хоть отчасти. Шарлотта поэтому наталкивалась на тайное, глухое сопротивление тех, кому в семье еще долго предстояло зваться «маленькими».

Элен с каждым днем становилась все краше — высокая, бледная, с блестящими, совершенно черными глазами и длинными тяжелыми косами, которые она собирала в большой пучок. Шарлотта едва доставала ей до плеча и сделалась пухленькой, как курочка.

На улице Франклина не было места послевоенной эйфории — смерть старшего брата налагала запрет на любые проявления радости. Мать, при своих нередких вспышках гнева, сравнивала добродетели покойного сына с недостатками живых детей. Все опускали носы, один только Жан брался за дверь и уходил, захватив свой неразлучный футляр со скрипкой.

Хотя он и не успел повоевать, его благодаря мундиру повсюду чествовали как героя-победителя. Он еще долго будет рассказывать следующий анекдот: однажды, когда он пил воду из уличного фонтанчика, какой-то гражданский возмущенно призвал в свидетели всех окружающих: неужели этому бравому солдату, храбро сражавшемуся, чтобы обратить в бегство бошей, позволят утолить жажду, как какому-то нищему? Жан не заставил себя просить и охотно принял кружку пива, предложенную этим добрым французом. Куда делось воспитание, которое дала сыну Маргерит, считавшая, что всякий незнакомец подозрителен, раз он незнакомец. Мир раскрылся перед Жаном, словно распахнулись большие двустворчатые ворота, и он узрел всю неисчерпаемость человечества в его многоликости, движении, красках, — нечто невообразимое. Девушки поглядывали на него благосклонно. Демобилизовавшись, он под предлогом получения степени лиценциата смылся в Париж: он будет работать классным надзирателем, чтобы добыть средства на ученье, и станет заниматься в Сорбонне.

Маргерит не нашла в себе сил воспротивиться решению сына. Шарлотте предстояло присоединиться к брату, чтобы они могли хотя бы приглядывать друг за другом. Жану пришлось вернуться в Пуатье за сестрой, поскольку молодой девушке, естественно, не пристало путешествовать одной.

На улице Франклина подле матери теперь осталось всего трое — Эмиль, Элен и Рене. Маргерит всегда тешилась мыслью, что произвела на свет исключительно «гуманитариев», в ее глазах только они одни и заслуживали уважения. Но трудолюбивый Эмиль мечтал о медицине. Для начала Маргерит возмутилась. Что такое врач? И, главное, в чем состоит его культура? Это в лучшем случае техника, — даже не искусство, как твердят, не давая себе труда поразмыслить, всякие ослы. Эмиль в своей обычной манере, то есть отнюдь не взрываясь, с самой улыбчивой и немногословной мягкостью стоял, ко всеобщему изумленью, на своем. И не уступил. Возражениям матери он противопоставил, без всякого раздражения, разумные доводы. В медицине меньше блеска, чем в литературе? Он охотно с этим соглашается; но разве он способен, разве он будет когда-нибудь способен сделать блестящую карьеру? За сочинения он никогда не получал больше двенадцати[1]. Ни единой оригинальной мысли. Ни единой фразы, свидетельствующей о чем-то большем, чем простое знание грамматики. Но зато у него великолепная память, он методичен, организован, усидчив. Медицинское образование слишком длительно и дорогостояще? Нет. Поскольку он принял мудрое решение стать военным врачом. Образование не будет ему ничего стоить.

Маргерит возразила, что, избирая медицину, он в конце концов станет всего лишь «работником физического труда», ведь ему придется работать руками, засучив рукава, рыться в кишках трупов, прежде чем он примется за мясо живых. Эмиль не спорил против этой унизительной истины. Но в то же время с деланной робостью спросил, не поставит ли его столь продолжительное обучение в самый почетный ряд «работников физического труда»?

Взбодрив свою кровь несколькими «хорошими скандалами», при которых Эмиль присутствовал, потупя взор и никак не реагируя, мать поняла, что обезоружена. Ей пришлось отступить перед призванием, до такой степени твердым. И поскольку иного выбора у нее не было, преисполнилась гордости от сознания, что в один прекрасный день окажется матерью врача и вдобавок офицера.

Итак, Эмиль в свою очередь расстался с домом и стал студентом — самым бедным на своем курсе. Воспитанный в слишком хороших и слишком суровых правилах, чтобы принять от кого бы то ни было какую-либо помощь, он предпочитал ни с кем не общаться и зубрить в своем углу, упорно стремясь к зрело обдуманной цели. Сам того не желая, он прослыл нелюдимым медведем, который не интересуется ничем, кроме работы. Трудолюбивым бедняком. Он не позволял себе никаких развлечений, уклоняясь также от встреч с женщинами. Робкий, неуклюжий, умел устоять перед градом шуточек однокашников. В дружбе или приятельстве он совершенно не испытывал потребности — у него была его работа, и, если выпадала такая возможность, он спешил снова окунуться в атмосферу улицы Франклина, оставшуюся неизменной.

От Шарлотты приходили длинные и подробные письма, стиль которых явно был тщательно продуман. Шарлотта работала репетитором в женском лицее, неподалеку от Парижа. Она была не взрослее своих старших учениц, но ничуть на них не походила. Эти девицы вели совершенно невероятную жизнь. Они часто меняли платья, играли в теннис, курили сигареты, некоторые даже коротко стриглись. Шарлотта не могла, разумеется, написать, поскольку это значило бы проявить неуважение к матери, что среди них попадались и такие, которые ездили в автомобиле на прогулки с молодыми людьми (возможно, своими женихами?). Один из этих молодых людей, провожая до дверей лицея самую красивую из учениц выпускного класса, даже поцеловал девушку в шею, когда прощался с нею. Шарлотта случайно оказалась свидетельницей этого поцелуя, который так глубоко смутил ее, что она краснела, стоило ей о нем подумать, и еще сильнее оттого, что не могла о нем не думать. Поцелуй, однако, казалось, ничуть не смутил ту, которая его получила. Шарлотта видела, как девушка, смеясь, тихонько отстранилась, даже не дав пощечины дерзкому. Наверняка эта выпускница была из семьи, отличавшейся весьма распущенными нравами: какая-нибудь богема, возможно, или нувориши, приехавшие бог весть откуда? Шарлотта была признательна матери за данное ей строгое воспитание. Уж конечно, она не завидовала этим девушкам, которые не умели пристойно держаться и обращали на себя внимание.

И все же эти молодые девушки были в целом очаровательны. Они относились к Шарлотте без презрения, вполне допустимого по отношению к классной надзирательнице, у которой было больше мужества, чем карманных денег. Шарлотте доводилось пить чай с некоторыми из них. Они делали вид, что не замечают старомодности ее одежды. В ту пору Шарлотта не расставалась со своим единственным темно-синим платьем, стянутым в талии, слишком длинным и оживлявшимся только строгим белым воротничком. С начесанными на уши волосами, которые она смачивала, чтобы они лежали гладко, но которые, высохнув, все равно делались пушистыми, Шарлотта казалась вышедшей из фотографического альбома по меньшей мере пятидесятилетней давности. В ее лице сохранялось что-то детское, и она в своих тупоносых, как у кюре, башмаках выглядела провинциальной школьницей. Она отдавала себе в этом отчет и потихоньку лелеяла мечты купить, как только сможет, одежду, более подходящую для ее новой жизни. Но что сказала бы Мама, увидев Шарлотту, когда та приедет в Пуатье, хоть на каплю изменившейся? Она опасалась вполне вероятного иронического приема. Так угасали, не осуществившись, тайные поползновения ее весьма скромного кокетства.

Еще более не по себе было Шарлотте в Сорбонне. Молодые девушки — весьма немногочисленные — вели себя с вызывающей вольностью. Что до молодых людей, то те отличались устрашающим весельем. Шарлотта спасалась от них всех, как от чумы, отвергая само собой какие бы то ни было приглашения, даже если речь шла только о том, чтобы выпить кофе со сливками на одной из террас кафе бульвара Сен-Мишель. Она познакомилась с девушкой-протестанткой, похоже, из очень хорошей семьи. Когда Шарлотта бывала не занята в лицее, они ходили вдвоем в кальвинистскую церковь на углу улицы Оратуар, где пастор читал замечательные проповеди. Шарлотта ценила как истинный знаток и это красноречие, и высокое владение прекрасным французским языком. Говоря по правде, она посещала церковную службу главным образом ради великолепия текстов: она, разумеется, не отдавала себе в этом отчета, но на самом деле присутствие или отсутствие бога ничуть ее не волновало. Ее привлекали только литературные чудеса и охватывала гордость от сознания, что она, безусловно, понимает все куда лучше, чем основная масса прихожан, среди которой лишь немногие могли похвалиться ее образованностью и воспитанием.